Название: Выбор |
Мы в свои двадцать выучились любиться, только бояться будем учиться позже. ©
Mais finalement finalement il nous fallut bien du talent pour être vieux sans être adultes ©
Иногда бывает так странно на душе, и непонятно – почему? Отчего? Иногда бывает так тоскливо, и ощущение чего-то темного, тяжелого висит на плечах, и не уйти, не убежать – да и не побежишь ты, не в твоем характере бегать от напастей. Только давит что-то, мешает дышать, да в груди как-то странно покалывает, а ведь шадди давным-давно не пил. Иногда бывает… *** Случилось. Случилось, хотя и не с Валентином. Тебя не было всего неделю, три дня до резиденции фок Варзова, три обратно, день у маршала – передать распоряжения Ноймаринена, получить пакет с докладом. Всего неделя. Но этого хватило. Когда ты увидел болтающееся на дереве тело, словно налетел на стену, да так и замер, позабыв как дышать... Как же так, Ричард, как же так? Хмурый мальчишка, упрямство, Честь, горящий серый взгляд, непрозрачный карас в фамильном перстне… Ричард-Дикон-Дик… Как же так? Как ты вообще здесь оказался? А память, как назло, подсовывает холодные аллеи Лаик, опавшие листья толстым буро-золотым ковром под ногами, вы идете неспеша, Паоло размахивает какой-то палкой, Берто что-то напевает по-кэналлийски и смотрит на тебя огромными черными глазами – так светло и ярко, Дик идет с закрытыми глазами, а у тебя руки в карманах и улыбка на губах – так спокойно было в тот вечер, так правильно. Ричард-Ричард… Один-единственный вопрос вслух: - Кто? Толстенький пугливый капрал старательно отдал честь, моргнул и выпалил: - Приказ полковника Придда! И только порыв ледяного ветра в лицо… *** Ты и сам не знал, зачем пошел к нему, не знал, что хотел узнать. Где-то в подсознании жила тень надежды – ну а вдруг? Вдруг Валентин скажет что-то, что позволит наконец вдохнуть по-человечески, а липкий холод отпустит тебя, отступит из сердца. Ты уходишь из его комнаты молча, не оборачиваясь на его оклик, не глядя под ноги, просто уходишь, впервые – в никуда. Ничего больше не будет – ни теплых вечеров, когда темнота танцует на дрожащих ресницах, ни горячих ночей с тяжелым, срывным дыханием, ни рассветов, игривыми звездами отражающихся в светлых глазах, ни тягуче-медленных поцелуев… Больше ничего. Ты не забыл, нет, ты ничего не забыл. Ты просто не знал. Не знал, что могло заставить герцога Окделла нарушить данную однажды клятву. Вот только что бы это ни было – это была очень серьезная причина. Но теперь ты уже не узнаешь, теперь ты уже никогда ничего не узнаешь. А он держит тебя за руки, прикасается губами к твоим ладоням – ну не молчи, ну хорошо, я поторопился, только Ноймаринен сделал бы то же самое, Арно, ты ведь знаешь… Может быть. Только это был бы Ноймаринен, а не он. Ах, Валентин-Валентин… Ведь знал же, что Ричард для тебя – друг, ведь знал, что сейчас – один, безоружный – Ричард был неопасен. Знал, как ты хотел поговорить, понять. Ведь знал, и все равно… А он обнимает тебя, прижимает к груди, ерошит кудри – у тебя волосы как золото древних богов, ты знаешь? – целует виски и щеки, а у тебя уже ничего не дергается внутри. Пустота накрывает холодным саваном, и бесполезно объяснять, что это не обида, нет. Просто, когда тот, кто уже стал частью тебя, вплелся в вены, в стук сердца, проник под кожу, вдруг делает тебе больно – не случайно, походя, не заметив, а сознательно, хорошо понимает, как плохо тебе будет и все равно делает – тогда что-то ломается внутри. Рассыпается осколками, брызгами, золотыми каплями и уже не собрать, не склеить, не соединить все заново. А он шепчет – прости, не сердись, знаешь, я же люблю тебя… Ты и рад бы простить, да только трещины не спрячешь под вежливыми фразами, только тонкая игла уже вонзилась куда-то под сердце и ничего теперь не исправишь… Ты не злишься, не сердишься, вот только тебя уже не трясет от его прикосновений, и поцелуи не кружат