Название: В дороге |
Оллария – Барсина. Мальчишка все больше молчит и глаза прячет – Рамону это не нравится совсем, он ведь молодого Салину с пеленок знает, и – чего уж скрывать – на парнишку у него большие планы. Все марикьяре рождаются моряками – не все рождаются адмиралами. Альмейда лучше многих знает, как трудно из простого моряка, живущего ветрами и морем, стать тем, кто должен думать о стратегии и тактике, о верфях и множестве людей, знает, насколько легче было бы, если бы его к этому готовили. Его не готовили, и он не хочет повторять этой ошибки. Вырастить себе преемника – идея не нова, но Рамон не гонится за новизной. Салина подходит лучше многих – возраст, происхождение, любовь к морю – все это Альмейде идеально подходит, он уже распланировал все – когда Берто станет теньентом, когда капитаном, когда сам поведет корабль. Он наблюдал за парнишкой издалека, не вмешиваясь – Диего и сам знал, как воспитать сына, Рамон же собирался взять дело в свои руки после Лаик. Берто оказался одним из лучших в своем выпуске, и это тоже радовало, но отчего же теперь парень как воды в рот набрал и все думает о чем-то своем? До Барсины Альмейда ждал, когда мальчишке надоест играть в молчанку, но на этом его терпение кончилось – не придворный щеголь, чтоб дипломатию разводить. В маленькой гостинице с изящной ланью на вывеске, Рамон отослал принесшего ужин слугу, запер дверь и повернулся к мальчишке. - Берто? Под прямым взглядом адмирала Салина покраснел как влюбленный мальчишка… Хотя, почему же «как»? И как он раньше не догадался? Восемнадцать лет, ну конечно. В его юности была красавица Суэло, тонкая и легконогая как ветер, с жемчужной улыбкой и опаловыми глазами. Ей было всего пять, когда ее обручили с графом из Южной Придды, но свое сердце красавица отдала молодому моряку, приносившему ей кораллы и диковинные подарки с далекого севера. Он обещал забрать ее с собой – и непременно забрал бы, в Хексберг уже дом был куплен, и знакомый священник обвенчал бы их даже без родительского благословения, но Рамон не успел. Буря задержала его полпути к Марикьяре, и жених прибыл раньше. Юная и гордая девушка поругалась с отцом, но наотрез отказалась идти к алтарю. Ее отец, человек суровый и строгий, обещал самолично отвести упрямую дочь в храм, и Суэло сбежала из дома. Она прекрасно плавала, но те, кто шагает в море во время шторма, не спасаются. Наверняка, и в сердце молодого Салины уже поселился кто-нибудь… Рамон сел в кресло и взял бокал – больше для вида, пить это вино было решительно невозможно. Ходить вокруг да около альмиранте Альмейда не умел и решил идти напролом. - Берто, ты влюблен? - Значит, влюблен, - спокойно констатировал Рамон. – И наверняка безответно? - Даже так? Неужто у тебя не хватило смелости признаться? - Это не так просто. - Я не могу, - едва слышно буркнул Альберто. - Думаете, получится? - Яваслюблю. - И давно? - Берто, - осторожно, не напугать бы мальчишку. – Берто… От него пахнет полынью и молодостью, волосы жесткие и щекочут шею, он дышит тяжело и сорванно. Рамон и сам не замечает, когда успевает прижать тонкое тело к себе, оттянуть его за волосы от собственной шеи и прижаться к мягким свежим губам. Берто что-то стонет в поцелуй, хватается за его плечи, и Рамон запускает руки под белую рубашку. Кожа у мальчишки горячая и гладкая, он худой совсем, каждый позвонок ощущается под ладонями. Когда Альмейда отпускает его губы, парень откидывает голову назад, открывая шею, и в какую-то долю секунды Рамон успевает заметить, что глаза у него безумные совсем, затянутые дурманом и страстью. Но смуглая точеная шея манит сильно и непреодолимо, он кусает и целует безжалостно и даже грубо, спускаясь ниже, к ключицам, к груди, просто разрывая мешающую ткань. Горячие тонкие ладони у него на шее, мальчишка всхлипывает, когда Рамон сильно кусает твердые соски. Ладони сами собой спускаются ниже, за пояс бридж, с силой оглаживают бедра, Берто выгибается так сильно, что, кажется, будто он сейчас переломится. - Пожалуйста, - хрипло просит парень, и почему-то именно это приводит Рамона в чувство. Он с трудом отрывается от изящного тонкого плеча и пытается немного выровнять