Автор: Beatlomanka |
1. Рокэ, Ричард. "Вернитесь немедленно!" При дворе говорят, что у Ворона сапфировые глаза, но Дик думает, что скорее лазуритовые – по крайней мере сейчас, в полумраке комнаты, они кажутся непрозрачными и настолько синими, что захватывает дух. Юноша стоит у двери, сжимая в кармане кольцо Эпинэ, кольцо с кровавыми камнями и не может отделаться от неуместной мысли – алое здесь не к месту. Цветут на окне халцедоновые розы, тени дрожат на сафьяне кресел, на разбросанных по полу бумагах. Потрескивают вишневые поленья в камине, в комнате – терпкий запах истлевших бумаг, огня и ветра. Дику кажется, что время вокруг словно остановилось, утонуло в неторопливых сумерках и мягких шкурах. Дик словно бы видит все со стороны – и как никогда четко понимает, что именно он собирается сделать. - Раз вы пришли, налейте мне вина, - в голосе Алвы вихрь танцует со звездами, на красивых губах мечтательная полуулыбка, и Дик невольно любуется. Расслабленный Ворон – это достойно кисти самого Диамни Коро, как жаль, что мастер умер давным-давно, и уже не осталось тех, кто мог бы стать ему достойной заменой. - Да что с вами такое? Наслушались проповедей о вреде винопития? Дик медленно идет к секретеру. Бутылки «Черной крови» открываются сегодня на удивление легко, и Ричард стоит с открытыми бутылками в руках, будто не зная, что с ними делать дальше. Хочется задержать этот вечер, оставить его себе на память небольшим синим камешком, прядью черных волос в медальоне, терпким виноградным вкусом на губах. В холодные зимние вечера, одинокими ночами – это стало бы лучшим средство от холода. - Леворукий, Ричард, вы здоровы или успели удариться головой? Нальете вы сегодня или так и будете стоять? Налить эру вина. Как все просто. Налить ему вина. А у эра на волосах пляшут отблески пламени. - Corazón, corazón, Дик не понимает, о чем песня, но дышать вдруг становится трудно, и он едва не роняет наполненный наконец-то бокал. Дик не помнит, как умудрился дойти до Алвы на негнущихся ногах, как смог сесть рядом на теплые шкуры. - Es inútil dejar de quererte. Перед глазами снова Дарамское поле, святая Октавия, слепящая белоснежная улыбка Савиньяка, в ушах – стук копыт, теплый, окутывающий смех, странная песня на чужом языке. В сердце воет вьюга, как в Надоре в Зимние Скалы. Холодно, очень холодно и как-то муторно, в глазах дымка, комната тонет в зыбкой белой ряби. Дик успевает в последний момент – дорогой кубок старинной работы летит в угол, алые капли на мягком пушистом ковре, бьющий в окно дождь отдается в висках. Ричард не смеет поднять глаза, оторвать взгляд от собственных сапог. Встретиться с глазами эра сейчас невыносимо, но ватная тишина еще невыносимей, и юноша медленно поднимает голову, ожидая как минимум немедленной смерти. Это было бы честно. Справедливо. Он заслужил. Но глаза эра на удивление ласковы, губы чуть улыбаются. И этого Ричард не выдерживает. Он срывается с места, в мгновенье ока оказывается у двери. Четыре секунды чтобы повернуть ключ в замке, шаг за порог – и остановиться от негромкого и властного: 2. Про Арно, которого достало, что все его зовут олененком - Не понимаю, что тебе не нравится, Олене… Ладно-ладно, - Эмиль наткнулся на злой взгляд брата и поднял руки, словно признавая поражение. – Но я правда не понимаю. У нас красивый герб, олени красивые животные… 3. Марсель|Лионель. "Как это случилось?" - То есть, вы хотите сказать, что Алва просто шел, а потом вдруг взял и свалился в пропасть? – Лионель наклонил голову, пристально разглядывая собеседника. – Я вас правильно понял, виконт? 