голову, как было раньше. Было. Запомни это слово, Арно Савиньяк, теперь оно – лейтмотив твоей жизни. *** Вам стоило сначала допросить герцога Окделла, - говорит Ноймаринен, качая крупной седой головой, регентская цепь неярко блестит, темные круги залегли под глазами. Еще недавно ты вскинулся бы на дыбы, нагрубил бы, хлопнул дверью… Но сейчас ты лишь просто стоишь за спиной Давенпорта и равнодушно смотришь в холодные глаза регента. Сил нет ни на что, только усталость стучит в висках, да туман перед глазами никак не рассеивается. А по ночам приходит боль. Не острая, режущая, а выматывающая, медленная, боль-тоска, боль-сожаление. Как же не хватает того огня, которым ты горел раньше, как же жаль той сладкой дрожи, которая рождалась от одного взгляда глаза-в-глаза, как же горько оттого, что не вернуть того ощущения полета, когда вы брались за руки… *** Летят дни, складываются в серые пасмурные недели, весна уже цветет вовсю, и на улицах жгут душистые травы, а звезды кажутся тусклыми и чужими. Отчаянно хочется домой - хоть на пару дней. Увидеть бы матушку, погулять по холмам Сэ, встретиться с братьями. Как в детстве - уткнуться лицом в рубашку Ли, подставить голову под ласковые ладони Эмиля, обнять обоих разом… Как хорошо тогда было. А теперь холодно, очень холодно, постоянно болит голова, почему-то дрожат руки. Валентин смотрит непонимающе, ищет встреч в коридорах, берет за руки. Он бледен, у него тоже круги под глазами и голос какой-то… обреченный. Давай поговорим, Арно, пожалуйста, я не хочу тебя терять, мне-ведь-плохо-без-тебя-понимаешь? *** В отсутствие Алвы адмирал Альмейда отправляет рапорты герцогу Ноймаринену – гонцы приезжают каждые пару недель, если нет ничего срочного. Чаще – простые матросы, но в этот раз почему-то приезжает порученец адмирала. Нет, у него нет никаких устных поручений, ничего особенного не случилось, просто маркиз Альберто Салина зачем-то вдруг попросился в курьеры. Он отдает широкий конверт регенту и идет к тебе в комнату. Он уже все знает про Ричарда, слухи ползут быстрей любых гонцов. На столе горят свечи, стоит кувшин с вином, под столом – корзина с бутылками. Берто пьет бокал за бокалом, а ты прячешься от его глаз, это страшно, очень страшно, когда смотрят – так, горячо и обжигающе. Ты уже давно не делаешь вид, будто ничего не понимаешь, ты все понял еще в Лаик, но что с этим делать… Берто хмурится и трет глаза. Что он почувствовал, почему приехал именно сейчас? Спрашивать не хочется, да и неважно это, наверное. Ты пропускаешь тот момент, когда марикьяре оказался на коленях около твоего кресла, когда жаркие, жадные губы прижались к твоим ладоням. Знаешь, - сам не понимая зачем, говоришь ты, - я и Валентин… Холодный ветер бьет в окно, ты вздрагиваешь, а его вдруг накрывает – ты не понимаешь, три года, Арно, три года. И с каждым днем все труднее. Я каждый день думал, что хуже уже не будет, но на следующий день становилось еще больней. Да что ж это такое, я не могу, не могу так больше, я же не каменный, сколько же можно резать себя на куски, отрывать по клочкам сердце, я уже море ненавижу, потому что оно нас разделяет. Арно-Арно-Арно, пожалуйста, мне так нужна эта ночь, всего одна, единственная, я с ума схожу, кажется, хотя нет – сошел уже давно. Пожалуйста-пожалуйста, не гони меня сейчас, не гони, не могу без тебя, не могу… *** Утро мрачное и холодное недобро заглядывает в окно, и ты мысленно чертыхаешься, потягиваясь. Открываешь глаза – и тонешь в светящихся черных омутах. Берто-Берто, что ж ты с нами сотворил вчера?... А он смотрит на тебя так восторженно, влюбленно, улыбается светло, чисто, а ведь ему через несколько часов – в седло, обратно в Хексберг, с распоряжениями Ноймаринена. Но пока – у него так глаза горят, что язык не поворачивается о чем-то плохом говорить, и ты обнимаешь его, укладываешь растрепанную черноволосую голову себе на грудь и улыбаешься сам не