Интересно, когда же он по-настоящему понял?
Уж точно не в день Святого Фабиана, когда все мысли были заняты собственным будущим. Он стоял рядом со своим новым эром, пытался понять, что ему сулят следующие три года, и меньше всего его в тот момент волновали герцог Алва или герцог Окделл. Бедняга Окделл, который остался там, внизу, и даже с высоты помоста Валентин мог без труда разглядеть, а если не разглядеть, то представить, его упрямо сжатые губы и затравленно-вызывающий взгляд. Он всегда так смотрел, когда не мог дать отпор колким насмешкам, а не мог он этого постоянно.
Конечно, Валентин невольно замер и на секунду перестал дышать, услышав, как в звенящей тишине Кэнналийский Ворон вдруг во всеуслышание назвал имя Окделла. Но в тот момент замерли все, так что вряд ли можно сказать, что это было какое-то там предчувствие. Просто изумление от очередной выходки очередного безумного Алвы. А казалось бы, уже давно можно привыкнуть.
Нет, точно не в день Святого Фабиана.
И не во время игры у прекрасной Марианны, когда Валентин впервые увидел Окделла после Лайк. Оруженосец шёл за своим эром, как привязанный, а за игрой и вовсе смотрел, как за древним мистическим таинством. Неподвижно, широко распахнув глаза и не отрывая взгляда от ловких пальцев, в которых веером мелькали карты. Валентин ещё удивился, как он ни разу не расплескал вино, ведь наливал, глядя мимо бокала.
А Ворон только усмехался, время от времени откидываясь назад, чтобы что-то сказать вполголоса. Что именно, Валентин не слышал, и, судя по тому, как разочарованно морщились стоявшие рядом с креслом Первого Маршала, они не слышали тоже. Только Окделл слабо краснел от этих тихих слов и на мгновение опускал глаза, чтобы тут же вновь уставиться стол, на который ложились расписанные бумажные прямоугольники, и по которому скучающе барабанили унизанные сапфирами пальцы.
Нет, не во время игры.
И не на большом балу, устроенном Её Величеством в честь какой-то там памятной даты. Хотя, пожалуй, можно сказать, что именно тогда зародилась первая тень догадки. В вихре праздничных нарядов, в терпком аромате цветов, под аккомпанемент смеха и весёлых мелодий, когда Валентин кружил алеющую партнёршу, в первый раз приглашённую на танец настоящим герцогом, а сам думал.
Думал о том, почему у Окделла так сердито насуплены брови, несмотря на то, что хорошенькие девушки не обделяют его вниманием.
Почему он не улыбается и пьёт только «Слезу», не желая прикасаться к знаменитой «Крови».
Почему он так упорно, почти одержимо не смотрит, не смотрит, не смотрит на своего эра, и почему сам Валентин, решил, что Окделл не смотрит на своего эра именно упорно и одержимо. Мало ли, кто на кого не смотрит. Сам Валенин сейчас тоже не смотрит на множество людей в зале, включая собственную партнёршу по танцу, и множество людей не смотрят на него.
А ещё думал о том, почему он, Валентин, вообще обращает внимание на то, переглядываются или нет из разных концов зала эр и его оруженосец. Думал и даже почти вывел причину, но отверг подобный вариант, как абсурдный.
Поэтому всё же нет, не на балу.
И не той ночью в Тарнике накануне дня Святой Октавии, когда, засидевшись в библиотеке, он возвращался к себе в спальню совсем поздно и случайно услышал обрывок не предназначенного для его ушей разговора.
- …всё-таки соблазнил мальчишку? Это может помешать, – чей-то голос, вроде бы знакомый, но звучит слишком глухо, не разобрать чей.
- Вы обвиняете герцога Алву в том, в чём его никак нельзя обвинить, - дрожащий, надломанный шёпот королевы. – Совратить собственного оруженосца – это слишком пошло для него. Он… до такого он никогда не опустится!
Дальше слова стали слишком неразборчивы, Валентин бесшумно отошёл и неторопливо направился к себе в спальню. Почему-то потом он долго не мог уснуть, сидел на постели, обхватив колени руками, и перебирал отложенные в памяти мгновения.
