...Дом огромен и светел, и сизый дым из кирпичных труб весело вьется, словно дразнит великую стылую глушь, что алчно заглядывает в окна. Она пуста, холодна и ненасытна, она проглотила все живое в мертвенно-белом лесу, освещаемом гнилым зеленоватым светом,и воцарилась в нем. Она правит всем, и временем и безвременьем, но в дом, где назло всем напастям яростно реет багровое пламя в каминах, ей нету хода. В этом доме воздух греет, словно похвала друга, и звон дерзких струн - словно прикосновение любимой, и вино только кружит голову, не отбирая ясность мысли и не обещая похмелья. В доме этой ночью идет бал, на котором все дамы прекрасны, а кавалеры им под стать, в доме нет места злобе, зависти, трусости и глупости.
У окна первого этажа замер тонкий, почти прозрачный юноша, прижавшись серым лбом к искрящемуся ледяными узорами стеклу, и не в силах оторваться, смотрит и смотрит внутрь. Снег, белой шапкой укрывший его волосы давно не тает – ведь для этого надо иметь горячее сердце. Вся фигура его довольна уныла. Впрочем, хотя он все реже вспоминает, как его звали, зато хорошо помнит, что был унижен и обскорблен. Поэтому на бледном лице его меняются два выражения – довольно жалкую надменность поджатых губ и упрямство во взоре, которые он считает гордостью, сменяет взгляд нищего сиротки, в первый раз заглянувшего в витрину кондитерской лавки. О, у него действительно есть еще гордость, и он никогда бы не показался тут, если бы его могли видеть. Но он уверен, что скрыт от чужих глаз, и не в силах оторваться от этого проклятого окна, глядит на чужой праздник, хотя и презирает себя за это. Как же неблагодарны люди, которые забыли про него и никогда не пригласят в этот дом, как будто бы он согласится уступить их просьбам и войти! И что это за мерзкий голос, шепчущий с левого плеча прямо в ухо: «побежишь… на четвереньках поползешь…» Юноша обижен и чуточку растерян: раньше всегда звали, просили, уговаривали, раньше о нем помнили…
Как жестоки его Судьи, «из жалости» отпустившие его на одну ночь прозябать под это окно. Любая пытка, само небытие милосердней этого отвратительного, несправедливого, прекрасного, сумасшедшего праздника. Как возмутительно красивы гости, и немногие из девушек и женщин сравнятся красотой с тремя восхитительными созданиями, которых он звал когда-то сестрами. И пунцовый от волнения и счастья кузен ведет старшую танцевать. Сестры не видят его, для них он просто призрак из кружащегося снега, блеклая тень на стене. И предок не смотрит в его сторону. Потому что увлечен беседой с черноволосым кэнналийцем с перевязанной головой и златовласым зеленоглазым красавцем в алом? Или потому что никогда не любил отравителей? Взгляд юноши следит за кружащимися парами, но все время возвращается в центр зала, где веселятся трое…или все-таки четверо? Он видит своего врага, который сорвал с себя ледяную бесстрастную маску и хохочет, весело, звонко, как мальчишка, кажется, сам этому удивляясь. И мерзкий голос в ушах вторит его смеху и шепчет, раскаленной иглой пронзая мозг: "Вот он, друг твой незамеченный, единственный на все времена, друг лучше, взрослее, умнее тебя, всю жизнь он тащил бы тебя за новые горизонты, всю жизнь ты тянулся бы за ним, и конечно же, не настиг. Но поднялся бы на высоту, которую сейчас и представить не сможешь. А вот – смотри хорошенько - брат твой старший, сбросивший раны, заботы и усталость, брат которого ты отверг ради ласковой лжи и яда обиды". И изящный, усатый шатен с седыми висками, улыбается, глядя на прекрасную женщину, при виде которой в зимнем лесу почему-то пахнет черешнями, и ласкает забавную ручную зверюшку, сунувшую любопытный нос в кубок с вином. Даже крысе нашлось место в этом доме! Даже злющему черному жеребцу есть место в конюшне за домом! Он точно знает, он проверял, пока еще были силы обойти вокруг! Чем же он хуже?! Юноша кусает посиневшие губы, шмыгает носом, приникает к стеклу, таращится на хозяина бала. Темный лак гитары, пальцы, способные согнуть подкову и в тоже время чуткие, быстрые, нежные. Белая рубаха, грива черных волос. Кажется, его бывший эр, злой, великий, жестокий, насмешливый, добрый, уставший от жизни, смеющийся прямо в оскал смерти, единственный и неповторимый будет играть и петь для них, для них всех! "Смотри, ведь твое время на сходе, тебя так мало осталось, вот отец твой названный, заменивший отца первого ,которого ты почти не знал, вот твой учитель, твой заступник, твой господин, помнишь, ты, про яд и приговор?" И комок подступают к горлу, и губы беззвучно шепчут: «я выпил бы, честное слово, выпил бы…». И самое нестерпимое – их все-таки четверо! Юноша узнает самого себя, похожего и не похожего одновременно. Нету вечной обиды в глазах, которую он привык считать серьезностью, есть только счастливая улыбка от уха до уха. Он научился смеяться? Да – другой он смеется над шуткой Друга Незамеченного,и даже пытается шутить в ответ и Брат Отвергнутый обнимает его с нежностью за плечи, и Отец Отравленный слушает его шутку привычно приподняв бровь с той непередаваемой ироничностью, постигнув которую, не променяешь на самую сладкую лесть. Их Четверо, Всегда Четверо… Нет! Нет! Этого не может быть! Садануть бы кулаком по проклятому окну, разбить, кровью залить лед и стекло, только бы не видеть – но нету силы в озябших руках, и кровь вся на клятвы ушла… Беззвучный крик взлетает над лесом и умирает, едва родившись, две холодные слезинки льдинками застывают на белых щеках и юноша снова припадает к окну.
О ком он плачет: о себе нынешнем или себе несбывшемся? Жалеет себя или ненавидит? Потащится ли прочь и растворится в полной зеленоватой мути тьме, или под самое утро откроется дверь, бросив на синий предрассветный снег яркое пятно света, и кто-то: сестра? Друг? Эр? Возьмет его за руку и потащит с собой, и он, едва перебирая чужими, окоченевшими ногами, послушно побредет в дом. И там, не смея поднять глаз на хозяина и гостей, робко постоит в прихожей и забытая песня о краях далеких отогреет смерзшуюся в уродливый ледяной комок душу, и вместе с великой болью в нее войдет толика недоступного, незаслуженного им счастья…
|