Багерлее действительно напоминает Лаик. Мрачно, холодно и хочется сбежать на волю, подальше от каменного уныния. Робер Эпине осторожно поставил ногу на узкую ступеньку – почему-то ступени винтовых лестниц в старых замках всегда либо слишком узки, либо слишком высоки, либо слишком узки и высоки – и почти врезался в спину внезапно остановившегося герцога Ноймаринена. Пришли. Где-то впереди загремели ключи, что-то негромко скомандовал охране теньент, показывавший им дорогу.
- Поторопитесь, господа, - голос Рокэ Алвы казался слегка рассеянным. Эпине чуть улыбнулся – раньше его обманул бы лениво-утомленный вид Первого Маршала. Теперь же… Лэйе Астрапе, да Ворон сейчас злее закатной твари.
В камере для допросов было темно и, кажется, еще холоднее, чем в бесконечных коридорах тюрьмы. Глухие стены, низкий сводчатый потолок, частая решетка на узком окне – бесприютно и безнадежно, как в последний день осени. - Кальвадэто цэра, принесите факелы, я не собираюсь сидеть в темноте.
- Росио, - Ноймаринен невольно поморщился. – Тебе вообще не стоило сюда тащиться. Вполне можно было побеседовать с этими господами во дворце.
- Здесь удобнее, - отрезал Ворон, наблюдая, как охранник закрепляет на стене факел. В камере стало светлее, но отнюдь не уютнее.
Лионель Савиньяк неторопливо обошел тяжелый старинный стол, невесть сколько лет служивший талигойским дознавателям и супремам, и, отвернувшись, застыл у окна. Вряд ли кансильер Талига рассчитывал что-нибудь разглядеть сквозь мутное стекло и решетку, но поворачиваться лицом к остальным он явно не собирался.
Неприятный день, неприятное место, неприятное дело.
Эпине и Ноймаринен сели на предусмотрительно расставленные у стола стулья – четыре, по числу высоких гостей. Савиньяк покинуть свой пост у окошка не пожелал – та еще Октавия, с мрачной иронией подумал Повелитель молний. Алва присел на краешек стола, предварительно с крайне брезгливой миной на лице смахнув со столешницы пыль.
В центре комнаты стояло еще два стула.
- А Манрик? – удивился Робер. – Почему только два?
- Манрику придется потерпеть. Для начала сойдут и братцы-затейники.
- Это ты у нас великий затейник, Рокэ. Разводить церемонии с этими господами, - Лионель больше не гипнотизировал взглядом тусклое стекло. – Проще и быстрее было бы… - характерный жест - будто петля затягивается на шее - заставил Эпине вздрогнуть.
- Терпение, кансильер, - Рокэ задумчиво разглядывал свои безупречно начищенные сапоги. – Эти господа многое знают, и кое-что следует прояснить и нам.
Савиньяк пожал плечами. Исхудавшее лицо, синие тени под глазами, от чего они казались еще темнее… Смерть Эмиля стала слишком тяжелым ударом для графа – великолепный Савиньяк был хмур, раздражителен и нелюдим. Подчиненные и придворные боялись дурного нрава нового кансильера, но на них Лионелю было наплевать, а Рокэ терпел его и таким.
- Идут, - прислушавшись, сказал Эпине. Не то чтобы остальные не слышали звука приближающихся шагов, но тяжелое молчание… Такая тишина подавляет.
Братья Колиньяры выглядели неплохо - всяко лучше Ворона, когда тот был узником Багерлее. Зато держались они куда хуже. Не надо быть астрологом, чтобы увидеть под показной самоуверенностью герцога страх. Фернан Сабве вообще производил впечатление человека, не понимающего, где он и что происходит. Потерянный взгляд скользнул по лицам тюремщиков, задержался на лице Рокэ Алвы… Маркиз Сабве был изжелта-бледен и, похоже, его лихорадило.
- Вы наконец-то соизволили заняться нашим делом, - с порога заявил Колиньяр-старший. – Хотелось бы знать, когда закончиться вся эта нелепица.
- Садитесь, господа, - Алва проигнорировал браваду навозника. – Разговор будет долгим.
- Вы слишком много себе позволяете, герцог Алва, нам не о чем говорить. Я требую освободить меня и маркиза Сабве. Более того, я жду извинений…
Ноймаринен с силой ударил кулаком по дубовой столешнице.
- Перевожу, - Рокэ ослепительно улыбнулся Колиньяру. – Извинений вы не дождетесь. Ваши действия заслуживают несколько другого подхода.
- Наши действия полностью оправдывались сложившейся обстановкой. Заговор…
- Конечно, заговор. Осталось выяснить некоторые мелкие подробности… вашего заговора.
Первый Маршал умел делать паузы. И разговор действительно получился долгим.
***
- Север, юг… Юг – Манрикам, север – Колиньярам, - меланхолично протянул Рокэ. – Вы глобально мыслите, господа. Но без фантазии.
- Будет вам… север, - скривился Савиньяк. – И Закатное пламя.
- Я требую прекратить угрозы и оскорбления, - герцог Колиньяр все еще не растерял боевого пыла. – Вы делаете неверные выводы. И вы не посмеете…
- Мы не посмеем? – бровь Рокэ недоуменно выгнулась. – Это вы делаете неправильные выводы, сударь.
- Вот уж точно, - Эпине не удержался. - По-моему всю свою жизнь герцог Алва только и демонстрирует, что смеет все.
Колиньяр с ненавистью на них уставился. Фернан Сабве молчал и с отсутствующим видом смотрел прямо перед собой. По сравнению с постоянно срывающимся, горячо что-то доказывающим, обвиняющим и угрожающим братом, он демонстрировал удивительное, невозможное спокойствие. От страха? От отчаяния и осознания безнадежности собственного положения? Или наоборот, не понимает, чем все неизбежно закончиться?
- Маркиз Сабве, а вы ничего не хотите сказать?
На бледном лбу Фернана Сабве несмотря на леденящий холод блестели капельки пота.
- Нет.
- Как, ни оправданий, ни протестов, ни требований и воззваний к нашей совести?
- Нет, - Сабве опустил голову. Кажется, его руки дрожали.
- Фернан, не будь тряпкой, - прошипел Колиньяр. Сабве сутулился на своем стуле и молчал. Рокэ, закусив губу, задумчиво на него смотрел.
- Ну, раз маркизу Сабве нечего сказать… - Ноймаринен приподнялся было со стула, но Алва жестом остановил старика.
- Не уверен. Думается, маркиз что-то скрывает.
- Но, герцог, - Роберу невыносимо хотелось выйти из промозглого склепа на волю.
- Так-так-так, - Савиньяк невежливо перебил своего сюзерена, глаза его жестко сощурились. – А ты прав, Рокэ. У нашего дорогого маркиза имеются тайны.
- Которыми он, несомненно, поделится с нами.
Фернан Сабве дернулся и ссутулился еще больше. Колиньяр недоуменно и презрительно смотрел на брата.
- Мы ждем, маркиз, - поторопил страдальца Лионель. – Или вы добиваетесь, чтобы наше познавательное общение стало куда менее приятным? Я, знаете ли, не выношу запаха паленой плоти.
- Вряд ли господин Фернан чего-то добивается, - хмыкнул Алва. – Он уже добивался. Севера. И добился… - Первый маршал небрежным жестом обвел рукой камеру. На тонких пальцах синими звездами блеснули сапфиры.