Взгляд в спину, почти сразу отдёрнутый в сторону, чтобы никто не заметил. Взгляд, в котором вместо положенной ненависти – восхищение, почти восторг.
Шаг вперёд, чтобы встать ближе, коснуться рукавом кружева чужих манжет, и тут же шаг назад, на безопасное «приличное» расстояние.
Смятый разговор, который обрывается неловким молчанием, стоит Первому Маршалу оказаться неподалёку.
Незамеченные, словно их нет совсем, заигрывания хорошеньких девиц.
Мимолётные жесты, секундные гримасы, незаметные паузы на выдохе, почти неуловимые и всё равно такие яркие.
Но скорее всего, думал Валентин, он просто старается придать уведенному несуществующий тайный смысл из-за недавно услышанного разговора. Как говаривал отец, «слишком богатое воображение, но это ещё не поздно исправить и взять под контроль».
Нет, той ночью в Тарнике были только необоснованные фантазии.
А потом Окделл исчез из Олларии, и Валентин с облегчением выкинул из головы свои дурацкие бредни.
И не вспомнил о них, даже когда в столицу нагрянул блистательный Альдо Ракан, притащив за собой толпу мерзавцев, в том числе и…
Нет, не вспомнил, да и с чего было бы вспоминать. Хватало других дел, спасибо самозваному наследничку древних богов.
Не думал о том, каково служить самодовольному пустому красавчику после Ворона, и не пытался понять, как можно взять в награду дом своего бывшего эра. Тут свой дом отстоять бы.
Не представлял, как Окделл лежит в постели Алвы, гладит ладонью подушку, зарывается в неё лицом, чтобы поймать след запаха чужих волос. Такую глупость разве что в горячке представишь, уж до смены подушек руки кое у кого наверняка дошли, не то, что до исполнения своего долга.
Не размышлял о том, почему Окделл так цепляется за имя Юстиниана, бросая его, словно перчатку в лицо, яростно и беспомощно-обиженно, неразрывно связывая с именем своего бывшего эра. Зачем об этом размышлять, достаточно ответить бесчестным ударом левой.
Нет, что вы, не вспомнил, не думал, не представлял, не размышлял, не замечал.
Вот на суде не заметить не смог.
Как Алва восседал, иначе не скажешь, на скамье подсудимых, лениво оскорбляя анакса, лениво высмеивая обвинителей, лениво бросая иронические замечания, и даже не изволив открыть глаза, из-под полуопущенных век глядя на Окделла. Не отворачиваясь, поглаживая пальцами свои оковы, так нежно, будто это были горошины бус, свисавших с руки красавицы… или звенья цепи ордена Талигойской Розы.
А Окделл сидел на своём месте, выпрямив спину, будто кол проглотил, и не поднимал головы от бумаг. При этом, похоже, так и не заметив в них подброшенного послания Сузы-Музы. Сидел и крутил в руках чёрное перо, издалека похожее на вороново, так, что под конец заседания от пера остался лишь полуощипанный остов. На подсудимого он глянул только раз, перед тем, как вытолкнуть белыми, будто мелом присыпанными губами «невиновен».
Да, вот на суде Валентин заметил и понял, хотя предпочёл бы по-прежнему не понимать.
Да, он уже точно всё знал, когда ехал рядом со своим заложником прочь от разорённой Олларии, прочь от не пожелавшего спасения Алвы. Ехал, кипя от внутренней злости и горькой обиды на то, что всё было зря, и весь риск зря, и утерянное положение, которое могло принести ещё много пользы, тоже зря. Ехал и смотрел, как Окделл, странно погружённый в себя с самого извлечения из кареты Окделл, молчит и только время от времени прикасается пальцами к губам, очевидно, совершенно этого не замечая.
Валентин хотел ударить его, или хотя бы процедить сквозь зубы ядовитый вопрос, много ли успел урвать герцог Алва, пока не нагрянули незваные спасители. Но вместо этого Валентин почему-то спросил совершенно другое.
- И что же такого вам сказал ваш бывший эр, что вы до сих пор так напряжённо размышляете над его словами? – спросил Валентин, а Окделл бездумно ответил:
- Что я больше не его оруженосец, - и тут же вскинулся, свергнул яростным взглядом, угрюмо замолчал, уставившись куда-то в сторону.