зная чему. Вот только радость для тебя в последнее время долго не длится – вы выходите из комнаты, и ты натыкаешься взглядом на лиловый мундир. Не понять что к чему сложно, даже на пьянку не спишешь – не выглядите вы как с похмелья, да и Альберто аж светится весь, прижимается к тебе, ластится как кошка. В прозрачно-зеленых глазах изумление и что-то еще – боль? Ты устало прикрываешь глаза – мрачная, злая тяжесть возвращается снова. Потом вы прощаетесь у конюшен, и ты уже видишь отголоски боли в черных глазах, но Берто улыбается, обнимает тебя на прощание и на ухо, шепотом – спасибо…
*** За окном уже Весенние Волны, но тебе по-прежнему холодно. Усталость проходить упорно не желает, от вина болит голова, сны тяжелые и обрывочные, а просыпаться почти физически больно. В зеркало ты даже не заглядываешь – к чему лишний раз любоваться на снежно-белую физиономию и темные глубокие круги под глазами? Еще почему-то трудно дышать, тебе все время не хватает воздуха, и местный лекарь уже как-то странно на тебя косится. Иногда ты сталкиваешься с Валентином, он выглядит не лучше твоего, тебе грустно и немного стыдно непонятно за что. Ты стараешься не попадаться ему на глаза, но случай, словно в насмешку, сводит вас в коридорах и залах. Ты все чаще проводишь вечера в библиотеке, за старыми легендами и военными сражениями прошлых лет, он – за гальтарскими сказками и – почему-то – Венненом, только страницы он переворачивает так редко, что ты сомневаешься, читает ли он или просто сидит, уставившись взглядом в расплывающиеся буквы. А когда ты встаешь и идешь к выходу, он неожиданно поднимается, идет следом, обнимает за плечи, прижимает к закрытой двери – Арно, пожалуйста, ну что ты со мной делаешь? Я все понимаю, я сам виноват, прости – холодные пальцы на твоих руках, губы почти касаются шеи, и ты чувствуешь как колотится у него сердце – давай попробуем еще раз, пожалуйста, Арно… Ты вырываешься, молча выходишь и, только подойдя к своей комнате, понимаешь, что тебя трясет. От холода. *** История имеет свойство повторяться. Ноймаринен решает, что наступил подходящий момент для слаженного удара по дриксам, и из резиденции регента разлетаются гонцы. Красивый рыжеволосый корнет, отправленный к фок Варзову, ворчит что-то нелестное в адрес начальства, седлая свою полумориску, а ты треплешь густую золотистую гриву, мысленно уже въезжая в Хексберг. Холодное северное море кажется куда более неприветливым, чем тебе хотелось бы, зато Альмейда в точности такой, как ты представлял. Непрошибаемое спокойствие адмирала передается и тебе, и ты спокойно отвечаешь на его вопросы, передаешь устные распоряжения регента. А в его приемной на тебя налетает Берто – да так и замирает, словно не верит – Арно, это ты? Нет, правда, ты? Правда, - усмехаешься ты, и он, воровато оглянувшись, прижимается к тебе всем телом, целует крепко. Ты его мягко отталкиваешь, отходишь – с ума сошел, вдруг зайдет кто? – а он смеется – нет, это и впрямь ты. Он идет к адмиралу, ты - в выделенную тебе комнату, сидишь в кресле, глядя в окно на море, и тебе почти легко. Берто влетает в комнату, как буря, звеня бутылками, расставляет на столе бокалы и тарелки с фруктами и улыбается так счастливо, что аж смотреть больно – слепит глаза. Он снова опускается на пол, рядом с твоим креслом, и ты смеешься – ну, что у вас за манера, маркиз, на пол падать? Берто смотрит тебе в глаза снизу вверх – мое место – здесь – и кладет голову тебе на колени. Не зарыться пальцами в растрепанные черные кудри невозможно, и он мурчит что-то довольно, а когда твоя ладонь соскальзывает на шею – откровенно стонет и подставляется под ласку. Ты смеешься и тянешь его с пола – а на кровати удобней, вообще-то. Сегодня в нем нет той болезненной горячечной страсти, он нежен, осторожен и поразительно нетороплив – словно пытается запомнить каждую секунду, каждое прикосновение. А смотрит так, что даже неловко