дыхание. Берто ерзает у него на коленях, он возбужден и ни кошки не соображает сейчас, но Альмейда понимает, что ничем хорошим интрижка Первого Адмирала и его оруженосца не закончится. Только оттолкнуть растрепанного и раскрасневшегося Альберто сил все-таки не хватает. Рамон легко встает и переносит мальчишку на узкую кровать – и, не выдержав, снова прижимается к его губам. Берто хорошо, он тянет мужчину на себя, но Рамон упирается и, еще раз коснувшись теплых припухлых губ, стягивает с парня бриджи и белье. Салина цветом щек напоминает райос, но отступать он явно не намерен. Рамон мягко проводит ладонью по впалому животу – вырывая судорожный вздох. Кожа у него такая нежная, что даже страшно немного касаться мозолистыми руками, но мужчина все-таки опускается ладонь ниже. Берто всхлипывает и толкается бедрами навстречу, когда Рамон касается твердого члена. Он кусает губы, черноволосая голова мечется по подушке, и держать себя в руках Альмейде все тяжелее. Он невольно ускоряет движения, лаская настойчивее, заставляя мальчишку стонать все откровенней и подаваться навстречу его ладони. Рамон почти чувствует, как тяжелая, вязкая волна удовольствия проходит по всему молодому телу, пока Альберто выгибается и стонет. Ниже пояса все ноет от напряжения, но он заставляет себя спокойно выдохнуть и достать из кармана платок. Мальчишка дышит уже спокойнее, после трудного дня в седле он и так бы уснул, едва коснувшись головой подушки, а уж теперь… Камин давно погас, в лунном свете ресницы отбрасывают длинные тени на щеки, припухлые губы чуть приоткрыты. Рамон встает и отводит взгляд. Что делать с таким свалившимся на голову подарком он подумает позже, пока ему срочно нужно в уборную. От Барсины до Шакрэ. Мальчишка наглеет на глазах. Рамон ругает себя последними словами, но ничего не поделаешь теперь – он сам напросился. Берто больше нечего скрывать и нечего бояться, а что упрямства всем марикьяре не занимать – так то не новость ни для кого. Разговоры не дают ничего – юный Салина молчит и только смотрит из-под полуопущенных ресниц соблазнительно и откровенно, а в его улыбке Альмейда узнает такое знакомое упрямство своих же вице-адмиралов. С такой же улыбкой Диего говорил, что все равно возьмет «Звезду империи» на абордаж. С такой же улыбкой Хулио отмахивался от настойчивых требований образумиться и жениться наконец. Оба все же поступили по-своему. В глубине души Альмейда своими моряками гордился, но сейчас фамильное упрямство этой семьи начинало его пугать. Альберто словно пытается вымотать своего адмирала, измучить – и у него, Разрубленный Змей, получается. Это что-то вроде позиционной войны – или нет, действия новоявленного оруженосца скорее смахивают на полноценные боевые действия. Кажется, Рамона взяли в осаду – так, пожалуй, точнее будет, хотя альмиранте никогда особенно не разбирался в правилах ведения сухопутного боя. Они останавливаются на ночевки в придорожных гостиницах, и Салина спит теперь обнаженным, одеяла ему тоже не нужны - жарко же, альмиранте – а Рамон хоть и закрывает глаза, а все равно видит тонкое и гибкое тело на соседней кровати, жаркое и сладкое, по-мальчишечьи узкие еще плечи, изящные ключицы, длинные тонкие пальцы, колени, которые так и хочется развести пошире… А мальчишка прикасается все чаще – и приходится стискивать зубы, чтобы не показать, как отзывается тело на легкие, словно бы мимолетные касания. Вконец обозлившись, Рамон останавливается однажды на ночевку прямо в лесу, не доезжая до Шакрэ каких-то пару хорн, и с каким-то мрачным злорадством думает, что пусть и на юге, а на голой земле без одежды не поспишь. Мальчишка не спорит, только улыбается шало и пьяняще и, разложив костер, идет купаться в найденном неподалеку ручье. И тогда Альмейда понимает, что стратег он, может, и неплохой, а вот тактик из него никудышный, да и местность оценивать он явно не умеет. Салина плещется в холодной еще воде недолго совсем, а потом выходит – не стесняясь и не прячась. Отросшие слегка волосы свиваются в крупные тяжелые кольца, капли воды в закатном солнце как алые ройи на смуглой коже, а глаза у него совсем темные теперь, непроглядные, и непонятно