- Мы добивались спасения Талига, - пафосно, но без былого энтузиазма воскликнул Колиньяр.
- Спасители, - Ноймаринен тяжело вздохнул. Старик устал. Все они устали, но с этим ничего не поделаешь.
- Итак, герцог Колиньяр добивался спасения Талига. Вы тоже, сударь, пострадали от нестандартного государственного мышления? – Рокэ хотел еще что-то добавить, но не стал.
Фернан Сабве рассмеялся. Глухо, с надрывом – у Эпине мороз прошел по коже.
- Талиг, север, юг… - голос Сабве тоже был каким-то надломленным. Неживым. – Плевал я на все это. Это вот он, – кивок в сторону брата, – добивался. А чего хотел я… Это вас не касается. Могу только сказать, что с государственным мышлением это никак не связано.
Сабве как-то по-детски всхлипнул и закрыл лицо руками.
- Что ты несешь, Фернан? – возмутился Колиньяр, но осекся, когда Алва отрезвляюще-холодным тоном произнес:
- Маркиз, все же вам придется просветить нас на счет ваших мотивов. Возможно, мы их оценим…
- Нет.
- Да что вы ломаетесь, как целка первый раз, маркиз. Даже вы не так глупы, чтобы думать, что мы не вытрясем из вас все, - Лионель мог быть очень грубым. Если ему это было выгодно.
- Я не буду говорить.
- Будете, - Савиньяк подошел к съежившемуся на стуле навознику. – Не сейчас, так на дыбе. Вроде как вы видели эту замечательную вещь в действии.
- О да, - скривился Алва. Они с Лионелем прекрасно дополняли друг друга. Эпине не сомневался, что под таким двойным давлением брат Колиньяра долго не продержится. – И как, сударь, Придды заговорили, когда вы развлекались с ними по вашему же выражению «особыми методами»? Дыба, клещи, раскаленные гвозди… Что там еще? «Железная дева»?
Когда Ворон произнес «Придды», Фернан Сабве сильно вздрогнул. Глаза у него стали совершенно сумасшедшими.
- Говорите, Фернан, - почти доброжелательно сказал Ноймаринен. – Не раздражайте графа Савиньяка. Он и так в последнее время очень нервный. Совсем как герцог Алва.
Участники жестокого представления добились своего: участливые нотки в голосе северянина переломили хребет гордости Фернана Сабве. А может и не было никакой гордости, а были только страх, невозможность молчать и текущий по венам обжигающий яд позора и ненависти.
- Я не могу, – Сабве обхватил руками плечи. – Это…
- Что «это»? – неумолимо уточнил Ворон. Он не мог не видеть, что Сабве уже сдался.
- Это все он… - почти неразборчивый шепот.
- Кто «он»? Фернан, очнись! Мы все делали сами! Вместе! – Колиньяр не притворялся, он действительно не понимал, что происходит с его братом и наследником.
- Закономерный вопрос. В самом деле, кто этот таинственный «он»? – Алва был спокоен, как опытный охотник, загоняющий зверя.
- Он… Валентин.
Тишина. Недоуменные взгляды. Предчувствие беды. Больной блеск в глазах Фернана Сабве.
- Вам нужна правда? Тогда слушайте. Это моя исповедь, только вот вы… Вы не сможете ни понять меня, ни отпустить мне грехи. Не захотите…
***
Это началось давно, очень давно. Десять лет, почти одиннадцать… Да, точно, почти одинадцать лет прошло с того дня, когда я потерял душу. Я увидел его и все…
Создатель, как счастлив я был раньше до этого дня, дня Святого Фабиана 390 года. У меня было все: положение, титул, деньги, любовники… Да, я предпочитал мужскую любовь, вернее, я любил мальчиков - юных, красивых, неиспорченных. Но в нашем добродетельном и лицемерном мире приходится скрывать свои наклонности. Не правда ли, это глупо, господа – никто на тебя косо не посмотрит, даже если ты спишь с самыми грязными проститутками этого города, причем каждую ночь с новой, зато заклеймят позором за связь с мужчиной, пусть он даже в сотни раз лучше любой шлюхи.
У меня были любовники, хотя я был вынужден это скрывать. И, в общем-то, я был вполне доволен своей жизнью.
Несчастным я стал только в тот день, когда впервые увидел Валентина Придда.
Джастин Придд окончил Лаик, и Вальтер взял на церемонию младшего сына. Валентину было лет десять, но он уже был красив взрослой, утонченной красотой. Не пухлощекой смазливостью малолетних ангелочков, а настоящей… Я еще подумал, что он слишком хорош для сына тощей Ангелики и герцога Вальтера. И навсегда запомнил его не по-детски серьезный взгляд.
Вот тогда я и понял, что такое всепоглощающая страсть. Нет, господа, это не выдумка блаженного Дидериха, это реальность. Беспощадная и безжалостная.
***
11 лет назад.
Нарядные придворные, шум, веселая и одновременно торжественная суматоха. Валентин шел рядом с отцом, отставая на положенные по этикету полшага. Ему было страшно интересно все происходящее, но выдавать свое любопытство для Придда непозволительно. Ровный взгляд, безразличная вежливость – и ни намека на истинные, пусть даже абсолютно естественные для десятилетнего мальчишки чувства.
Когда отец объявил, что возьмет его на церемонию, Валентин ни на секунду не усомнился, что ему предстоит экзамен. Еще один. И он должен был его выдержать – если не хочет, чтобы его наказали. Семья Придд не признает и не прощает ошибок, хотя некоторые позволяет искупить. И не прав тот, кто думает, что искупление обходится слишком дорогой ценой.
Валентин знал семейные правила и принимал их. Хотя это очень тяжело – не совершать ошибок. Получать одобрение отца. Не позволять себе иметь слабости. Не плакать. Не любить – или, по меньшей мере, скрывать свои привязанности.
Последнее было особенно трудно. Когда Валентину было шесть, отец подарил ему щенка – рыжего, толстого, веселого. Малыш сразу признал Валентина хозяином и другом, облизал горячим розовым язычком ему нос и щеки, дружелюбно махал смешным коротким хвостиком. Валентин смеялся – дома можно смеяться.
Потом Джастин принес ему еще одного щенка – совсем маленького, лохматого, с черными лапками. Суку, мать щенка, зашибло повозкой, и добросердечный Джастин забрал осиротевшего звереныша. Оставить его себе он не смог – герцогиня Ангелика забирала старшего сына с собой в Гогенлоэ навестить деда, а крошечное создание не пережило бы долгой дороги. Вот так Валентин оказался обладателем сразу двух щенков – породистого рыжего Лотти и беспородного миляги Тая.
Маленький Валентин обожал возиться с любимцами – ради этого стоило блестяще выучить заданный ментором урок и покорпеть над старыми томами. Впрочем, историю и землеописание Валентин любил, так что особых забот с менторами и их уроками у него не возникало.
Пожалуй, больше возни со щенками он любил только верховую езду и своего коня – не пони, а именно коня, пусть и совсем небольшого, но настоящего. Вальтер Придд презирал мелких «недолошадей», и его сыновьям подбирали коней некрупной южной породы с достаточно спокойным, но отнюдь не покладистым нравом. Учиться ездить на них было непросто, зато теперь Валентин безупречно держится в седле и может справиться с любым, самым злым, жеребцом.