немного – так, наверно, можно смотреть на сошедшее с небес божество. Ты проводишь рукой по его лицу, он трется щекой о твое запястье, тянется за лаской. Настоящий, не ведьма, - целуя раскрытую ладонь. Какая еще ведьма? – удивляешься ты и тут же вспоминаешь рассказы Вальдеса о «девочках», - кэцхен, что ли? У него такая улыбка шалая, глаза сияют, что ройи – ну да, кэцхен. Мне просто так плохо без тебя, а они чувствуют же. Сами приходят, но только мне ты нужен, а не похожее тело, - он прижимается близко-близко, и ты думаешь, что совсем они тут с ума посходили – ведьмы, скажите пожалуйста. Несколько часов спустя ты смотришь на только-только разгорающийся восход и гладишь смуглые плечи, а сильные теплые руки обнимают тебя крепко. Oro mio, - выдыхает Берто тебе в шею, он всю ночь шептал что-то по-кэналлийски: te amo, caro mio, mi felicidad, te adoro, te quiero, solo mio… Так нечестно, думаешь ты, хочется ведь понимать… Что это значит? Oro mio, - он вздыхает так сладко и целует твое плечо, - мое золото. Ты понял, Арно? Ты – золото. История имеет свойство повторяться. Он снова не отходит от тебя все утро, касается украдкой, вы опять прощаетесь у конюшен. Он крепко сжимает твои ладони – te amo, родной… По дороге ты неожиданно замечаешь весну, теплый ветер ласкает волосы и дышится свободно-свободно, и хочется улыбаться всему миру. Валентин не вздрагивает, когда ты входишь в кабинет регента, даже не смотрит на тебя. Выглядит он по-прежнему плохо, но больше не заговаривает, не ищет прикосновений – то ли успокоился, то ли гордость проснулась наконец. Ты надеешься, что первое, и как раньше стараешься пореже с ним встречаться. У вас получается сохранять спокойствие, при вынужденных встречах вы оба немногословны и корректны и только однажды ты, почувствовав на себе чужой взгляд, оборачиваешься и видишь мучительную тоску в светлых глазах. *** Последние дни весны пьянят не хуже столь любимой Берто сангрии, ты просыпаешься от звонкого птичьего щебета, раздвигаешь тяжелые шторы, и подставляешь лицо под ласковые солнечные лучи. Выходишь на улицу без плаща и шляпы, улыбаешься суетящимся людям. На кухне у поваров уже жарится что-то аппетитно пахнущее, вечером в штабе будет большое застолье – благо повод такой, что и впрямь грех не отметить. Ноймаринен в очередной раз доказал, что старого волка еще рано списывать со счетов, предпринятое им наступление завершилось полным успехом, потери оказались минимальны, и только отсутствие резервов да сложная ситуация в Олларии помешали развить успех. Но отметить успех это помешать не может, и ты улыбаешься всему миру. После отступления Бруно Фридриху пришлось придержать лошадей, он даже оправдал Кальдмеера – и это тоже хорошо, не то, чтобы тебе так уж нравился замкнутый холодный адмирал, но за Руппи радостно. Он заслужил свою радость. Ты, впрочем, тоже – вырвавшись, наконец, из-под навязчивой опеки Ариго, ты в бою доказал, что Савиньяки рождаются, чтобы воевать. Мир приветлив и светел, и даже неизбежная тренировка под руководством страшного бергерского барона совершенно не портит настроения. *** Синие сумерки спускаются на Придду, что-то старое и немного пугающее поет за окнами ветер, а в комнате шумно и весело, звенит лютня, кто-то напевает негромко, огоньки свечей отражаются в бокалах. Северное вино, разумеется, отвратительно, но после пяти или шести бокалов это уже не столь принципиально. Рядом двое корнетов отчаянно спорят о лошадях, в дальнем углу играют в тонто, Норберт подливает тебе еще вина, и ты благодарно киваешь – сегодня тебе так легко, как уже давно не было. Ты уже пьян, и комната немного плывет перед глазами, но от этого только веселее. Рядом мелькает Франсуа, он еще пьяней тебя, и это так смешно – надо же, пьяный Рафиано. Ты приобнимаешь кузена за плечи и вы вместе допеваете последний, не очень приличный куплет. После очередного тоста пол под ногами качается вполне