от чего голова так кружится – только явно не от запаха цветущих трав. Рамону кажется, что ему снова четырнадцать, и он впервые напился ведьмовки с друзьями, тело не слушается, в голове пусто и звонко, а горячие ладони уже оглаживают его плечи и руки. Мягкие губы на подбородке, алое пятно солнца слепит глаза, хочется взять это молодое, сильное тело, подчинить, сделать своим. Мальчишка и не думает сопротивляться, выгибается послушно, подставляясь под грубые ласки, отдается так бесстыдно и просяще… С волос срывается ледяная капля, падает на живот – и приводит в чувство. Рамон моргает и мотает головой, чтобы хоть немного справиться с шумом крови в ушах. Берто сидит на его бедрах, абсолютно обнаженный, распаленный и жаркий, карминные губы искусаны, багряные отблески на ресницах. В висках пульсирует кровь, дышать трудно, но Рамон одним движением скидывает мальчишку с себя – и едва сдерживает стон, когда приятная тяжесть чужого тела исчезает с бедер. От Шакрэ до Нерюж. Останавливаться в Нерюж Альмейда совершенно не планировал – тихий непримечательный городок, усыпанный цветущими виноградниками и высокими пряно пахнущими травами, но человек предполагает, а Создатель располагает, или как там говорят священники… У хозяина ближайшей к тракту гостиницы, к счастью, нашлась свободная комната. Рамон расплатился, отказавшись от ужина – самому кусок в горло не лезет, а уж Берто и подавно - и обернулся к юноше. Тот шел по лестнице медленно, держась за стену, и он пошел следом, страхуя каждый шаг – проще было бы донести на руках, но такого юный гордец не простил бы даже Алве. Рамон мысленно напомнил себе отругать Салину за неосторожность и плескание в холодной воде, но только позже, когда мальчишка хоть немного поправится – сейчас на него даже смотреть было страшно. На фоне белоснежных простыней румянец на смуглых обычно щеках казался совсем больным, бледность ярче очертила тонкие дуги бровей и бьющуюся жилку на виске, а пальцы - тонкие и закатно-горячие – сжимают одеяло. В свете одной только свечи Альберто кажется старше и невиннее, Альмейда смотрит на дрожащего мальчишку – испарина на лбу, губа закушена, виски трет, чуть морщась – и неожиданно чувствует горькую щемящую нежность. Рука сама собой тянется погладить растрепанные волосы, горячий висок, высокую скулу – а он вдруг прижимается жаркими губами к ладони и смотрит – просто смотрит, но от этого голодного, тоскливого взгляда ноет в груди и внизу живота. Сзади хлопает дверь, и мягкие губы в последний раз аккуратно касаются вены на запястье – в комнату заходит служанка с горячим питьем для молодого господина. Девушка что-то тараторит про отвар, который всех на ноги ставит, завтра к вечеру уже здоровы будете, а Рамон смотрит на тонкие ключицы, выступающие в вырезе тонкой рубашки, смотрит и все никак не может насмотреться. Берто послушно пьет мелкими глотками, чуть морщась от боли в горле, глаза у него прикрыты, и пламя свечи играет на длинных ресницах. Альмейда словно в каком-то тумане, будто бы это у него тут лихорадка, дает девушке суан и, не слушая благодарностей, закрывает за ней дверь. А потом укутывает мальчишку в одеяло крепко-крепко – и какой-то противный голосок внутри шепчет, что не только в болезни тут дело, просто смотреть на него – раскрытого, беспомощного и жаркого – страшно слишком. Рамон садится рядом, прижимая к себе по самую макушку закутанного Берто, и даже так чувствует, какой он горячий. Какой жаркий. Какой он - его. Адмирал трясет головой и моргает, но вставший перед глазами образ – облитое закатным солнцем гибкое тонкое тело, еще чуть блестящее от воды – не отпускает. Мальчишка закрывает глаза и ерзает, устаиваясь поудобнее, кладет голову ему на плечо – Альмейда вздрагивает, когда к шее прикасается горячий лоб. - Можно так? – хрипло спрашивает Салина, и Рамона снова накрывает горькой томительной нежностью, сродни той, что так часто накатывает на закате, когда смотришь с берега на море. Нерюж – Ариж. Они выезжают из города только через день – Рамон на всякий случай заставил мальчишку еще день провести в кровати. Берто спорить не пытался – то есть пытался, конечно, но одного адмиральского