А потом был его седьмой день рождения. Валентин не любил этот праздник – слишком пристально и внимательно смотрели на него родители, дядья, взрослые кузены, прочие весьма многочисленные родственники. Будто день рождения был своеобразной вехой, и они давали оценку юному члену семьи: годен - не годен, справится – не справится…
Этот день рождения оказался хуже предыдущих. Именно в тот день его отучили плакать.
Валентин помнил, как ждал отца в главном зале, надменно расправив худенькие плечи и не позволяя себе опустить глаза, а рядом были только самые ближайшие родичи, разодетые во все оттенки фиолетового и зеленого, с тускло поблескивающими на дорогом бархате серебряными цепями, холодно мерцающими аметистами и аквамаринами. Помнил угнетающую, тяжелую тишину, ощущение близкой беды и невольную радость от того, что не умеет краснеть – как-то он услышал, как отец сказал матери, что главное достоинство их второго сына, это то, что он не заливается румянцем по поводу и без. В отличие от Юстиниана. Наследник герцога постоянно досаждал отцу поведением и манерами, не соответствующими ни положению, ни репутации семьи. Валентин любил брата, но как-то так получалось, что за это его своеволие и неумение (нежелание?) скрывать свои чувства, он одновременно восхищался им и презирал. Валентин не считал правильным демонстрировать всем и каждому, что он думает и чувствует. Это делает человека уязвимым для врагов. А то, что люди делятся на семью и врагов, мальчик усвоил с пеленок. Правда иногда враги могли быть союзниками, а родственники – толкать семью к гибели, но и в этом случае правила были просты: союзники – понятие временное, ими можно пользоваться, но не доверять, а неудобные родственники… Что ж, Дом волны мог позволить себе пожертвовать отступником.
В тот день – день его рождения – предчувствия не обманули Валентина. Отец появился в зале не один – в холеных руках Повелителя волн скуксился рыжий Лотти. Подросший щенок мелко дрожал и не пытался вырваться… Это была беда.
Ультиматум был прост – щенок умрет прямо здесь и сейчас, но на глазах Валентина не должно появиться ни слезинки. Если мальчик заплачет – будет убит и лохматый Тай. Снова слезы – та же участь постигнет гнедого, любимца Валентина. Хочешь спасти второго щенка и коня – будь добр, скрывай чувства. Плакать недостойно мужчины, даже если ему только-только исполнилось семь.
Тогда Валентин справился. Если не позволять себе задумываться о том, что именно происходит, а помнить только о цели, это не так сложно. Герцог был доволен - Валентин помнил, как отец провел холодной ладонью по его каштановым волосам и улыбнулся сыну.
Сейчас Валентин снова должен был доказать, что он достоин своей семьи. Он шел по каменной галерее, размеренно и легко – слегка надменная походка, строго, но не напряженно выпрямленная спина, безукоризненный наряд, а главное – холодное безразличие в глазах. Перед отцом склонялись многочисленные придворные, некоторые просто вежливо кивали, кое-кто обменивался с герцогом пустыми приветственными фразами и поздравлениями, но все без исключения разглядывали и явно оценивали самого Валентина. Вальтер Придд впервые демонстрировал обществу второго сына.
Валентина-Отто Придда в этот день официально представили монарху. Толстый Фердинанд, восседающий в роскошно-раззолоченном кресле, не произвел на представляемого ни малейшего впечатления. Вернее, впечатление было одно – теперь Валентин точно знал, каким не должен быть король. Впрочем, поклон юного Спрута был почтителен и безупречно грациозен.
Тогда же он в первый раз увидел герцога Колиньяра. Навозник тоже пришел с сыном – смуглым, нахальным мальчишкой в чересчур пышном камзоле. Маркиз Сабве был ровесником Валентина, и Придд подозревал, что, когда придет их очередь отправляться в Лаик, скучно ему там не будет. Эстебан Колиньяр слишком нагло ухмылялся, чтобы предполагать возможность мирного с ним сосуществования… Кроме того, Вальтер Придд никогда не скрывал от сыновей реального политического расклада сил в стране – его дети росли, полностью сознавая место и роль семьи в придворном котле интриг и подковерной борьбы. Герцог хотел быть уверенным в том, что его наследники, когда придет их время, не потеряются в грязных политических играх великих и не очень домов.
Эстебан Колиньяр умудрился незаметно от своего отца показать Валентину язык. Это было так вульгарно, что Придду стало смешно. Он надменно смерил взглядом юного навозника – фамильный взгляд Спрутов, холодный, как морские глубины – и отвернулся. Занятый демонстрацией ледяного презрения наглецу, Валентин не заметил гораздо более важной вещи – того, как на него самого смотрел мужчина, стоящий около отца и сына Колиньяров и слишком похожий на них, чтобы не быть их родственником. Будь Валентин внимательнее, он запомнил бы тяжелый, липкий взгляд, но…
Это была ошибка. Естественная для десятилетнего мальчика. Но за любые ошибки приходится рано или поздно расплачиваться – эту простую истину Валентин хорошо усвоил.
***
Это тянулось долгие годы, но, как оказалось, время не стало лекарством от моей болезни. Я просто помешался на этом мальчишке. Я хотел его так, как никогда ничего и никого не хотел. Я хотел знать о нем все, и добывал любые сведения, все, что касалось моего мальчика. Пусть он все время находился в Васспарде, а слуги Приддов не предавали хозяев, меня это не остановило – моей шпионской сети позавидовал бы и Дорак. Я знал о нем почти все: что он делает, что читает, чему радуется, с кем фехтует, с кем спит. Я даже ездил в Придду, инкогнито, конечно, и был счастлив, как безумец, когда удавалось увидеть его, пусть мельком, пусть издалека...
И как же я ненавидел тех баб, которые касались тела моего мальчика. Но больше всего я ненавидел ту суку, которая его соблазнила. Потому что первым и единственным у него должен был быть я…
***
7 лет назад.
Валентину удалось сбежать из Васспарда только после обеда. В замке было не протолкнуться от гостей и их свитских – свадьбу дочери Вальтер Придд справлял с размахом. В общем-то было абсолютно понятно, что вся эта суматоха с пирами и балами – только прикрытие для истинных целей отца. Нет благовиднее предлога для сбора заговорщиков и интриганов, чем большое семейное торжество, тем более, что герцог Придд позаботился пригласить не только своих союзников, но и врагов, не говоря уже о многочисленных светских пустышках – бесценных свидетелях благонадежности и верности Повелителя волн сюзерену.
Валентину нравилась царящая в замке атмосфера праздника и интриг, но весьма раздражало то досадное обстоятельство, что в четырнадцать лет он мог наслаждаться исключительно праздником, хотя куда больше его привлекали опасные и сложные игры, в которые играли взрослые. Все эти беседы ни о чем, сопровождаемые взглядами, говорящими слишком многое, невинные замечания, обманчивые улыбки, уединенные прогулки в парке – и кто догадается, какие губительные сети плели для врагов праздные гуляки?
Это напоминало замысловатый придворный танец. Или нет, мистерию! Сложную гайифскую мистерию, в которой участники в роскошных костюмах на фоне изысканных декораций родового замка герцогов Приддов танцевали свои партии в заранее предписанном сценарием порядке. Но прелесть всего этого действа в том, что у каждого танцора имеется свой вариант сценария. И слишком часто эти варианты по сути своей взаимоисключают друг друга.