4. Марсель|Герард "Я мстю и месть моя будет страшна" Лишних знаний не бывает, - часто говорил граф Валмон сыну и наследнику. – Любая информация может оказаться полезной, будучи использована к месту и ко времени. Дядюшка Шантэри был милейшим человеком, любил детей и цветы, обладал прекрасным вкусом, пил только кэнналийское и хороший шадди, а одевался у лучшего портного Урготеллы. А еще дядюшка Шантэри был весьма мстителен и совершенно невыносим, если его будили до рассвета – граф очень любил поспать. Спал достойный посол Талига, между делом, крайне чутко. Поначалу Марсель, почувствовавший в дядюшке родственную душу, просто завидовал тому, что почтенный дипломат может позволить себе потакать этому невинному капризу, в то время как самого Марселя злобное утреннее чудовище будило едва только солнце выползало из-за линии горизонта. Виконт Валме был человеком очень добрым и истинным сыном Создателя к тому же – только поэтому рэй Кальперадо был все еще жив. Однако постоянный недосып и из ангела сделал бы демона, а Марсель никогда не считал себя ангелом. План мести был тщательно разработан и продуман до мелочей. Юный Арамона спать уходил довольно рано – ну, по марселевым меркам. Два дня наблюдений из коридора показали, что обычно Герард укладывается спать без свечей – что Марселю было только на руку, темнота недаром считается благословением для влюбленных и мстителей, а мстить мальчишке, лишающему его сладких утренних снов Валме собирался всерьез. Ранние побудки были уместны на войне, но не в доме почтенного дипломата, в котором, кстати, были очень тонкие стены. А то, что спальня дядюшки Шантэри каким-то чудом оказалась рядом со спальней юного Арамоны, Марсель просто счел подарком судьбы. И пусть пришлось раньше уйти с ужина, чтобы попасть в комнату к извергу, затаившемуся в облике милого юноши, Валме и не думал жалеть. Чувствуя себя не то шпионом, не то идиотом, Марсель тихо прокрался в обиталище Герарда и, кровожадно улыбаясь, соорудил на кровати простейший «мешок» , завернув простыню под тюфяк так, чтобы выбраться из кровати, не свалившись на пол было невозможно. Первая часть плана была выполнена. Браво, капитан Валме! Марсель обошел кровать и осторожно подергал длинную тяжелую штору. Карниз жалобно заскрипел, и Валме осторожно подоткнул край шторы под простынь, чтобы барахтающийся в «мешке» Арамона, шлепнувшись на пол, потянул ее за собой. В том, что не рассчитанный на чудовищ карниз не выдержит и рухнет, Марсель не сомневался. На глаз прикинув путь летящего вниз карниза, Валме придвинул к предполагаемому месту падения изящный столик со стоящим на нем хрустальным графином и вытащил из-за пазухи пару пустых бутылок, которые поставил рядом – для дополнительного шумового эффекта. Потом с чувством выполненного долга огляделся и еще раз проверил всю конструкцию. Показалось, что столик стоит слишком далеко, и виконт еще немного его подвинул. - Марсель? Тебе так не нравится меблировка этой комнаты, что ты решил лично заняться перестановкой? – Алва стоял, опираясь на косяк и лениво следил за своим офицером для особых поручений. Марсель мысленно дал себе пинка за незакрытую дверь, хорош шпион – допустить такой промах. Видимо, все-таки не шпион, а идиот. - Обстановка в урготских домах вообще излишне вычурна на мой вкус, - Валме пожал плечами. - Но перестановки – уволь, Рокэ. Это не по мне. - Тогда что ты делаешь? - Я? – просиял улыбкой достойный сын достойного отца. – Я, Рокэ, мстю! И месть моя будет страшна. Три часа нотаций от невыспавшегося дядюшки Шантэри – это тебе, знаешь, не с пантерками пить… 5. Приддоньяк, "отпуск". За окном пьяный шальной рассвет разгорался, и пушистые облака светились нежно-розовым, когда Валентин тихо и стараясь