взгляда хватило, чтобы он послушно замолчал и, откинувшись на подушки, уткнулся в том не то Веннена, не то Дидериха – Рамон никогда не понимал, что все находят в этих рифмоплетах. Салина, судя по выражению лица, тоже понимал не слишком, однако, трактатов Диего Вальдеса по стратегии и тактике морских сражений у скромного трактирщика не нашлось. Золотой рассвет подсвечивает темные пряди, когда Альберто взлетает в седло, город еще только-только просыпается, застоявшиеся кони фыркают в предвкушении стремительной рыси по широкой дороге, однако, Альмейда неожиданно разворачивается на запад. Урготский и Барсинский тракты альмиранте больше не устраивают – не то чтобы он спешил, но они все же изрядно задержались. Оруженосец вопросов не задает, просто молча едет следом – сосредоточенный и упрямый. Теперь он скачут прямо через широкие поля Старой Эпинэ, закатно-рубиновые маки уже вовсю цветут, ветер все теплее и теплее, а Берто все так же собран и напряжен, и Рамон ждет. Взрыва, срыва, хоть чего-нибудь – и ему не по себе немного. Мальчишку отталкивали раз за разом, он уже давно должен выйти из берегов – однако же нет, он и не обижен совсем, только грустен и молчалив. На постоялом дворе пахнет невероятно вкусно - жареным мясом и свежим, горячим еще хлебом, а дородная хозяйка с огненно-рыжими кудрями предлагает им ужин, на который Рамон с удовольствием соглашается. Адмирал поднимается в комнату оставить плащ и шпагу и не слышит тихих шагов следом. Только ощущение прямого и тяжелого взгляда в спину заставляет повернуться – он стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, губа чуть закушена и руки сжаты в кулаки. Почему ты не внизу, - хочет спросить Рамон, но натыкается вдруг на взгляд, точно на стену. Все тот же – голодный и дикий, примерно так смотрел Ротгер на свою «Астэру», хотя ему предлагали взять флагманом близнеца «Франциска». Мальчишка облизывает губы и встряхивает головой – будто решается на что-то – и идет вперед. Дверь закрывается тихонько сама собой, мальчишка не отводит обжигающего взгляда, у него опасная грация голодного зверя – Рамон внезапно понимает, что лет через пять Альберто будет по-настоящему опасен. Накрывает вдруг волной запахов – от какого-то цветка, который Берто полдня вертел в руках, от вина, от разогретого солнцем и желанием тела. Глухо застегнутый еще воротник мешает дышать, в горле сухо как в песках Шауллаха, давнее, тщательное скрываемое желание медленно и звонко протягивается от позвоночника до кончиков пальцев. Рамон не двигается, только смотрит, не в силах ни остановить, ни пойти навстречу. Берто застывает лишь подойдя близко, почти соприкасаясь, дышит тяжело и глубоко, а потом встает на носки и касается губами губ. Очень легко и едва ощутимо, не трогая руками и не закрывая глаз. В его черных глазах горит что-то пугающе-голодное, жаркое и первобытное – или это горит в самом Рамоне и только отражается в глазах мальчишки? Перехватить его одной рукой за пояс проще простого – он только выгибается покорно и сладко, когда тяжелая горячая ладонь обжигает сквозь тонкую ткань рубашки. И без того не слишком большое расстояние между ними теперь и вовсе исчезает, Альмейда прижимает к себе чужое тело сильно и властно и, кажется, это именно то, что нужно им обоим. Мальчишка твердый и тонкий, тело сильное и крепкое, так непохожее на женское, а вот губы напротив почти женские – мягкие и сладкие. Рамон кусает нижнюю, жадно оглаживая бока, запуская руки под рубашку и ловя тихое ответное шипение, срывающееся с искусанных губ, когда сильные руки касаются обнаженной кожи. В чувство их обоих приводит звук от падения чего-то тяжелого и металлического. Рамон отрывает наконец взгляд от безумных глаз напротив, медленно опускает руки вдоль тела и смотрит поверх растрепанной черноволосой головы – хозяйка стоит в дверях и хлопает ресницами – тоже огненно-рыжими. У ее ног валяется выпавший из рук подсвечник, погасшая свеча откатилась в угол… За ужином они не разговаривают. Берто кусает губы и пьет – многовато для восемнадцатилетнего, пожалуй, но Альмейда чувствует внезапную усталость и ему сейчас совсем не хочется командовать. В общем зале шумно и