Валентин обожал эти «танцы». Не то, чтобы ему нравились интриги сами по себе – он прекрасно отдавал себе отчет, что это весьма грязное занятие, но разгадать замыслы противника, разбить их в дребезги одной двусмысленной фразой и вежливой улыбкой, замыслить и осуществить свой собственный элегантно-простой или, наоборот, непостижимо-сложный план, и, главное – добиться задуманного, – от этого сильнее билось сердце и почти кружилась голова. Такая жизнь казалась… настоящей.
Он как-то слышал от Джастина горькую шутку, будто у каждого Придда тяга к заговорам – наследственная, а чутье на интриги – звериное. И сам Джастин был тем исключением, которое подтверждало это правило – он не умел и не любил притворяться, он искал простые пути и слишком доверял другим. Валентина это удивляло – сам он не доверял никому. Даже семье. Особенно семье. Он предпочитал полагаться исключительно на собственное мнение. Возможно, заставляя своего второго сына изучать древние и современные хроники герцог Придд хотел добиться чего-то иного, но проведя за книгами долгие часы, Валентин, прежде всего, научился доверять только себе. Скучные на первый взгляд страницы могли открыть глаза на многое, если уметь читать между строк и думать. А думать Валентин умел.
И, тем не менее, Валентин любил свою семью. Любить и не доверять – это очень по-приддски. Все, что он делал, делает и будет делать – все это только во имя семьи. Долг и семья – это тоже очень по-приддски.
Только вот сейчас он был встревожен и даже растерян, что совсем не свойственно представителям его достойного семейства. Бледное лицо Ирэны, неверным жестом поправляющей на темноволосой голове кружевную вуаль и безмятежно улыбающейся жениху, ненароком подслушанный в полутемной часовне шепот…
«- Не плачь, только не сейчас, не здесь. Я думала, ты забыла его, а ты плачешь на собственной свадьбе.
- Ничего ты не понимаешь, Габи, я не плачу и совсем даже не поэтому.
- О, ты меня убиваешь своей логикой, сестрица. Ну вот, улыбайся.
- Габи, ты знаешь… Знаешь почему я плачу?
- Конечно, милая. Просто отец оказался прав.
- Прав. Оказывается, и любовь проходит.
- Увы. А может, это и не любовь была?
- Может быть. А может, я просто не умею любить.
- А может, не умеют любить все Придды.
- Тебе страшно?
- Нет. Бояться мы тоже не умеем.
- Лжешь. Просто мы скрываем страх.
- А разве это и не значит – не бояться?»
Валентин никак не мог понять, почему короткий, отнюдь не предназначенный для чужих ушей разговор сестер так задел его. Это невероятно раздражало, хотелось забыть о торопливом шепоте, в котором было слишком много печали и чего-то такого… Он знал о глупом увлечении Ирэны младшим Эпине, но… какая, к Леворукому, любовь?
Бешеная скачка по окрестностям помогла развеять дурное настроение, и Валентин вполне был готов вернуться в замок, тем более что вечером будет бал в честь новобрачных, а значит, слуги уже готовят ванну.
С другой стороны, никто не может запретить сыну герцога Придда искупаться не в тесной дубовой лохани с противно-ароматной водичкой на глазах десятка слуг, а в прозрачной озерной воде в компании только юрких серебристых рыбешек. Все лучше купальных церемоний и чужих взглядов.
Озеро пряталось в самом глухом уголке огромного замкового парка. Гости сюда забредали редко, и уж никак не в час послеполуденного отдыха перед балом. Валентин оставил коня на лужайке – умное животное, привыкшее к выходкам хозяина, не сбежит и не вернется в замок без седока, пугая родителей и родственников. Тут же бросил сапоги и камзол, и, на ходу расстегивая мокрую от пота рубашку, спустился к озеру.
Вода была холодной. Очень. Сейчас хорошо бы в по-летнему теплое море, но с морской солью на коже не потанцуешь, и опять-таки пришлось бы мыться, а Валентин упрямо решил избежать сегодня комфортной ванны и прилагающихся к ней сомнительных удовольствий. Впрочем, несколько энергичных гребков - и обжигающий в первый момент холод ушел, сменившись приятной прохладой.
Плавал Валентин недолго – после долгой скачки хотелось просто расслабиться в родной стихии. Он перевернулся на спину, и, закрыв глаза, позволил воде держать себя, чуть покачивая на мелких волнах. Мелкие рыбки тыкались в кожу, тихо и успокаивающе шелестела листва на вековых дубах, грело летнее солнце… Валентину было хорошо, и навязчивый шепот больше не преследовал его, не заставлял задумываться о том, чего он не понимал и, кажется, понимать не хотел.
- Так-так-так, вот это встреча.
Голос, раздавшийся с той стороны заросшего травой берега, где осталась одежда, резко выдернул Валентина из состояния блаженной неги. Но, как истинный Придд, он не вскрикнул и не дернулся, уходя под воду, а нарочито лениво, тщательно контролируя каждое движение, открыл глаза и посмотрел на берег.
Гризельда Веннер. Жена барона из южной Придды – белокурая, миловидная и не слишком добродетельная. Довольно необычное место для прогулок она выбрала.
- Здравствуйте, милый Валентин, - похоже, светская беседа с абсолютно голым отпрыском Приддов баронессу не смущала. Ну, следовательно, и Валентин не обязан строить из себя скромника.
- Добрый день, эреа, - получилось, голос был ровным и в меру приветливым. Гризельда Веннер чуть сощурила чудные голубые глаза, оценивающе смерила взглядом вежливо улыбающегося ей Валентина и, встряхнув светлыми локонами, неожиданно хрипло позвала:
- Выходите из воды, Валентин, вы замерзните.
- Благодарю, мне не холодно.
- Да? Позвольте мне не поверить, - рука баронессы дернулась к шее, пальцы скользнули по нежной коже... У нее была красивая грудь, а вырез на платье отнюдь не отличалось эсператистской умеренностью.
Валентин всегда гордился умением правильно оценивать ситуацию. Впрочем, в данный момент ошибиться было трудно. Что там Габи и Ирэна говорили о любви?
- Эреа, а вы уверены? – он прекрасно знал, о чем спрашивает, и она знала.
- Милый мальчик, об этом не спрашивают, это проверяют… действием.
Валентин предпочел проигнорировать «милого мальчика» и поучительный тон и поплыл к берегу. Гризельда, прикусив губу, не сводила глаз с выходящего из воды Придда, изучая взглядом обнаженное худощавое тело со стекающими по нему струйками воды, мокрые длинные волосы… Шальная баронесса не стала ждать, пока Валентин подойдет к ней, и сама шагнула ему навстречу. Ее рука легла на сильное холодное плечо и легко скользнула вниз, вытирая блестящие на солнце капли воды с белой кожи.
- Ты все-таки замерз, но я тебя согрею.
Валентин перехватил руку женщины и резко, почти грубо прижал Гризельду к себе.