не шуметь прошел в свою комнату. Первый солнечный луч пробился уже сквозь неплотно задернутые шторы и теперь ласково касался тонких пальцев, сжимающих одеяло. Арно спал безмятежно, раскинувшись на всю кровать, почти съехав головой с подушки, и Валентин невольно залюбовался картиной. Это днем Савиньяк – гордый, упрямый, с праведным гневом в темных глазах – был похож на демона, каким-то чудом сбежавшего не то из Гальтары, не то из Заката. Спящий Арно был невинным и трогательно-беззащитным – открытая шея, легкая полуулыбка, тонкие ключицы в распущенном вороте рубашки. Придд зачарованно коснулся кончиками пальцев светлой прядки, упавшей на лоб, осторожно отвел ее – не разбудить бы, не потревожить. Привычка заботиться об этом белокуром бедствии незаметно и прочно вплелась в кровь, въелась под кожу, и теперь Валентин уже не мог вспомнить, как он жил раньше – до встречи, до сплетенных рук, до-Арно. Забота была – грубоватая, но по-другому герцог Придд не умел пока. Савиньяк сверкал глазами, злился и огрызался, но только все равно приходил вечерами, усаживался прямо на кровать и молчал долго, глядя на темное низкое северное небо – и в эти моменты Валентину казалось, что он понимает все о жизни, все, чего человеку понять не дано. Валентин смотрел на маленьких кружок солнца, словно застывший между длинных ресниц Арно, и вспоминал прошлое, которое уже не случилось, будущее, которое еще не случилось, настоящее – другое, не то, в котором жили они оба. А потом Арно встряхивал головой, и мир снова становился твердым и привычным, реальным. Валентин провел ладонью по щеке спящего и тут как назло кто-то в коридоре – не то нерасторопный слуга, не то новый неопытный порученец – уронил что-то тяжелое. 6. Лионель|Сильвестр "Слезы с привкусом шадди" Часы бьют звонко и сильно, оглушая, и этот звон отдается в ушах. Часы отсчитывают рассыпающиеся минуты старой, такой почти благополучной жизни – до войны, до Излома, до одиночества. Кардинал Сильвестр чуть усмехается тонкими сухими губами, увитые перстнями пальцы на бумагах, черная ткань одеяния оттеняет мраморную – уже больную, уже предсмертную - бледность щек. Почему он не понял этого тогда? Часы заглушают слова кардинала, но Лионель и так помнит – Рокэ Первый, ну да. Какая потрясающая, какая наглая глупость. Жемчужина его коллекции. Впрочем, человек, которому и король подчиняется беспрекословно, в любом случае рано или поздно начал бы переоценивать границы своих возможностей. Сильвестр начал поздно – Лионель считает это едва ли не главной заслугой кардинала. К бою часов присоединяется какой-то грохот, будто землетрясение – отродясь их в Олларии не было, но все же. Квентину Дораку нравилось играть с огнем – он поэтому держал при себе Штанцлера, он поэтому так мягок был с мятежниками, он поэтому выбрал Катарину Ариго вместо наивной и простой Магдалы Эпинэ. Несгибаемый гиацинт на троне лучше честной и глупой голубки, для Талига – лучше. И здесь Сильвестр не ошибся. Далекие крики прорезают шум, чей-то топот бьется в венах, будто солдаты маршируют на плацу. Невыносимый звон бьющегося стекла заставляет сжать пальцами виски. И все же – умер кардинал Сильвестр слишком рано или немного опоздал умереть? Как изменилось бы положение Талига в одном и другом случае? Вопросы без ответов, - насмешливо протянул в голове голос Эмиля. – Любишь же ты, Ли, задавать вопросы без ответов. Ответов действительно нет, да они и не нужны – сейчас, по крайней мере. Лионель морщится от настырного тиканья и наконец просыпается. Хайриховы скалы снова трясет, сыпятся где-то камни, суетятся люди, не зная, что им делать. Маршал Савиньяк трет гудящие виски и тянется к