на редкость людно, местное вино оказывается вполне приличным, подают оленину и грибы в медовом соусе, за соседним столом громко обсуждают налоги и цены на линарцев, слышится женский смех – и Рамона вдруг осеняет. Девиц здесь хватает, как на любом постоялом дворе в этой стране, они хорошенькие и смешливые, и молодой красивый марикьяре им нравится. Адмирал провожает взглядом одну – невысокую и светловолосую, в нежно-зеленом платье – и просит у хозяйки еще одну комнату – для себя. Обернуться заставляет звон разбившегося бокала – девушка растерянно сидит за столом, вскочивший Альберто задевает рукавом второй бокал, едва не роняя и его, и сжимает челюсти. А потом срывается с места к выходу и снова замирает в дверях. Вокруг люди, кто-то ходит от стола к столу, какой-то немолодой мужчина требует еще вина, и между ними целый зал, но Рамон видит только злость и боль в непроглядно-темных глазах. Берто разворачивается и вылетает на улицу, и Альмейда понимает – вот теперь мальчишка обиделся по-настоящему. Ариж – Савиньяк. Поздней весной уже сильно и пряно пахнет жимолость, дожди теплы и ласковы и радуют, хоть и льют не переставая, а рассветы заливают поля ало-золотым слепящим светом, и поднимаются, отрываются от земли тяжелые сочные травы. Тишина кругом волшебная и чудная, но и она начинает скоро Рамону надоедать – Альберто с ним не то чтобы не разговаривает, но держится на расстоянии, и в последнее время почти все, что адмирал слышит – это шелковый шепот дождя по листве да заливистое пение черных дроздов на зеленых ветках. Берто отвечает на вопросы вежливо и сухо, а смотрит все больше мимо и как-то неприкаянно. Ночами мальчишка почти не спит, сидит, обняв колени, и смотрит куда-то на звезды – то ли просит у них о чем-то, то ли мечтает просто. Утром у него круги под глазами и по щекам разливается странная бледность, он зевает украдкой – так трогательно, по-детски, прячась от взглядов. Рамон и сам не заметил, когда научился не только присматривать за юношей издалека, но и читать жесты и выражения тонкого чистого лица. Чуть покусывает губу – задумался, слегка прищуривает глаза – планирует что-то, засмотрелся вниз и теребит левый рукав – замечтался о море, провел кончиками пальцев по эфесу – раздражен, трет виски – устал и хочет спать… Альмейда мысленно улыбается своим наблюдениям и думает, что надо приучить мальчишку следить за руками и выражением лица – негоже будет адмиралу так легко выдавать все свои эмоции. Закат раскрашивает небо тревожно алым, багрянцем отливают застывшие на широких виноградных листьях дождевые капли, шелестит под копытами гравий и мокрый песок. Гостиницы в Савиньяке хороши, куда лучше, чем в прочих графствах Эпинэ, и вино здесь прекрасное даже по сравнению с кэналлийским. Рамон вежливо кланяется хозяйке и едет до замка налегке, шагом, подставляя лицо теплому мягкому ветру, такому непохожему на яростные морские ветра. Графиня Савиньяк улыбчива, умна и все еще очень хороша собой, и адмирал, собиравшейся лишь засвидетельствовать свое почтение вдове маршала и друга, сам не замечает, как до темноты засиживается в обитом темно-пурпурным бархатом кресле. Отказываться от предложенной комнаты невежливо, и Альмейда отправляет записку в гостиницу – а то с юного Салины станется поднять на уши все графство и пару соседних, если адмирал пропадет на всю ночь. Гостиницы в Савиньяке хороши очень, но им не сравниться с мягкими перинами в графском замке, с пышными дриксенскими подушками на лебяжьем пуху, с нежным ароматом надушенных сиренью простыней – и может, именно поэтому Рамону совсем не спится. Он ворочается с боку на бок и припоминает скучные церковные тексты, чтобы скорее уснуть, но то, что безотказно действовало в ночных полях или маленьких комнатках трактиров, здесь не помогает совершенно. Под закрытыми веками упорно выгибается гибкое смуглое тело, дрожат прикрытые ресницы, яркие губы закушены едва ли не до крови. Рассыпавшиеся черные пряди приоткрывают маленькое ухо, едва заметная родинка на шее манит лизнуть ее, а узкая тонкая спина выгибается под сильными чувственными поглаживаниями. Рамон трет виски и встает открыть окно. Ночной воздух еще