ощутимо, и ты удивляешься – а как тебя занесло на корабль? Спотыкаешься на ровном вроде бы месте, кто-то рядом звонко смеется, у тебя в руках опять полный бокал. Лица сливаются в какой-то яркий калейдоскоп, мелькает что-то лиловое, хлопает дверь, и звуки отдаляются. Вокруг неожиданно становится темно, кто-то крепко держит за тебя плечи, а потом последние остатки сознания испаряются… *** Ты просыпаешься резко, словно падаешь с обрыва. В горле сухо, как в багряноземельских песках, что-то назойливо и громко гудит в голове, и левая рука совсем занемела от неудобного положения. По комнате гуляет ветер, и выбираться из-под теплого одеяла не хочется совершенно, но на столике виднеется кувшин, и ты медленно сползаешь с кровати. Холодная вода кажется самой прекрасной вещью на свете, но вот в голове по-прежнему словно бьет колокол. Ты тянешься закрыть ставни – весна весной, а ночи на севере все равно холодные. Прижимаешься лбом к прохладному стеклу, вглядываешься в лунный пейзаж за окном, прислушиваешься к ночным звукам, и до тебя не сразу доходит, что в комнате ты не один. Несколько секунд вслушиваешься в чужое ровное дыхание, потом осматриваешься – и понимаешь, что комната эта определенно не твоя. На стульях у постели стопка одежды, на спинке виднеется мундир, а рядом на полу – еще один. Ты трешь глаза, пытаясь вспомнить, как ты здесь оказался, но память протестует, не желая показывать ничего, что могло бы хоть как-то прояснить ситуацию. Медленно подходишь к кровати, смотришь на очертания закутанного в одеяло тела. Ладонь темнеет на фоне белоснежной простыни, и лунный луч освещает знакомый перстень – трудно не узнать, хоть в полумраке комнаты и не видно, как сияет прозрачный аметист. Ты моргаешь, голова немного кружится, ноги держат с трудом. Что было?... Вопросы кружатся в голове как бабочки, но ответов нет, вспоминаются только сильные прохладные руки, поддерживающие тебя, да знакомый запах. Разбудить и потребовать объяснений? Но голова раскалывается, а глаза закрываются сами собой, и вообще глубокая ночь – не лучшее время для разговоров. Решив, что утро вечера мудренее и хуже уже не будет, ты аккуратно укладываешься на самый краешек кровати. *** *** Вечером ты проминаешь своего полумориска, теплый летний ветер в лицо так приятен, и хочется закрыть глаза, раствориться в мягких синих сумерках. Так хорошо на душе, как давно уже не было, и не без причины. Берто ты сначала скорее чувствуешь, чем видишь. Улыбка сама собой растягивает губы – все, можно в профессиональные курьеры подаваться, если вдруг с военной карьерой не сложится. Спрыгиваешь с коня и тут же оказываешься в крепких жарких объятиях, теплые губы по твоим щекам, зарываешься лицом в черные, морем пахнущие волосы, и пытаешься согнать с губ шальную полупьяную улыбку. Он горячий такой, словно раскаленный, и ты в который раз удивляешься – север же, здесь даже лето – одни дожди да ветра, редко-редко такие дни как сегодня выпадают. А Берто прижимается лбом к твоему плечу – ты даже не представляешь, как я скучал, Арно, единственный мой, только о тебе и думал постоянно – а плечи у него дрожат почему-то. Ты целуешь его в растрепанную макушку – ну что ты, все хорошо теперь – а он вздрагивает и только крепче в тебя вцепляется. *** За окном уже темно, когда ты зажигаешь свечи в своей комнате, а потом долго сидишь на подоконнике в ожидании. Но время идет, внизу часы уже одиннадцать пробили, а Берто все нет, и какой-то противный холодок ползет по позвоночнику. Ты выходишь в тихий коридор, заглядываешь в комнату, куда обычно курьеров селят, в столовую, в фехтовальный зал – пусто везде. Спускаешься вниз, выходишь на крыльцо – и почти налетаешь на темную неподвижную фигуру. Он сидит на ступеньках, локти в колени уперты, голова опущена низко-низко – и тебе вдруг страшно становится. Ты почти падаешь рядом, обнимаешь напряженные плечи – Берто, что? Что случилось? Он