оставленному с вечера бокалу Вдовьих Слез. Ночь в разгаре, война в разгаре, Излом катится, сметая короны и жизни – не время думать о снах. Или напротив – самое подходящее время? За мгновенье до того, как в его палатку закатными тварями влетают Сэц-Алан и Давенпорт, Лионель успевает заметить едва ощутимый горький привкус шадди в букете белого вина. 7. Базиль|Марсель "Пудель не станет волком, но может стать волкодавом" В прохладной Арции Базилю часто снились мутные тяжелые сны, но в душной Ифране сны неожиданно оказались донельзя реальными, живыми и настоящими. Иногда, засыпая, Базиль думал, что снилось бы ему где-нибудь в Мирии или Таяне? Или в Оргонде. Впрочем, в Оргонде наверняка снились бы тигры – Мальвани пуделей недолюбливал, а Базиль не мог не признать, что маршал Анри имеет на это право. Но эти ифранские сны… 8. Берто/Руппи, чтоб Берто утешал ангстящего родича кесаря - Понимаешь? Такой достойный человек…ик… и до сих пор один. Ну как же так? – жаловался не слишком трезвый уже дриксенский лейтенант еще более нетрезвому марикьярскому теньенту. Теньент сочувственно кивал, смотрел честными большими глазами и подливал страдальцу ведьмовки. 9. Бертрам Валмон учит молодого Ли правильно пить с маслом до и углем во время. - Эмиль – тот слишком на отца похож. Будет таким же балагуром, весельчаком и кавалеристом, будет пьянствовать с однополчанами, кутить, играть, проигрывать перстни и коней. Ему можно, - лениво рассуждал Бертрам Валмон, прищурившись и поглаживая массивный перстень, не обращая никакого внимания на то, что собеседник его к разговору совершенно не расположен. – А вот вы, граф, слишком Рафиано. Вам предстоит не с честными вояками пить, но с гадами разной степени ползучести – послами, королями, кансилльерами. И сохранять трезвый рассудок. И не сверкайте на меня глазами исподлобья, я с вами, между прочим, ценнейшим опытом делюсь. 10. Про домашних животных. - У меня в детстве была черепашка, - задумчиво говорит Берто, глядя на супницу. 11. Про точные попадания. Савиньяк раздражал. Савиньяк был слишком ярким. Слишком живым и звонким. Слишком… Савиньяком, да. Иногда Валентину хотелось его ударить – сильно, наотмашь, чтобы хоть на пару мгновений заткнуть, подавить, оказаться сильнее. Чтобы снова увидеть кривящиеся в ярости губы и сверкающую злость в глазах. Он проводит кончиками пальцев по эфесу шпаги и глубоко вздыхает. Иногда Валентину хочется его убить – может, тогда его отпустит эта странная багровая тяжесть, появляющаяся при виде горящих черных глаз. Может, тогда станет легче дышать, и воротник перестанет удавкой сдавливать шею. Он прикрывает глаза и отворачивается. Иногда Валентину хочется, чтобы они никогда не встречались – впрочем, это желание появляется достаточно редко. Он признается себе – только себе – что жить без виконта Сэ ему будет скучно. В конце концов, он никогда не любил пресное. Иногда Валентину хочется его поцеловать – и это хуже всего. Это просто мимолетное желание, успокаивает он сам себя, когда, следуя за золотой гривой Савиньяка, оказывается в фехтовальном зале, вместо того, чтобы быть на докладе у Ариго. На Савиньяка не получается не обращать внимания, он все делает как-то вызывающе. Савиньяк похож на горящую комету, звездочку, сияющую, несмотря ни на что, думает Валентин, наблюдая, как Сэ метко кидает в мишень дротики. - Как жаль, что яркие звезды очень быстро сгорают, - задумчиво тянет бесшумно подошедший сзади Вальдес. Валентин предпочитает сделать вид, будто не понял, о чем говорит вице-адмирал. - Я попал? – со смехом спрашивает у кого-то Савиньяк, и Валентин едва заметно вздрагивает. В яблочко. 