- Мокро, - она хихикнула, словно девчонка, но не отстранилась, а ее губы немедленно нашли губы Валентина. Целоваться вот так, обнаженным, с готовой на все женщиной… Его привычка к самоконтролю, любовно выпестованная герцогом Вальтером, подверглась серьезному испытанию. Мысли путались, в голове было мутно, и последним здравым решением было предать инициативу в руки дамы – в конце концов, в отличие от него, она обладала вполне обширным опытом. Собственно, баронесса весьма охотно взвалила на себя нелегкие обязанности ментора, и, по единодушному мнению ученика и учительницы, первый урок постельной науки прошел на редкость удачно. Причем отсутствие самой постели процессу обучения ни в коем случае не повредили – трава в герцогском парке была мягкой, а из шелковой накидки Гризельды получилось отличное покрывало…
С баронессой Валентин спал до самого окончания праздников, когда она, шаловливо подмигнув ему на прощанье, отбыла с блаженно-несведущим о ее приключениях мужем в свою южную Придду. А в постели Валентина появилась прелестная черноглазая горничная, которую вскоре сменила юная блондинка из близлежащей деревни, в свою очередь, уступившая теплое местечко кудрявой дочке главного конюха…
Герцог Вальтер наблюдал за любовными похождениями второго сына не то чтобы неодобрительно, но с некоторым недоумением, явно не ожидая от своего отпрыска такой прыти. Впрочем, от нравоучительных бесед мудрый отец воздержался – Валентин-Отто в своем нежном возрасте уже вполне доказал, что умеет быть осторожным и поводов для волнений, в отличие от Юстиниана, не давал. Умный мальчик.
***
Время шло, а наваждение не проходило. И все было так безнадежно… Я мог только мечтать, что проснусь однажды утром и пойму – все, я свободен, я больше не думаю о нем…
Но в каждом мальчике, в каждом моем любовнике я искал черты Валентина. Знаете, у всех, с кем я спал, были каштановые волосы и светлые глаза. А однажды я взял мальчишку – помощника конюха в какой-то захудалой гостинице… Прямо на конюшне, силой. Только потому, что он вскидывал голову, как Валентин Придд.
Валентин стал моим проклятьем. Я то мечтал о нем с глупой страстью влюбленного юнца, то ненавидел так, что хотел убить, лишь прекратить мои муки. Только предварительно затрахав до полусмерти.
В Лаик он оказался в один год с Эстебаном. И твой сын оказался в той же ловушке, что и я, Жоан. Да, твой сын был таким же, как я. И не надо делать такое удивленное лицо и изображать оскорбленную добродетель. Можно подумать, ты не знал о маленьких проказах своего сыночка с пажами и компанией его веселых дружков. Как это он однажды заявил мне – да, он отнюдь не скрывал от меня своих предпочтений, знал, что я такой же, - если Ворон позволяет себе развлечения определенного сорта, значит, они подойдут и ему. Приятно быть образцом для молодежи, а, господин Первый Маршал Талига?
Эстебан не сомневался, что добьется своего. Смеялся, поминал Джастина Придда. Мол, раз герцог Алва трахал Придда, то это модно. А я бесился от его шуточек! Но не смел подать вида, что мне больно – насмешек твоего сыночка я бы не перенес. Придушил бы гаденыша.
Только ничего у него в Лаик не вышло, и уже это делало меня почти счастливым. И даже больше: уверенность и нахальство Эстебана заставили меня начать действовать… То есть еще не действовать, но начать обдумывать собственный план совращения Валентина Придда. Это уже не казалось невозможным – я видел его с Рокслеем при дворе, иногда – в городе, он уже не был недоступной мечтой, он был из плоти и крови… И я хотел его.
А потом, уже после Лаик, Эстебан пришел домой ночью абсолютно пьяный и счастливый, будто на него снизошла рассветная благодать. Я тоже вернулся поздно и столкнулся с ним на лестнице. В темноте – никто не озаботился зажечь свечи, мы наткнулись друг на друга, и Эстебан, оступившись, схватился за мой рукав, чтобы не упасть. Тогда он рассмеялся, как сумасшедший, уселся на ступеньку и уставился на меня. Глаза у него были совсем безумные. И он сказал мне, что знает, как прижать Придда. Что Спрутеныш теперь ему даст, потому что выбора у него нет. Я тогда будто закаменел, потом попытался вытянуть из пьяного придурка, на чем он подловил графа Васспарда, но племянничек вырубился прямо там, на лестнице. Пришлось тащить его в спальню, будить слугу…
Я не мог уснуть, ждал утра, чтобы расспросить Эстебана. Сколько всего я передумал за эти часы, как тянулось время… Только паршивец ничего не рассказал мне, молчал, улыбался похабно и так понимающе… Леворукий, наверняка он если и не знал, то подозревал о моей… страсти.
А вечером Эстебан вызвал на дуэль дурака Окделла.
Жоана не было в городе, я отвечал за мальчишку – не Килеану было справиться с твоим отпрыском, братец. И когда племянничек вдруг взялся корчить из себя Ворона - вы были его кумиром, герцог Алва, я уже говорил? – я пришел в бешенство. Мальчишка зарвался, а когда я потребовал объяснений, он с ухмылочкой заявил, что всего лишь угождает капризам дамы. Сказал, что у него есть бумаги, которые ставят под удар семейство Приддов. Чтобы спасти семью, Валентин никуда не денется, раздвинет для него ноги. Только Спрутеныш стал торговаться и потребовал, чтобы Эстебан убил Окделла, и твой озабоченный сынок был готов оказать ему такую услугу… Зачем Придду это понадобилось, я не знаю, зато все знают, чем закончилась дуэль.
***
4 года назад.
Уснуть Валентину не удалось. Всю ночь он думал, пытаясь рассуждать логично и трезво, и это у него получалось. Не получалось только найти выход из того кошмара, в котором он оказался.
Как проклятые письма попали к Колиньяру, он не знал. Ясно было одно – без предательства не обошлось, а предательства Придды не прощают. И себе не позволяют, что бы ни думали остальные. Несмотря на зловещую репутацию, спруты не били в спину. Да, врагов уничтожали, причем выбирая для этого не самые благородные методы, союзников использовали, не испытывая при этом особых угрызений совести, но никогда не нарушали своего слова.
Но о предательстве и предателях можно подумать и позже, сейчас надо думать, как выпутаться из этой истории. И как назло, отца в Олларии нет. Хотя пора уже научиться справляться с проблемами самостоятельно.
Какая отвратительная была ухмылка у Эстебана Сабве, когда он предъявлял свой непристойный ультиматум. Мерзавца хотелось прикончить на месте, но Валентин не был бы сыном своего отца, если бы поддался естественному порыву. Ясно было, что умный подлец Эстебан предусмотрел вариант дуэли – и точно, эта тварь прошипела, что если граф Васспард желает драться, то это его законное право, но вот письма в этом случае незамедлительно попадут к Дораку… Тупик. Все, на что оказался способен Валентин, это вынудить Колиньяра дать ему отсрочку. Один день. Завтра надо давать ответ. И надо что-то решать…
К месту встречи – дальнему уголку в Старом парке вдали от любопытных глаз – Валентин пришел спокойным и невозмутимым, как будто ничего не случилось. Эстебан уже ждал его, привалившись к старому тополю.
- Вы опаздываете, граф, - заявил навозник вместо приветствия.
- Здравствуйте, маркиз, - вежливость, только вежливость и ничего, кроме вежливости. Этот щит бывает крепче стали. – Я вижу, вы меня дождались.
- Вы сомневались в этом? – Эстебан лениво щурился, с видом собственника разглядывая лицо однокорытника. – Я готов вас подождать. Но недолго.
Валентин отстраненно отметил горячечный блеск черных глаз Колиньяра. Похоть? Удовольствие от унижения врага? Эмоции легко читались на смуглом красивом лице маркиза Сабве – Валентин подобной роскоши себе позволить не мог.
- Вы мне льстите, сударь, - голос должен быть ровным. Ничто так не выдает скрытые чувства, как голос.