Больше Валентин с ним не говорил до самого Кольца Эрнани и только там спросил ещё один раз.
- Не хотите ли сопровождать нас и дальше? – спросил Валентин, а Окделл, не глядя на него, ответил:
- Я должен вернуться к своему сюзерену.
«К которому из них?» – мог бы уточнить Валентин, но не стал.
Потому что уже точно знал.
Это знание позволило ему неплохо повеселиться, когда он вернулся из Торки и услышал новости о том, что после смерти Ракана Повелителя Скал даже не судили, отступив перед веским словом бывшего Первого Маршала, а нынешнего регента: «Ричард Окделл действовал по моему приказу, и не более того». Стоило посмотреть, как вытянулись физиономии некоторых после этого заявления.
Валентин слабо улыбается воспоминанию, продолжая наблюдать за пляшущими в лунном свете тенями. Ему больше ничего не остаётся, потому что объявить о своём присутствии сейчас, было бы слишком неуместно, и вряд ли делу помогли бы невразумительные объяснения, что-де, он просто спал тут тихонечко, вот его и не заметили.
Тени пляшут в лунном свете, чернильно-синие и очень яркие на бледном мраморе.
Метнулось большое неровное пятно. Громко зашуршали близлежащие кусты под тяжестью брошенного камзола.
Голова откинулась на чужое плечо. Громкий довольный вдох и удовлетворённый смех в ответ.
Профиль вырисовался на мгновение чётким контуром, как на гравюре, и тут же снова смазался. Почти мурлыканье и приглушённый стон под чужими губами.
Интересно, чувствуется ли ночной холод, когда тебя обнимают, телом к телу, кожей к коже? Вряд ли. Скорее, должен ощущаться жар. Валентину сейчас тоже жарко, но он не решается даже поднять руку и ослабить шейный платок, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Валентину хочется шумно, прерывисто вздохнуть, глядя, как скользят и сливаются в одну две тени, под аккомпанемент шумного прерывистого дыхания их хозяев. Валентину хочется откинуть голову назад, зажмуриться и зажать уши, но он продолжает неотрывно смотреть и вслушиваться в смазанные, протяжные полустоны, неровный смех и короткие сумбурные фразы.
- …хороший... Мой…
- Ай!
- Тише.
- Тогда… осторожней. Д-да, та-а-ак…
Листья шуршат под поднявшимся ветром, милосердно заглушая негромкие голоса, тени мечутся всё быстрее, всё нервнее, вместе и не в такт.
- А-а-ах-х-х…
Валентин тоже невольно выдыхает, бесшумно, и, наконец, может откинуться затылком на мраморную подставку для вазы и закрыть глаза. Он чувствует, что его словно лихорадит, он мокрый, как мышь, а его губы искусаны, хорошо, если не в кровь. Завтра придётся отбиваться от дружеских шуток Эпинэ о том, что герцог Придд наконец-то сподобился найти ту, с которой не прочь целоваться всю ночь напролёт.
Нашёл, да только не герцог Придд. И не ту, а того.
Снова шуршат потревоженные листья.
- Хватит так сидеть, холодно. Надевай.
Звук упавшей ткани.
- Надевай немедленно, или мы всё начнём сначала, нас окончательно потеряют и кто-нибудь, наконец, догадается, ты же этого так боишься.
Недовольное ворчание, негромкий смех.
- Идём.
Но тени стоят на месте, а потом вновь сливаются в одну на несколько мгновений, которые кажутся Валентину часами.
- Идём уже, - мягкой лаской, лёгким сожалением.
Тени бегут прочь, вслед за звуком удаляющихся шагов.
Валентин продолжает сидеть, запрокинув голову и смотря на полную луну. Он не думает о том, каковы на вкус поцелуи, сдобренные «Чёрной Кровью». Он не думает о том, насколько сильно отличается любовь мужчины от любви женщины. Он не думает о том, сильно ли твёрдыми должны казаться скамейки в беседке в разгар страсти.
И уж точно он не думает о том, что герцогу Окделлу стоит преподать пару уроков владения своим лицом, на случай, если кто-нибудь задаст ему… неуместный вопрос.
Валентин улыбается луне улыбкой Сузы-Музы.
Совершенно не думает. |