вздрагивает от прикосновения, голос у него глухой, надтреснутый – ты его любишь еще? Придда? Ты выдыхаешь резко, мысленно призывая все молнии на голову не в меру болтливого кузена – Берто, ты чего наслушался? Не было ничего, то есть было, но давно, ты же знаешь… Ты тараторишь, а он усмехается как-то незнакомо, по-чужому – да? А говорят, ты сегодня в его постели проснулся… Это смешно, наверно, со стороны – ну, просто сцена ревности из любовного романа, Дидерих бы оценил – но тебе невесело совсем, ты вдруг замираешь от страха и уже предчувствуешь новую боль. Как быстро ты привязался, Арно, и когда только успел? Когда успел так прикипеть душой, что от одной только мысли о расставании так муторно и больно, что хоть кричи? Тяжело, когда сердце такое большое, горячее – любит быстро, глубоко, а потом болит долго, ноет длинными ночами. Ты хватаешь его за руки, разворачиваешь к себе – слушай, я же пьян был как сапожник, я на бесчувственное бревно был похож, а не на человека, ну что там могло быть? Берто смотрит на тебя, глаза у него горят в темноте, и дышит он тяжело, с трудом – я не хочу тебя терять, слышишь, не хочу, ты мне так нужен, Арно, я ж не смогу без тебя. Ты его гладишь по плечам – ну, что ты, хороший мой, почему терять? Он вырывается вдруг из твоих рук, отворачивается, и ты в лунном свете успеваешь заметить, как кривятся у него губы и с какой ненавистью он смотрит в сторону Агмара. У меня свадьба осенью – мрачно, едва слышно. Ты так и застываешь от неожиданности – об этом ты как-то не подумал, хотя ничего удивительного, в общем-то. Это ты младший, ты можешь позволить себе жить так, как хочешь, а он наследник рода, за него все решено уже. Он смотрит на тебя, ждет ответа, а ты только плечами пожимаешь – что тут сказать можно? Что-то сжимает горло, бьет по вискам, ты устало прикрываешь глаза – и вдруг вспоминаешь – ну, конечно, Гизелла Ноймаринен, младшая дочь герцога Рудольфа, невысокая, светлокожая, сероглазая блондинка, ты же ее видел как-то пару раз. Обычная такая северянка, очень спокойная, робкая немного – и тебе ее неожиданно жалко становится – ну, как такая на горячей Марикьяре жить будет? Берто вдруг встряхивает тебя за плечи, сжимает крепко, и в глаза смотрит неотрывно, близко-близко – Арно, послушай, я люблю тебя, я всех их к Леворукому пошлю, правда, не будет никакой свадьбы, только скажи, что ты со мной, что я тебе нужен, Арно, пожалуйста… Он кусает губы и смотрит на тебя, как на последнюю надежду в жизни, а ты вдруг каким-то обострившимся шестым чувством ощущаешь замершего за углом Валентина. *** Вечера летом долгие, неторопливые, прохладный ветер треплет волосы, золотятся в окнах последние лучи – над Приддой догорает рябиновый закат. *** На границе сейчас спокойно, гуси притихли, но герцог Ноймаринен говорит, что береженого Четверо берегут, и каждый вечер исправно отправляет отряды осматривать приграничные леса. Ты уже наизусть выучил каждый куст и каждую ветку, ветер играет с листьями высоких крон, и все вокруг кажется таким мирным и безмятежным, что ты не сразу веришь собственным глазам, наткнувшись взглядом на что-то синее в сочной зелени каких-то цветущих кустов. Зато дриксенский капрал явно соображает лучше, тянется за оружием, но кто-то из твоих солдат оказывается быстрее, и молодой русоволосый дриксенец падает обратно в колючие заросли, зажимая рану. Ты осматриваешься – дриксов здесь явно немного, в разведку полками не ходят, но и ты сегодня не со всем взводом, всего лишь пятнадцать человек с собой взял – а ведь говорил же Райнштайнер… Впрочем, что толку паниковать. Дриксов и в самом деле оказывается немного, пятеро убиты на месте, еще нескольких взяли живыми. Ты отдаешь приказ прочесать ближайшие кусты, привязывая одного из вражеских разведчиков к собственному седлу. Оборачиваешься на осторожные – явно не солдатские - шаги и уже не успеваешь увернуться. Два неожиданно громких