- Я тебе не льщу, я с тобой буду делать кое-что другое, - внезапный переход на «ты» и непристойный смысл сказанного заставили Валентина слегка поморщиться, что не укрылось от внимательных насмешливых глаз. Эстебан резким движением отстранился от дерева и почти вплотную подошел к своей жертве.
- Я жду твоего ответа.
- Вы же знаете, что у меня нет выбора. – Конечно, знает. Пока письма у него, он может делать с Приддом все, что угодно. Только не факт, что после этого «чего угодно», навозник с такой же проклятой ухмылочкой не преподнесет их Дораку, перевязав фиолетовой ленточкой.
Валентин позволил себе брезгливо скривить губы, и Колиньяр, мгновенно вспыхнув, схватил его за перевязь и дернул к себе. Их губы почти соприкасались, но Валентин даже не попытался вырваться и отстраниться. Не отрывая взгляда от холодных серых глаз, Эстебан впился в кривящиеся губы, будто хотел стереть с безупречного застывшего лица гримасу отвращения.
Поцелуй был грубым, жестоким, непривычным, неправильным. Горячий язык пытался раздвинуть сжатые губы, сильные руки стискивали плечи, к телу прижималось чужое – мужское! – тело. Колиньяр уже был возбужден, и Валентину стало дурно. Он стоял, не отстраняясь и не отвечая на поцелуй, неподвижный и холодный, как одна из мраморных статуй, в изобилии украшавших парк.
Наконец Эстебану надоело терзать стиснутые губы. Он отодвинулся, не отрывая рук от плеч Валентина, и, глядя ему прямо в глаза, прошептал:
- У тебя действительно нет выбора, Валентин Придд. Или лучше Вальхен?
Он был уверен в победе.
Валентин страдальчески поморщился, тут же мелькнула шальная мысль о том, что ему повезло хотя бы в том, что Колиньяр не знает его второго имени, иначе быть бы ему «милым Отто».
- Предпочитаю просто «сударь». Но, маркиз, вы рано распустили руки.
- Да что ты, Вальхен, - Эстебан, копируя Первого Маршала, вздернул черную бровь, и его хватка стала еще крепче. – Ты надеешься, что я тебя пожалею? Не стоит.
- Отнюдь. Не люблю жалость. Но раз уж вы меня хотите, маркиз, я имею права выдвинуть собственные условия.
- Условия? Вальхен, какие условия, если у меня есть письма. Окстись, красотка.
Валентин улыбнулся:
- Сударь, вам понравилось… целовать меня?
Эстебан удивленно моргнул. Улыбающийся в такой ситуации Спрут?
- А как вам понравится это?
Валентин сам прижался к груди Колиньяра, его губы прикоснулись к теплому виску, легко скользнули по гладко выбритой щеке, нашли приоткрытый от изумления рот…
Придд остановился только тогда, когда жесткая хватка на его плечах ослабела, и руки Эстебана жадно зашарили по податливо изогнувшемуся телу.
- Оценили, сударь? – светским тоном осведомился Валентин у растерянного, тяжело дышащего навозника и расправил кружевной воротник.
- Леворукий, чего вы добиваетесь? – от неожиданности Колиньяр снова перешел на «вы».
- Я демонстрирую вам разницу между добровольным… гхм… актом любви и тем же актом, но с бесчувственным бревном.
- Разница есть, - Эстебан почти пришел в себя и даже попытался улыбнуться. – Добровольно мне нравится больше.
- Я почему-то так и подумал. Теперь вы готовы обсудить дополнительные условия?...
Через четверть часа Валентин вышел из парка, почти уверенный в успехе своего плана. Снедаемый похотью Колиньяр даже не поинтересовался, зачем ему понадобилось смерть Ричарда Окделла – наглядный пример того, что иногда мужчины думают не головой, а тем, что у них между ног. А другие этим пользуются.
Что ж, все решиться очень скоро. Ворон присматривает за своим оруженосцем – это Валентин знал точно, - и терпеть не может наследника Колиньяров. Шансы на то, что навозник выживет, покусившись на любимую игрушку маршала, были минимальны. А долг семьи перед Домом ветра снова вырастет, хотя куда уж больше.
Валентин честно признавался себе, что его план был не лучшим, тем более что Эстебана Сабве было бы куда благороднее и приятнее прикончить лично. Но благородство и удовольствие не всегда сопутствуют долгу и спасению… Что ж, иногда врага приходится не убивать, а соблазнять, хотя чувствовать себя прекрасной Марианной Валентину еще не доводилось.
У него оставались сутки на поиск писем. Граф Васспард с облегчением подумал, что вечером приезжает отец.
***
Когда Дорак объявил охоту на Приддов и иже с ними, я подумал, что теперь-то уж все изменится. Наследник Дома волны оказался здесь, в Багерлее, вместе с родичами. Я верил, что Создатель услышал меня. Хотя какой Создатель… Леворукий. Говорят, он же ваш покровитель, герцог Алва? И ваш, граф Савиньяк, любимчик закатных тварей? Вот и мне… повезло. Валентин был в моей власти, в моей полной и безграничной власти.
Он шел по этим коридорам, надменный, красивый, холодный… Спрутеныш. Но я знал, что он был испуган. Просто перепуганный мальчишка. Понимаете? Он скрывал страх, но я знал. И как же я его хотел, я так хотел его, что почти ненавидел.
***
2 года назад.
Валентин дернулся и чуть не упал, когда стражник с силой толкнул – почти ударил – его в спину. Ступеньки были какими-то скользкими. Или это его ноги от страха не держат? Граф Васспард вполне отдавал себе отчет, что страх – главное чувство, которое он сейчас испытывает. Страх не за себя – за семью. Дому волны неоткуда было ждать спасения.
Страх был естественен, и с ним было бесполезно бороться. Другое дело, что Валентин скорее убил бы себя, чем позволил кому-нибудь этот страх увидеть. Держаться, стиснув зубы, сжав в кулаки скованные за спиной руки, вскинув надменно подбородок…
Узкие ступеньки, наконец, закончились, еще несколько шагов по коридору – и охранник впихнул его в низкий дверной проем. Валентин сощурился – после темноты тюремных переходов камера, в которую его привели, показалась ему освещенной слишком сильно. Стол, стулья, каменные стены. В стенах – крюки для цепей. Все помещения в Багерлее похожи, как близнецы.
На грубом табурете под одним из крючьев – отец. Руки скованы сзади, как и у самого Валентина. Бледное лицо, разбитый в кровь рот. Алая струйка течет по небритому подбородку, шее, под расстегнутый ворот несвежей рубашки. Отец никогда не носил одну рубашку больше одного дня – к вечеру она оказывалась в корзине прачки…
- Отец? – как глупо, по-детски это прозвучало. Валентин, злясь на себя, закусил губу.
- А вот и юный граф Васспард. Вальтер, вы рады видеть сына?
Голос, низкий и неприятный, резанул слух. Маркиз Сабве, губернатор Эпине, дурак и палач.
- Он чудно выглядит, не правда ли, герцог? Такой красивый мальчик.
От этих слов и внезапного – бешеного – взгляда отца по телу прошла дрожь. Но Вальтер Придд молчал. Молчал и Валентин.
- Милейший герцог, вы так отвратительно неразговорчивы, что, похоже, нам придется пересмотреть наши… методы проведения беседы.
- Ваш брат в курсе этих… перемен? – отцу было трудно говорить.
- В курсе, герцог. Ему вообще плевать на методы, лишь бы был результат. И я ему его пообещал.