по-весеннему прохладен и немного остужает пылающую голову, Альмейда прислоняется лбом к стеклу и прикрывает глаза. Когда он успел так пропитаться мальчишкой, так заболеть им, что даже на расстоянии не может отвлечься от навязчивых мыслей, таких сладких и стыдных одновременно? Почему он – Первый Адмирал флота Талига, Леворукий и все его твари – думает не о грядущей кампании, не о намеках Росио на оживившихся дриксов, не о том, чтоб скорее вернуться на Марикьяру и проверить не натворил ли чего Берлинга, в конце концов? Нет, он думает о том, как кружится голова от запаха жгуче-черных волос, или о том, срываются тихие всхлипы с искусанных губ, если чувствительную кожу на нежных бедрах сначала ласково погладить, а потом с силой прикусить. Квальдето цэра, Рамэ, квальдето цэра… Под ладонями прохладное стекло, ровное и отвратительно неживое, и это очень раздражает, руки хотят чувствовать под собой горячее тело, выгибающееся, подставляющееся, просящее… Рамон залпом выпивает стакан воды и возвращается в постель. Кажется, завтра невыспавшихся в их маленьком отряде будет уже двое. Савиньяк – Гара. В гостиницу он возвращается очень рано, еще только-только бледно-красный круг солнца приподнимается над линией горизонта. Окно в комнате открыто почти настежь, ветер треплет занавески и листы упавшей на пол открытой книги. Юный соблазнитель спит крепко и сладко, закутавшись в одеяло по самые уши, и Рамона снова накрывает полынной рассветной нежностью к мальчишке. Он присаживается на самый край кровати и проводит ладонью по спутанным темным прядям, чуть касаясь виска и маленького уха. Берто выдыхает, чуть морщится и что-то бормочет сквозь сон. То есть не «что-то». Пять букв. Одно имя. Альмейда застывает, так и не отведя ладонь от растрепанной макушки, и сердце в груди колотится, будто он полхорны пробежал. Юноша смешно и трогательно трется носом о подушку и просыпается наконец. Моргает своими длинными ресницами и тут же изумленно распахивает глаза, наткнувшись взглядом на внушительную фигуру адмирала. Краснеет он мгновенно и почему-то очень соблазнительно, щеки пылают, и губа закушена немного, и Рамон чувствует, как и по его щекам медленно разливается предательский жар. Он встает чуть быстрее, чем обычно и отворачивается от кровати. - Завтрак через пятнадцать минут. Вставай. – И идет к выходу. Сердце стучит по-прежнему очень часто, и Рамон боится прикрыть глаза – слишком уж настойчиво всплывают в памяти яркие и непристойные картинки из последнего сна. Хриплое «Да, альмиранте» он слышит уже в коридоре. Лошади гарцуют, и гравий летит из-под копыт, когда всадники садятся в седла. Рамон хоть и чувствует себя глупо, но все равно отводит глаза, стараясь не видеть тоскливого и жадного взгляда, но не видеть и не чувствовать – разные вещи. Он все равно всем телом ощущает это голодный, больной взгляд то на шее, то на плечах, то на руках, он обжигает поясницу и бедра, и Альмейда пытается заставить себя дышать ровно, но в голове звенит, и все плывет перед глазами. Неожиданно для самого себя адмирал снова возвращается на Барсинский тракт, вдруг передумав ехать через Кэналлоа – маленький торговый порт Гара в приморской Эпинэ ближе, и Рамон все еще наивно надеется, что, может быть, море уймет внезапный и нездоровый голод, который как-то незаметно пробудил в нем совсем еще мальчик, которого он знал с пеленок. С тех пор прошло восемнадцать лет, - шепчет противный внутренний голос, почему-то жутко похожий на голос Росио. – Рядом с тобой взрослый парень, и он тебя хочет… Рамон трясет головой и снова вспоминает скучные главы из Книги Ожидания, пытаясь отвлечься и сохранить хотя бы остатки рассудка. Назад он не оборачивается. Где-то в глубине души адмирал уже понимает, что сдастся и очень скоро, потому что терпеть этот жар внутри уже нет никаких сил. Подспудно и отстраненно Рамон удивляется тому, что Альберто до сих пор не сошел с ума – сам альмиранте уже боится на него посмотреть лишний раз, слишком горячо и слишком явно отзывается тело даже на простые взгляды. Он тоже теперь почти не спит, потому что сны только растравливают сильнее, лишая последних остатков воли и разума. Альмейда с силой