хлопка отдаются эхом, грудь обжигает огнем, тебя отбрасывает назад, а дышать вдруг становится тяжело, и сквозь какую-то пелену ты видишь, как падает пистолет из руки дриксенского капитана, а сам он взлетает на чью-то лошадь и летит через овраг, в сторону границы. Топот ног кажется далеким, приглушенным, кто-то из солдат подхватывает тебя, не давая свалиться под ноги собственному жеребцу, а потом вдруг становится темно и мир куда-то исчезает. *** Когда-то давно кто-то из менторов рассказывал, что есть в Багряных Землях цветы такие, что если понюхать – странные вещи привидеться могут: животные несуществующие, люди уже умершие… Когда ты открываешь глаза, за окном сумерки уже, одинокая свеча на столике рядом с кроватью, пахнет какими-то снадобьями – и кровью. Попытка приподняться отдается закатной болью во всем теле, и голова кружится так, что ты едва не теряешь сознание. Обрывки памяти смешиваются с горячечными видениями – ты вспоминаешь, что видел, кажется, отца, братьев, Ричарда, что-то обеспокоенно говорил Ариго, горели сквозь облака нежно-лиловые звезды, а с небес падал огонь… А еще была девушка – тонкая, полупрозрачная, с пенными крыльями за узкими плечами и звенящим смехом – нет-нет, рано тебе еще, рано. Он просил, чтоб я тебя поберегла. Эх, люди… Потом ты снова проваливаешься в вязкую густую темноту, но уже без снов, а когда в следующий раз приходишь в себя, солнце играет на спинке кровати и разноцветных стеклянных пузырьках на полочке, лекарь суетится рядом, несет тебе какой-то отвар. Пахнет отвратительно, но ты покорно выпиваешь кислую гадость, и лекарь говорит, что все хорошо будет – скоро вы совсем поправитесь, виконт. Мэтр отворачивается, а ты вдруг снова замечаешь полупрозрачную девушку на подоконнике – и думаешь, что до выздоровления тебе еще весьма далеко. *** Проходит еще пара недель, прежде чем тебя выпускают из лазарета – и то только благодаря твоей же настойчивости. Катершварцы заходили часто, Франсуа – еще чаще, он приносил тебе письма от Эмиля и матушки, и от Берто – словно и не было той ночи. Он пишет нейтрально, ни о чем – ухожу в рейд с адмиралом на месяц примерно, цветет северная вишня, говорят, Алва в Бордоне – а между строк так и сквозит – скучаю-люблю-жду-надеюсь… Ты смотришь на дату – тот самый день твоего неудачного выезда. Тебя, наконец, отпускает лекарь, и ты выходишь на улицу – позднее лето цветет вовсю, теплые тяжелые капли летят на землю с низкого неба, и после недель в душном лазарете кажется, что это – Рассвет. Медленно спускаешься с крыльца, держась за перила, садишься на ступеньку, подняв лицо к небу. Кузен обнимает тебя за плечи, улыбается, но как-то натянуто, словно знает что-то неприятное, и ты смотришь на него требовательно и вопросительно – неприятности лучше узнавать быстро и от близких людей. Знаешь, - отведя глаза, как-то неловко говорит он, - Валентин пропал. *** За ужином Ариго кажется постаревшим на несколько лет, даже Райнштайнер откровенно мрачен, все молчат, неловко глядя в тарелки или за окно, и только барон Ульрих громко разливается о том, что нельзя нынешней молодежи ферить, софсем нельзя! Ты уже знаешь, что один из патрулей фок Варзова видел, как человек в лиловом мундире переходил границу – жаль, перехватить его не успели. Шляпа сиротливо лежит в твоей комнате, тебе даже брать ее в руки не хочется – так муторно и противно. Ты ловишь себя на мысли, что очень многое отдал бы, чтобы проиграть это пари – воистину, бойтесь своих желаний, они имеют свойство исполняться. Тебе почему-то стыдно смотреть в глаза Ариго – хотя ты-то в чем виноват? От оказавшейся такой ненужной собственной правоты воротит, и ты просишься к Варзову – лишь бы подальше от мест, где ты впервые так хотел бы ошибиться. *** Последние дни лета уже по-осеннему холодны, ветер рвет листья, ледяные капли дождя глухо бьют по земле. Придда утопает в какой-то дымке умирающего лета, и