Кошки закатные, что бы не задумал этот урод, Колиньяр явно не в курсе его делишек. Валентин хорошо умел различать интонации – в голосе Фернана Сабве проскользнули неуверенность и раздражение. А уж если он это понял, то отец и подавно.
- А теперь самое время опробовать новые методы.
Сабве почти вплотную подошел к герцогу Придду и застыл, картинно скрестив руки на груди.
- Так что, Вальтер? Будем экспериментировать?
Вальтер Придд, не обращая внимания на навозника, смотрел на Валентина, тяжело, властно, холодно… Что бы не случилось, читал сын в глазах отца, что бы с тобой или со мной не делали, не смей сдаваться. Не смей, ты не должен сломаться.
Валентин чуть наклонил голову – понимаю и обещаю. И тут же вздрогнул, когда Сабве со всей силы ударил герцога в челюсть. Темноволосая голова беспомощно закинулась назад, кровь из разбитых губ потекла сильнее, но допрашиваемый не издал ни звука.
Почти неосознанно Валентин шагнул в сторону палача и его жертвы – защитить, помочь, спасти – но тот же охранник, что грубо протащил его через всю Багерлее, больно схватил его за незащищенную шею и скованные в запястьях руки. Этот тип получал удовольствие, причиняя боль. Сабве тоже.
- Молчим, - спокойно и почти радостно констатировал навозник. – Значит, будем экспериментировать.
Валентин постарался еще сильнее выпрямить спину, хотя осанка и так была безупречна. Сейчас позовут палача.
Сабве посмотрел на застывшего в руках охранника юношу, и выражение его лица… Кошки закатные, неужели опять?! Навозник подошел к Валентину и, не сводя с него глаз, нарочито бодрым тоном заявил:
- Что ж, мой юный друг, сейчас ваш отец здорово неправ. Но платить за его ошибки придется вам.
Валентин инстинктивно попытался отстраниться, когда твердые губы смяли его рот, а жесткие усы оцарапали кожу, но железная хватка стражника не дала ему даже пошевелиться. К горлу подступила тошнота, и Валентин попытался мотнуть головой, еще крепче стискивая зубы, а Сабве взял его лицо в руки – почти нежно! – и самозабвенно целовал, явно не собираясь останавливаться.
И тут Валентин сделал то, что на его месте сделала бы любая порядочная женщина. Слава Создателю, ноги его не были скованы, поэтому ударить Фернана Сабве в пах ему никто и ничто помешать не могло. Однако насладиться зрелищем скорчившегося от боли навозника графу Васспарду не удалось: рука охранника, державшая его шею, с силой сдавило горло, не давая дышать, а удар по ногам заставил рухнуть на колени.
- Не бей его слишком сильно, - прохрипел скрючившийся от боли Сабве, - он еще свое получит.
Кривясь от боли и гадливости, Валентин посмотрел на отца – тот чуть заметно улыбнулся.
- Я не сломаюсь, - одними губами прошептал наследник.
- Не сломаешься, - ответ герцога Валентин прочел в его глазах. А еще в них была… любовь?
Валентина грубо вздернули с колен и вывели из камеры. Оглядываться он не стал, но брошенная ему вслед сдавленным голосом угроза иллюзий не оставляла:
- Жди, щенок, отымеет тебя пол-Багерлее, а папаша твой будет на это смотреть. Обратная дорога в собственную камеру показалась графу Васспарду гораздо более короткой, а низкое темное помещение – еще более тесным. Но главное – стало куда труднее скрывать липкий, панический страх… Так, вот только истерик ему не хватало.
Кошмар начался глубоко за полночь, когда Валентин почти поверил, что этой ночью все обойдется. Сабве рассчитал верно. Правда, он обманул – насиловать пленника пришли не солдаты из охраны, а маркиз лично. Сопровождавшие навозника дюжие охранники силой пихнули Валентина на узкую койку – лицом вниз, и сноровисто привязали руки и ноги пленника к ножкам кровати.
- Вы же не хотите, дорогой граф, чтобы вас держали посторонние… зрители? – Сабве был саркастичен и самоуверен, но в голосе чувствовалось что-то еще, чего Валентин пока не понимал. – Поэтому вам придется потерпеть веревки. Я, увы, не могу рассчитывать на ваше благоразумие, а ведь вы могли бы получить удовольствие.
- Ублюдок, - это прозвучало жалко, но удержаться Валентин не смог.
- Багерлее дурно влияет на ваши манеры, мой мальчик, - почти промурлыкал навозник, и тут же резко и громко скомандовал ухмыляющимся солдатам. – Вон отсюда!
Быстрые шаги, грохот захлопнувшейся двери, холодный пот на коже… В наступившей тишине слышно было только неровное дыхание Валентина.
- Не смейте меня трогать, Сабве, - угроза была бессмысленной, но молчать Валентин не мог. – Не прикасайся ко мне, тварь.
Сабве не ответил. Валентин не мог его видеть, но чувствовал движение где-то у изножья кровати, осторожное и неспешное. Любуется, что ли?
Шаги. Горячие пальцы на пояснице. Валентин стиснул губы, едва сдержав крик – прикосновение легкое, нежное, вызвало знакомое чувство отвращения. Неужели все Сабве – это его личный рок? Его затошнило, а чужие пальцы скользнули под рубашку, коснулись голой кожи, заставив тело выгнуться – не от удовольствия, а в бессильной попытке отстраниться. Сабве молчал, только тяжело и прерывисто дышал.
- Убери руки, - сквозь зубы прошипел Валентин, прекрасно понимая, что насильник слушать его не станет. Он его вообще не слышит.
Сабве опустился на край кровати, и Валентин испытал новое потрясение – навозник принялся покрывать его спину поцелуями, горячими, частыми… Это было уж слишком. Граф Васспард сорвался и отреагировал в отнюдь не свойственной чистоплюям Приддам манере – отматерив сумасшедшего маркиза, причем на нескольких языках сразу. Талигойские ругательства мешались с бергерскими, проскальзывали дриксенские… А бесстыжие губы скользили все ниже, заставляя беспомощной тело яростно извиваться от нежеланной ласки.
- Мальчик мой, - невыносимо нежно прошептал Сабве, оторвавшись на мгновение от гладкой горячей кожи, - Мой Валентин.
Да что ж это такое?! Чего хочет этот сумасшедший? Он насиловать пришел или… Или что?
Валентин почувствовал, что с него снимают штаны, и постарался приложить все усилия, чтобы доставить Сабве как можно больше трудностей в нелегком деле раздевания связанной жертвы. Он ожидал, что навозник разозлится, ударит его и замер, готовый к боли, но вместо удара получил очередную порцию нежностей, когда пальцы маркиза принялись поглаживать кожу на открытых приспущенными штанами ягодицах. Валентину нравилось, когда его подружки ласкали его тело везде, и собственная задница не являлась при этом исключением, но когда палец Фернана Сабве проник в заветное отверстие… Валентин уже не мог сдерживать тошноту и его вырвало.
Это было отвратительно, позорно… Хотя почему? Позорно сдаться боли, а не этой пародии на любовь. Зато Сабве оставил его в покое – Валентин больше не чувствовал чужого прикосновения, и это было почти прекрасно. Почти – потому что как только он смог отдышаться после последнего спазма, навозник схватил его за волосы и резко задрал его голову вверх, так что громко хрустнуло в шее и горечь во рту перетекла обратно в горло.