12. Про счастливый брак. Жизнь удалась. Так говорят друзья и знакомые. Так – с легкой завистью – говорят недруги. Так сам Арно думает вечерами. По утрам он думает иначе. Он еще молод и здоров, у него генеральская перевязь и красавица-жена, которая уже десять лет влюблена в него, как в день свадьбы. У него прекрасный сын, который обещает стать достойным представителем рода. Все прекрасно. Кроме снов. У его жены очень нежная светлая кожа, и голубой шелк платья делает ее похожей на эсператистскую святую, что Арно видел в старой домовой часовне. …яростное солнце обжигает смуглые обветренные щеки, небрежно распахнутую на груди алую рубашку треплет теплый ветер… У его жены небесно-голубые глаза. Поэт сказал бы, что они глубже неба и чище озерной глади. Арно не поэт, но и он не может не заметить, какими блеклыми кажутся незабудки в ее прическе. …вишневый закат отражается в смеющихся черных глазах, отсвечивает золотом на смуглой коже… У его жены прекрасные светлые волосы – светлее, чем у него самого. От мягких длинных локонов неизменно пахнет лавандой и домом, и отблески огня играют на светлых прядях, когда она, улыбаясь, кладет голову ему на плечо. …красная лента стягивает тяжелую черную гриву, песок под ногами горячий, пахнет морем, вином и тайнами… Его жена не любит, когда ее зовут полным именем, предпочитая нежному «Селина» короткое и звонкое «Сэль». Четыре буквы, - смеется она, доверчиво обнимая его за шею, - совсем как в твоем имени. Арно улыбается и целует жену в висок. Каждое утро он просыпается с одним и тем же именем на губах. И оно всегда – на одну букву длиннее. 13. Алва|Валентин - Мой бывший оруженосец как всегда в праведном гневе, - задумчиво сообщает Алва ползущей по небу туче. – Наше поведение кажется ему недостойным. Недостойным для Повелителей, каковыми он нас обоих и считает. «И ошибается в обоих случаях» - равнодушно думает Валентин. - Что вы думаете об этом, герцог? – синие глаза смотрят на него с чисто научным интересом. Так сьентифик смотрел бы на пойманную в Олларии багряноземельскую бабочку. - О герцоге Окделле? Ничего. Алва усмехается и как-то неожиданно веселеет. - Вам стоило бы слегка оттаять, герцог. В противном случае вы рискуете заморозить всех, кто окажется рядом с вами. - И вас тоже? – говорит Валентин и тут же мысленно дает себе пинка. Ворон приподнимает бровь, а потом вдруг начинает хохотать. - Знаете, Валентин, - говорит он сквозь смех. - Я, конечно, всегда знал, что Придды дерзки и нахальны, но вы превзошли всех. - Прошу прощения, господин маршал - ровно извиняется молодой человек. В безмятежном взгляде – ни тени раскаяния. - Меня – нет, - вкрадчивым шепотом говорит ему Алва, внезапно притянув юношу к себе, - Потому что я – не рядом с вами. «А жаль» - хочется сказать Валентину, но на этот раз он успевает вовремя прикусить язык. - Тем лучше, - говорит он, расправляя и без того идеальные манжеты, - Мой отец всегда говорил, что вороны слишком беспокойны и приносят несчастья. - Дерзить - так дерзить? – усмехается Алва. Разумеется, Первый маршал Талига не поддастся на мальчишескую провокацию. Валентин уже разворачивал коня на север, когда его окликнули. - Герцог! – Алва откинул с лица прядь черных волос, - Ваш отец был абсолютно прав. «Кто бы сомневался» - думает Валентин, глядя вслед своей мечте. 