сжимает виски, и боль немного отрезвляет – совсем ненадолго, впрочем. Рядом точно также не спит Берто, в лунном свете видно как у него сжаты кулаки и закушены губы, как напряжены плечи и зажмурены глаза, и Рамон знает – один неверный взгляд или жест, и их обоих уже ничто не остановит. Когда они наконец въезжают в шумный и неопрятный городок, Берто похож на призрак, у него глаза горят совсем лихорадочно и искусанные алые губы манят взгляд. В гостинице хозяин решает, что юный господин болен, и Рамон только хмыкает – они оба больны, вот только ни один лекарь им не поможет. Адмирал отправляет мальчишку в комнату и выходит под светлое серое небо. Ему нужно бы, конечно, провести проверку нескольких небольших кораблей, которых дежурят в этом порту, но сил на это не хватает, в каждом встречном темноволосом юноше он видит своего Берто, в каждом темном взгляде чудится та же стыдная и сильная жажда. Альмейда только принимает спешные рапорты капитанов и приказывает готовиться к отплытию – Бордон Алву пока не интересует, в отличие от Дриксен, значит, надо двигаться сначала на Марикьяру, а потом и в Хексберг. Завтра корабли покинут причал, но сегодня еще не закончилось. Рамон шумными переулками возвращается обратно в гостиницу, заглянув по пути в небольшую лавку. Альберто сидит на кровати, поджав под себя ноги, и пытается читать, но вздрагивает и едва не роняет книгу, когда Альмейда заходит в комнату и на ключ закрывает дверь. Уже привычный огонь разливается по венам, чуть покалывает кончики пальцев от желания прикасаться бесстыдно и безжалостно, и дыхание само собой прерывается. Берто облизывает пересохшие губы и крепче вцепляется в книгу, словно она его спасти может. В комнате жарко и тяжело дышать, и как-то медленно тикают часы, безнадежно отставая от бешеного ритма сердца. Рамон в два шага преодолевает расстояние от двери до кровати и вытягивает книгу из жарких тонких пальцев, а потом просто поднимает мальчишку и прижимает к себе, грубо и не церемонясь целует податливые губы. Сладко ноет в груди в и паху, а ладони уже оглаживают тонкие смуглые плечи, сжимая и растирая, и Берто всхлипывает как-то совсем беспомощно. А взгляд у него испуганный, и тонкие пальцы на плечах сжимаются крепко, до боли. Рамон отстраняется, стягивать мундир и рубашку неудобно, когда на тебя висят, пусть и тот, кого ты желаешь до сумасшествия, но юноша, видимо, решает, что Альмейда снова останавливается, и прикусывает губу, болезненно жмурясь. - Опять, да? – голос хриплый, низкий, и кулаки сжаты. – Вам нравится со мной играть? Глупый, глупый совсем еще… Рамон не отвечает, срывая с себя одежду и принимаясь за рубашку Альберто. У того распахиваются глаза, которые адмирал тут же целует, легко разрывая на груди белую тонкую ткань. Где-то мелькает отстраненная мысль – кажется, он скоро вообще оставит собственного оруженосца без рубашек, но потом к груди прижимается горячее тонкое тело, и все мысли смывает прибоем. Уронить мальчишку на кровать – дело пары секунд и можно целовать и ласкать так, как давно хотелось, так, как снилось в мутных, жарких снах, и с алых губ наяву рвутся стоны – глубокие и сладкие. Берто чувствительный очень, выгибается под прикосновениями, открывается, отдаваясь как-то бесстыдно и невинно одновременно. Рамон и сам не замечает, как покрывает поцелуями узкие ключицы, впалый живот и нежные горячие бедра под хриплое «еще», то и дело срывающееся с припухших зацелованных губ. Глаза у него шалые и пьяные, румянец во всю щеку, и он трется бедрами о живот Рамона, заставляя сдавленно шипеть и стискивать зубы. Мальчишка вошел во вкус и теперь тонкие пальцы вырисовывают узоры на адмиральской спине, а губы обжигают касаниями шею и плечи, он жадный очень и эта жадность заражает Альмейду. Адмирал властно перекатывает мальчишку на живот и прикусывает губу, потому что такой вид лишил бы рассудка кого угодно – напряженные плечи и лопатки, капельки пота вдоль позвоночника, тонкая, почти девичья талия, переходящая узкие сильные бедра… Рамон хрипло поминает Леворукого и тянется к скинутому мундиру, выуживая из кармана купленный сегодня пузырек – и по комнате разливается терпкий запах дорогого