- Ты… - казалось, Сабве хочет что-то сказать, но не находит нужных слов, только глаза склонившегося к Валентину мужчины смотрели на него с ненавистью, разочарованием и… обидой? Как будто Валентин не принял чудесный, приготовленный только для него подарок, да еще и швырнул его в лицо дарителю.
- Вы что же, думали, мне это нравится, маркиз Сабве? – как же мерзко во рту, невыносимо хочется воды, чтобы умыться, сполоснуть горло, просто напиться… - Вы удивительно тупы даже для Колиньяра.
Голову рвануло вверх еще сильнее, будто брат Колиньяра собрался сломать ему шею.
- Ты, маленькая сволочь, - наконец прошептал побледневшими губами Сабве. – Я хотел…
От болезненного удара о деревянный край кровати в глазах Валентина на мгновение потемнело. Влюбленный палач превратился в палача оскорбленного и униженного, а значит безжалостного. Но так было лучше – так было честнее. Пусть было больно, пусть острые ногти насильника оставляли глубокие царапины на аристократически-нежной коже и едва удалось сдержать крик, когда в него грубо вторгся член свихнувшегося Сабве… Пусть было невыносимо стыдно, и казалось, что на самом деле этого не может быть просто потому, что этого не может быть никогда…
Но, видит Леворукий, терпеть это было легче, чем поцелуи.
***
Я в живописных подробностях рассказал Вальтеру Придду о том, как поимел его сыночка. Он ничего не ответил, только побледнел… Оказывается, он мог быть еще более бледным, чем обычно. Он, наверное, умирал, думая об этом. Сначала Джастин, потом Валентин… А пока он умирал, я трахал его сына. Об одном жалею – надо было хоть раз сделать это у него на глазах.
А самое смешное, что я так не хотел… Это Валентин виноват. У него был такой взгляд – холодный, брезгливый, презрительный… Он лежал на той койке, привязанный, распластанный на серых простынях… И он презирал и ненавидел меня. А я не мог терпеть, уговаривать его, просить о любви. Я слишком долго ждал, и просто взял то, что хотел.
Целую неделю он принадлежал мне. Целую неделю я по-настоящему жил. А потом я приказал его убить. Нам пришлось бежать из столицы в спешке, без всякой подготовки, не уладив дела. Я не мог взять его с собой, не мог оставить в живых… И я отдал приказ.
Моему мальчику повезло – верных нам людей арестовали до того, как они успели казнить нового герцога Придда, а потом Фердинанд освободил и его, и остальных – Рокслеев, свою дражайшую женушку… Не сочтите, что я критикую ваш вкус, господин Первый Маршал, но вот она уж сучка так сучка. Это так, к слову.
Я узнал, что Валентин жив, только через несколько дней, когда мы были уже в Придде. Это было счастье. Я приговорил его к смерти и радовался, что он не погиб. И сейчас я знаю, что он где-то на севере, он жив – и я снова счастлив. Но если бы в эту минуту он оказался вот тут, в этой камере… Я бы его убил.
***
Когда вывели заключенных – шатающегося от слабости Сабве и Колиньяра, словно оцепеневшего от признаний брата, оставшиеся в камере дознаватели долго сидели молча, слушая, как стучит в окно заунывный нескончаемый дождь. Капли, словно слезы, ползли по неровному стеклу – Эпине, не отрывая взгляда, следил за прихотливыми изгибами их коротких путей и малодушно жалел, что не может забыть то, что только что услышал. Ему казалось, он привык к любой грязи, а вот поди ты…
- Ну, господа, - нарушил похоронную тишину Алва. – Вот, пожалуй, и все.
- Все, - согласился Савиньяк. Голос у него был спокойным и ровным. Эпине передернуло.
Ноймаринен сидел молча, прижимая правую руку к виску. Ему было плохо.
- То, что он сделал, - Робер не мог найти нужных слов. – Это чудовищно. Я… Я не знаю… Но Валентин…
- Мои чувства также трудно облечь в слова, - задумчиво прервал его Алва. – Но наш дорогой полковник Придд – тот еще… Спрут.
- Алва, его… То, что с ним сделал Сабве… - Эпине определенно разучился говорить связно.
- О, не беспокойтесь за герцога Придда, Робер, - небрежно отмахнулся Ворон. – Его такие мелочи не сломают. Отомстит и забудет. Но вот я в очередной раз убедился, что Валентин…
Алва внезапно замолчал, задумчиво глядя в окошко.
- Как он элегантно попользовался тобой, Рокэ, - Лионель что, говорит серьезно? Он… восхищен?!
- Да уж, способности у мальчика незаурядные, - Алва даже улыбнулся. – Интересно, что было в тех бумагах, что его так прижало?
Савиньяк пожал плечами.
- Я не понимаю вас, - Робер действительно не понимал. – Вы говорите так…
- Здоровый цинизм, Эпине, весьма упрощает жизнь.
Ворон принялся расхаживать по камере, щуря синие глаза и размышляя о чем-то своем.
- Герцог Эпине, - Ноймаринен наконец-то вступил в беседу. – И не пытайтесь понять этих двух… красавцев и умников. Они все меряют по себе, а вы слишком…
- Благородны и честны, - подсказал Савиньяк и подмигнул Роберу. – Но, увы, юный Придд скорее похож на нас, чем на благородного рыцаря.
- Увы, - подтвердил Алва. – Военный и мерзавец. Классический пример. Генералом, его, что ли, сделать?
- Можно, - вздохнул Ноймаринен. – Заслужил. Но не нужно – еще вся дурь из головы не повывелась.
- Ну, значит, побудет пока полковником. Попортит еще Жермону кровушки, - благодаря брату Лионель был в курсе всех подвигов Спрута и его же характера. И очень сочувствовал генералу Ариго.
- Нет, я его к себе заберу, - не согласился Рокэ. – Буду лично натаскивать.
- Нда, а сплетен ты, значит, не боишься? – поднял брови граф. – Тебе мало предыдущего тесного общения с представителем славного семейства Приддов?
Робер ужасался тому, как спокойно, чуть ли не легкомысленно отнеслись к откровениям Фернана Сабве Алва и Савиньяк. Переживи он что подобное… Он бы не пережил. Робер помнил красивое надменное лицо Валентина Придда, насмешливую улыбку, ледяной взгляд. Нужно быть чертовски сильным или чертовски равнодушным, чтобы не сломаться после… после всего, что с ним было. А может, и сильным, и равнодушным одновременно.
- Сплетни будут. Но, как мне кажется, нынешний герцог Придд относится к ним гораздо проще своего предшественника.
- То есть плевать хотел, - усмехнулся Савиньяк. – И он абсолютно прав.
Алва подошел к окну.
- Он почти всегда прав, и это радует. Валентин Придд и сам не пропадет, и Талигу не даст.
- Не перехвали мальчишку, - Лионель все еще улыбался.
- Ну, будем надеется на лучшее.
Эпине вздохнул. Ему хотелось домой.
- А дождь закончился, господа, - сказал Алва, отворачиваясь от окна. – Пора нам покинуть это милое местечко.
- Куда ты сейчас, Росио? – Ноймаринен тревожно глянул на маршала. Тот пожал плечами:
- После всех сегодняшних сюрпризов и открытий? Пить. Точнее напиваться. Вы со мной, господа?
Никто не отказался. Но в тот вечер «Черная кровь» казалось Роберу горькой. Как «Змеиная». Как яд. Как жизнь. |