14. Приддоньяк. За окнами давно царит бархатная ночь, свеча чуть потрескивает в тишине, шум дождя убаюкивает и усыпляет, но Арно упрямо сидит за бумагами. Закончить рапорт, разобрать прошения, подготовить приказы на подпись Ариго – Сэ готов заниматься чем угодно, лишь бы отвлечься от собственных мыслей. Он не хочет думать, не хочет чувствовать и понимать, что именно чувствует, он тоже не хочет, но Савиньяки ведь не бегают от трудностей, так? Он влюбился в Придда, и он не собирается обманывать самого себя. Арно откладывает очередной испачканный кляксами черновик и устало роняет голову на сложенные руки. Нет, он не изменил своего мнения, он по-прежнему уверен, что Придд – трус и перебежчик. Арно убеждает себя, что ледяная тварь только и ждет подходящего момента, чтобы предать, ударить, укусить побольнее. Вот только толку с таких убеждений… Савиньяк вздыхает и трет виски – через два часа построение, ложиться уже нет смысла, а голова болит словно с похмелья. Он не спит уже третью ночь, практически ничего не ест и старательно не обращает внимания на переглядывающихся Катершванцев. Арно очень хочется думать, что это просто дурной сон, и скоро он проснется – и все будет как раньше. Он будет честно ненавидеть Придда, а не выдавливать раз за разом одни и те же оскорбления, просто чтобы никто не догадался о том, что горит внутри, разрывая грудь и мешая дышать. А Придд будет той же замороженной сволочью и перестанет подолгу смотреть на Арно из-под длинных светлых ресниц. Савиньяк встряхивает головой и снова берется за перо. Рассвет мягко окутывает Придду, первые лучи золотят листву, и яркая радуга отражается в стеклах. А Валентин сидит на разобранной постели и задумчиво вертит в руках черную шелковую ленту, что однажды случайно слетела с длинных золотых волос. 15. Приддоньяк. Арно. Ар-но. 16. Арно/Марианна, «Никогда не забуду» Сердцу не прикажешь. В Олларии осень – яркая, золотая, пьяная. Небо серое, низкое, и сад весь усыпан ало-золотым ковром опавших листьев. Порывы ветра срывают капюшон с головы, рвут подол плаща, и дышать сейчас – трудно. В Олларии осень, осень теперь круглогодична, шестнадцать месяцев, четыре по четыре – осень. Когда-то я ее любила. Зачем Коко каждый год ходит на распределение унаров, я не понимаю. Зачем он берет с собой меня – не понимаю тем более. Там скучно, и раньше я просто злилась, теперь мне хочется его за это убить. Как будто это что-то изменит. Ему было шестнадцать, и перед ним был весь мир. Мальчишка из знатной и богатой семьи, один из лучших в своем выпуске, красавчик, весельчак с прекрасными перспективами. Он смотрел на всех с интересом и не скрываясь, а солнце так играло на густых золотых волосах, что смотреть почти больно было. Я ведь сначала просто залюбовалась им – как Коко гальтарскими вазами. Он весь такой тонкий был, хрупкий, какое-то неземное создание. Порывистый, звонкий мальчишка, он улыбался друзьям, а я думала, что совершенство в мире все-таки есть. Такое вот белокурое, стройное совершенство. Тварь закатная! Потом, после распределения мы случайно столкнулись в толпе – я искала Коко, он – кого-то из однокорытников. Я споткнулась на ступеньках, он подал мне руку, улыбнулся – и кажется, мой мир рухнул именно тогда. Создатель-Леворукий-Четверо Ушедших, не должно у мальчишек быть таких сверкающих глаз, такой пьянящей улыбки – куда там Черной Крови, даже касера не пьянит так резко и сильно. Как по голове ударили. Потом, глядя на Лионеля, я пыталась их сравнивать. Похожи, очень похожи – те же большие черные глаза, те же полные губы, тот же чуть удлиненный овал лица – и все-таки удивительно непохожи. Наверное, это потому что Лионель – простой человек, а он – демонское отродье. А ведь я никогда не была суеверной. Мне часто снится один и тот же сон – дождь серой стеной, от грома звенят бокалы на столике, с темно-золотых волос вода ручьями по зеленому – в бутылочное стекло - камзолу, капли на длинных ресницах. Он что-то говорит, а я не слышу, шум дождя и гром заглушают, жалко, у него красивый голос – я слышала, там, на площади, в день Святого Фабиана. Я подхожу ближе, но он качает головой, улыбается – и растворяется в прозрачно-серых потоках. Просыпаюсь я почему-то в слезах. Южане вообще похожи. У Робера черные глаза и золотистая кожа, и иногда в полумраке мне мерещится, что и волосы у него светлее, и разгладились морщины вокруг глаз. Глупое, глупое сердце. Я не знаю, где он сейчас, что делает, с кем пьет вино и кого любит. Мне и не нужно, достаточно того, что он был. Пусть всего на день. Сердцу ведь не прикажешь, правда? Но я никогда не забуду. 17. Олаф/Руппи. Забота Молодой адъютант адмирала цур-зее Руперт фок Фельсенбург привыкает к одиночеству в еще чужом, незнакомом мире, живущем по флотскому уставу. Юноше одиноко и холодно, он еще ничего не умеет, а за спиной не задавить противный шепоток и презрение простых моряков к графу и родичу кесаря. Это – холод. Руперт решает множество мелких выматывающих каждодневных проблем, старается успевать везде и всюду, помогать в любом деле, не брезгует никакой работой, быстро становится в Штабе незаменимым. Это – лед. Руперт корпит над картами и книгами, учится ставить паруса, правильно держать штурвал. Постигает азы стратегии и тактики, учится заряжать бортовые орудия, бросать якорь и измерять глубину. Это – пропасть. Руперт защищает Ледяного перед дриксенским дворянством, перед своей семьей, перед наглыми пьяными молодчиками из ближайшей таверны – перед всеми, кто ставит происхождение выше чести, доблести, смелости и опыта. Он ввязывается в одну дуэль, в другую. Побеждает. Это – недоверие. И только когда адмирал оказывается в тюрьме в собственной стране, которой безоглядно отдал всю жизнь, а Руперт вынужден действовать сам, один, без помощи и поддержки, фок Фельсенбург наконец понимает, что это – забота. 18. Кальдмеер/Руппи. Вся жизнь. В жизни Руперта фок Фельсенбурга была одна постоянная неприятность – Руперт был совой. А этот мир, как известно, принадлежит жаворонкам. Всю свою жизнь Руппи был вынужден просыпаться ни свет ни заря – занятия по чистописанию, истории, арифметике, землеописанию, фехтование и верховая езда ощутимо портили жизнь молодому графу. Несчастный фок Фельсенбург по утрам проклинал все на свете, с неимоверным трудом продирая слипающиеся глаза и отрывая голову от подушки, а окружающие – как назло – были свежи аки весенние розы и вполне довольны жизнью. Когда Руппи попал на флот, он был счастлив неимоверно – море родич кесаря любил беззаветно. Ради моря можно было смириться даже с ранними побудками. Руперт перестал по утрам ворчать и волком глядеть на весь окружающий мир и даже подумал, что жизнь не такая уж плохая штука. Но не тут-то было. Закон подлости в жизни Руперта фок Фельсенбурга оказался крепче Конституции кесарии, семейных традиций, законов мироздания и даже флотского устава. На флоте в жизни Руппи появилась вторая постоянная неприятность – молодой человек имел неосторожность влюбиться. Нет, проблемой было не то, что объектом чувств Руперта оказался мужчина, да еще и непосредственный начальник. И даже не то, что Руппи влюбился в простолюдина. Проблемой было то, что адмирал цур-зее Олаф Кальдмеер никогда не ответит на чувства собственного адъютанта. Руппи вполне отдавал себе отчет, что ведет он себя как избалованная капризная девица, но перестать ревновать и психовать не мог совершенно. Он бил копытом не хуже чистокровного линарца, а рычал так, что позавидовали бы лучшие охотничьи псы Фридриха. Он достал абсолютно всех окружающих, и даже Кальдмеер в один прекрасный вечер не выдержал и в лоб поинтересовался у адъютанта, что же все-таки происходит. Не привыкший врать начальству фок Фельсенбург ответил раньше, чем успел сообразить что именно он говорит. В повисшей тишине было слышно, как тикают часы в соседней комнате. 