морисского масла. Узкие плечи напрягаются, но Альберто не только не отстраняется, но и выгибается, подставляясь, когда Рамон разводит ладные полушария и, не выдерживая, касается губами поясницы. Время свивается в кольцо и в нем растворяются стоны и выдохи, пока адмирал бесконечно долго ласкает мальчишку, подготавливая и расслабляя. Простыни измяты в тонких гибких пальцах, и закушена ладонь, но даже так Рамон слышит голодные всхлипы, хриплые, беспорядочные стоны. Он не видит, но точно знает, что у Берто уже болят в кровь искусанные губы, черные волосы беспорядочно рассыпаны по плечам и простыням, а юноша сильно подается навстречу чужим движениям, отчаянно выгнувшись в сильных руках. Проходит, кажется, вечность или даже больше, Рамон старается думать о генерале Вейзеле или о горах бумаг, которые уже наверняка дожидаются его в Хексберг, но рвущиеся из мальчишки стоны и мольбы превращают кровь в такой огонь, что ни одна ведьма не зажжет. Темное марево перед глазами словно нарочно расступается, стоит только перевести взгляд на блестящую смуглую спину и отчаянно не хватает воздуха. Альмейда сильно кусает плечо, притягивая мальчишку за бедра, и ловит жаркий стон, пахнущие чем-то пряным волосы рассыпаются по его плечу, когда Берто запрокидывает голову назад. Голова кружится, и мир вокруг давно рассыпался, растворившись в прикосновениях и суматошных, почти болезненных ласках. Рамон вдыхает поглубже и входит наконец в жаркое и тесное тело, до боли вцепляясь в бедра мальчишки, пытаясь хоть немного сдержаться, не вколачиваться в него совсем уж бесконтрольно. Юноша снова закусывает губу и мнет в ладонях простынь, ему больно, но он не пытается отодвинуться, только дышит тяжело, и на длинных ресницах застывают невольные слезы. Рамон гладит тонкие бедра, целует шею и плечи, отвлекая, и постепенно Берто расслабляется под умелыми чувственными ласками. Альмейда приподнимает его за бедра, меняет угол проникновения, двигаясь очень медленно, хотя перед глазами давно расцветают разноцветные пятна и безумное желание разрывает легкие. У Альберто на бедрах будут синяки, но Рамон не может отпустить мальчишку, пока не находит все-таки правильное положение. Берто всхлипывает и выгибается, широко распахивая глаза, и Альмейда наконец разжимает руки и оглаживает плечи и грудь, чувствуя бешеный ритм чужого сердца под пальцами. А потом мир пропадает, раскалывается на множество блестящих осколков, когда Рамон отпускает себя и, уже ни о чем не думая, двигается в тесном и жарком теле. Их накрывает почти одновременно, тяжелой сильной волной проходит по телу удовольствие, и обессиленный Берто падает на измятые простыни. Рамон пытается отдышаться и прижимает к себе мальчишку, а тот только улыбается довольно, даже глаз не открывая, и лениво трется щекой об адмиральское плечо. Альмейда по-хозяйски обнимает горячее еще, расслабленное тело и засыпает, уткнувшись носом в пряно пахнущую макушку. Соленый и прохладный ветер треплет волосы и перья на шляпах, солнечные блики весело пляшут на воде. Корабли покидают порт, и это всегда немного грустно, словно бы ты никогда уже не вернешься сюда. Рамон отгоняет наивные мысли, которые к лицу разве что теньенту, и переводит взгляд на оруженосца, накрепко прилипшего к рулевому. Старый Бенито рассказывает что-то, Салина слушает и вдруг поднимает глаза, словно почувствовав на себе взгляд. И вспыхивает не хуже райос. Проснувшись, он смущался и прятал глаза, но выходя из комнаты, все равно умудрился прижаться к адмиралу и поцеловать напоследок шало и сладко. Адмирал улыбается чуть горько и думает - надо бы намекнуть Диего, что мальчишку пора бы женить – единственный наследник все-таки, не приведи Астрап, случится что-нибудь. Убедить старшего Салину будет несложно, Альмейда найдет что сказать, главное, чтоб мальчишка успокоился. Море и служба его тоже отвлекут, а там и забудется глупая детская влюбленность. А сам Рамон… Альмейда опускает голову, прикрывая глаза. Он справится – главное, чтоб у его Берто все было хорошо. Пенный след корабля тает постепенно, белые чайки кричат, кружась над парусами, а где-то далеко впереди заливисто смеются над людьми кэцхен… |