ночи уже не те, и закаты теперь сгорают быстро – не успеешь разглядеть. О Валентине ты и не думаешь почти – только случайно, горьким, болезненным фоном для других мыслей. Светло-зеленые глаза уже давно не снятся, их сменили черные, сумасшедшие – до боли желанные. Дни тянутся медленно и как-то серо, ты чувствуешь себя словно взаперти, хочется свободы и свежего воздуха, звонкого смеха и чтобы сильный ветер трепал алую ленту на черных волосах, а теплые руки обнимали бы – крепко-крепко. Генерал Давенпорт смотрит сочувственно, треплет по макушке и бормочет что-то про молодость, а ты садишься на пол рядом с ним и сидишь, положив голову ему на колени, пока он читает очередное донесение. С ним почему-то неожиданно легко молчать – обо всем и ни о чем. *** Осенние Скалы начинаются с гроз и ливней, по вечерам только молнии освещают улицу, а по дорогам почти не проехать, и почты теперь куда меньше. Ты уходишь один гулять под хлещущий дождь, возвращаясь с серыми, густыми сумерками – от безделья совсем тоскливо, а друзья остались в Ноймаре. А потом неожиданно приезжает Франсуа. С новостями. Для фок Варзова известие от заключенном Ноймариненом перемирии с Бруно - как гром среди ясного неба. Маршал трижды перечитывает письмо регента – или уже не регента, Алва вроде на свободе – потом начинает пытать кузена вопросами, да так, что Франсуа только к вечеру выходит наконец из маршальского кабинета. Вы с ним пьете тинту – гадость та еще, но где здесь взять приличное вино? Знаешь, - говорит он, глядя на мутное окно, где за потоками дождя ничего не разглядеть, - Придд вернулся. Ты только плечами пожимаешь – тебе уже как-то все равно, но кузен продолжает – у них с Ноймариненом, оказывается, был план такой. Придд изображал перебежчика, а сам шпионил. Теперь у Ноймаринена все планы дриксов есть, вся информация. Вот Бруно и ничего не оставалось, кроме как согласиться на перемирие. А Придду вроде орден дали. Он выпивает залпом еще один бокал и добавляет как-то глухо, - а еще он капитана убил. Того, который тебя ранил. Тебе неожиданно становится смешно – как же все это глупо, как дети… И Леворукий с ними обоими, - и тянешься за новой бутылкой. *** По большому счету, ничего и не меняется, делать по-прежнему нечего – не отводить же целую армию по таким дорогам, да и перемирие – не окончательный мир все-таки. Ты все также слоняешься по коридорам и ждешь чего-то. Точнее, кого-то. Он приезжает всего через пару дней – усталый, мокрый, грязный, но ты бросаешься к нему, наплевав на все и всех. Прижимаешь к себе, целуешь виски – никуда тебя не отпущу больше, не отдам никому, мой, только мой… У него глаза огромные, блестящие, он проводит ладонью по твоему лбу – Арно, ты не заболел? А тебя аж трясет отчего-то, ты утыкаешься лицом в его воротник, прижимаешься лбом к горячей коже – и никакой свадьбы, слышишь, только попробуй жениться, не отдам тебя… - и едва не задыхаешься от того, как сильно он сжимает тебя в объятьях, а глаза у него счастливые-счастливые. Потом ты стягиваешь с него мокрую одежду, усаживаешь в кресло поближе к растопленному камину, думаешь, что надо бы сварить ему глинтвейна – простудится же. Но Берто хватает тебя за руки – подожди, не суетись, пожалуйста. Арно, ты серьезно это? Ты присаживаешься на подлокотник кресла, гладишь влажные кольца волос – серьезно. Леворукий, я никогда еще так серьезен не был. Он соскальзывает с кресла на пол, кладет голову тебе на колени и трется щекой о твою руку, целует раскрытую ладонь, и у тебя так сладко кружится голова – родной, единственный. Но задать один вопрос все-таки надо, и ты приподнимаешь его голову за подбородок, смотришь в пьяняще-черные глаза – а что, ты уже передумал? Решил обзавестись семьей, как подобает наследнику древнего рода? Он дергается как от удара, прижимает твою ладонь к щеке – не дождутся. И вдруг улыбается так озорно и весело – ты же меня им не отдашь, правда?
|