19. Лионель\Эмиль. Ревность - Теперь моя очередь! Арно только чуть улыбался. Очередной приступ ревности у старшеньких проще было просто переждать, чем вмешиваться. Обидно только – отпуск заканчивается, ему через два часа возвращаться обратно в Лаик, а разошедшиеся близнецы никак не могут договориться, кто будет присутствовать на его выпуске в Фабианов день. А еще говорят, что младшим легко живется! 20. Приддоньяк. Валентину Придду категорически не нравится происходящее. Виконт Сэ слишком непредсказуем. Слишком эмоционален. Слишком Савиньяк. Виконт Сэ слишком притягателен. И не имеет об этом ни малейшего понятия. А вот Валентин – напротив – очень осторожен, дальновиден и предусмотрителен. И хорошо понимает, что для Арно их отношения – всего лишь игра. Савиньяк нашел себе игрушку, создал сюжет, придумал правила – и забыл об этом. Искренне увлекшись новой забавой, виконт Сэ забыл о том, что все это – лишь его изобретение. И если виконт об этом вспомнит – для одного полковника все может очень быстро закончиться. И именно поэтому Савиньяку лучше не знать, насколько серьезно это для Валентина. Но больше всего Валентин боялся, что Сэ узнает, что творится у Спрута на душе. Тогда – Валентин признался себе, что боится этого, боится отчаянно и дико – Арно, наверняка, уйдет. Игрушка сломана и подчинена, игра потеряла интерес и смысл. И поэтому Савиньяку не нужно знать, как трясет Валентина, когда Сэ золотой молнией летит верхом по холмам и сугробам, как Придд беззвучно молится, чтобы глупый мальчишка не сломал себе шею. Как перехватывает дыхание, когда Арно – будто случайно – касается его руки в обеденном зале. Как Валентин ночами в неверном свете единственной свечи пишет длинные письма, которых никогда не прочтет адресат. Как греет душу подобранный когда-то потерянный виконтом платок с монограммой. Как ноет сердце от невозможности положить голову на плечо, не скрываясь от чужых глаз. Как обжигают и бьют наотмашь горячие черные глаза. И уж конечно, Арно совсем необязательно знать, что Валентин Придд засыпает и просыпается с его именем на губах. А о том, чем наполнены сны полковника – тем более. Но по утрам, вдыхая легкий запах шафрана, исходящий от светлых волос и глядя на сонно жмурящегося Арно, Валентину до дрожи в пальцах хочется сказать ему три самых простых на свете слова. 21. POV Эмиля. Сонгфик на Grégoire - Ce qu'il reste de toi Что мне осталось после тебя? Твой Карналь. Ты знал, что твой конь будет так тосковать по тебе, что откажется от еды и воды? Стопка твоих писем. Из Сэ и Савиньяка, из Лаик, из Торки. Стопка тонких бумажных листков, от которых все еще пахнет тобой, твоей жизнью, твоей бесшабашной молодостью. Что мне осталось после тебя? Поседевшая за одну ночь мать, запах сердечных капель, шепот врача в гулкой тишине коридоров. Здесь больше никогда не прозвучат твои шаги. Красные глаза слуг – они так любили тебя, веселого бойкого мальчишку, черный агат глаз, золотой шелк волос, звонкий голос. Что мне осталось после тебя? Твои детские рисунки – замки и битвы, леса, лошади на зимней дороге, осенний дождь. Наш с Ли портрет. Холод твоих опустевших комнат. Конспекты по истории и землеописанию, твой любимый морисский ковер, старая чернильница в форме капли. Что мне осталось после тебя? Неловкое молчание в обеденном зале. Встретиться со взглядом Ли даже страшнее, чем с матушкиным. Потому что в ее взгляде только боль, а в глазах брата – пустота. Несколько новых морщин вокруг глаз в зеркальной глади. Что мне осталось после тебя? |