Название: Гайифские шуточки |
Нелепая выходка Окделла удивительно кстати разрядила обстановку. Пока Хуан расставлял на столе бутылки и уводил (фактически — уносил) бедного Ричарда, неприятная атмосфера в кабинете развеялась, и как ее не бывало. — Слепая подкова... О-о-о... — простонал Эмиль. Ли, только было успокоившийся, снова рассмеялся. Алва, как всегда, был невозмутим. — Эмиль, будь снисходителен. Юноша провел не самую приятную ночь, да и к тому же, в какой семье не было старой нянюшки, пичкающей детей страшными сказками? В моей, например, была. И я долго, очень долго боялся живущих под моей кроватью Закатных тварей. Ли снова прыснул, пряча лицо в рукав, и не глядя протянул руку с бокалом. Алва налил. Эмиль подпер подбородок ладонью. — Помнится, нам рассказывали что-то о выходцах... Но я как-то не впечатлился. А ты, Ли? Лионель только махнул рукой. Его все еще душил смех. Эмиль снова перевернулся на спину и запрокинул голову, разглядывая Первого маршала. — Рокэ, твой оруженосец доведет моего брата до смерти. Ужасной. От смеха. — Оруженосцам это положено. Помнится, ты сам в бытность свою порученцем выкидывал те еще номера. Что там была за история с дамским платьем? — О-о, это предание сохранится в веках, — Лионель, наконец, пожертвовал пристойностью в угоду удобству и плюхнулся на ковер рядом с братом. — Однажды Эмиль проиграл в карты. Будь у него в то время хоть немного мозгов, он проиграл бы деньги, но он умудрился проиграть желание. Эмиль снова перевернулся на живот и ткнул брата локтем в бок, но тот только ухмыльнулся. — Ах да, Эмиль не просто проиграл. Он проиграл своему личному врагу — теньенту... я забыл имя. — Бергману, — буркнул Эмиль. Алва поставил перед его носом бокал, и генерал схватился за него, как за последнее спасение. — А надо сказать, в то время в армии были очень популярны... гайифские шуточки, если можно так сказать. Вот и теньент Бергман вообразил себя большим юмористом. Он прислал Эмилю платье. Ослепительно, вызывающе алое платье и записку: в этом самом платье порученцу Савиньяку предписывалось пройтись по главной улице средь бела дня. Естественно, когда мы об этом узнали, единственным нашим советом было вызвать мерзавца на дуэль и убить. Но Эмиль заартачился. — Мне было восемнадцать! — воскликнул Эмиль и состроил жалобное лицо. — Ему было восемнадцать, и он вообразил, что решить этот вызов подобным образом будет для него позором. Поэтому на следующий день на главной улице городка, где мы тогда стояли, можно было наблюдать прекраснейшую картину. Эмиль, тщательнейшим образом выбритый, с уложенными в прическу белокурыми волосами, в алом платье с безумной глубины декольте, вышагивал под руку с вашим покорным слугой. — Лионель вздохнул. — Ну а что мне оставалось делать? Дама ведь не может гулять одна. Армия была шокирована. Вся улица хохотала, приветственно свистела и улюлюкала, а Бергман, выскочивший из трактира, застыл в дверях, и лицо его быстро сравнилось цветом с вареной свеклой. Мы степенно подошли к теньенту, моя «дама» присела в реверансе, а потом, от души размахнувшись, съездила тому по челюсти. Конечно, Бергману ничего не оставалось, кроме как вызвать Эмиля на дуэль. И следующим же утром теньент отправился в Закат. Лионель притворно вздохнул, а Эмиль сделал вид, что прячет румянец в ладонях. — Надо сказать, все гайифские шуточки после этого инцидента прекратились. Подозреваю, слишком многие бравые мужи в тот день, глядя на Эмиля, почувствовали себя... немножко гайифцами. Рокэ расхохотался. — Да уж, Гайифа в армии всегда была в чести... во всех смыслах. Эмиль лукаво посмотрел на Алву. — Рокэ... Раз уж ты теперь знаешь мою постыдную тайну, — он страдальчески возвел очи горе, — я нахожу возможным спросить: а гайифские шуточки... насчет тебя — насколько они правдивы? Ворон улыбнулся, с интересом рассматривая Эмиля — будто что-то прикидывая в уме. — Ну... Когда я был юн, мы с моим приятелем оказались достаточно смелы, чтобы подвергнуть эти шуточки проверке практикой. Признаюсь, нам не понравилось. Это было... неловко. В общем, в результате мы напились и отправились к дамам. Был в Олларии один замечательный, восхитительный дом... Эмиль подавил — почему-то разочарованный — вздох, но Алва продолжил. — Однако самое интересное приключилось потом. Среди ночи мой приятель внезапно вломился в комнату, где я спал, вышвырнул из кровати двух девиц и устроил продолжение банкета. Подозреваю, он что-то вызнал у своих... дам, потому что на этот раз все было иначе. Хотя, возможно, дело было в том, что мы оба были невозможно, нечеловечески пьяны... Рокэ замолк, уставясь в огонь. Эмиль смотрел на него как зачарованный; на бледных щеках Ворона играли отсветы пламени, они же плясали в волосах и в безумно синих, глубоких глазах. Милле облизал внезапно пересохшие губы. Рокэ отмер. — А вы, насколько я понимаю, дальше истории с переодеванием не зашли? Какая была бы сцена — двое прекрасных, как Леворукий, близнецов друг у друга в объятиях... — Алва широко и непристойно ухмыльнулся, откровенно разглядывая Эмиля и Ли. Эмиль почувствовал, как брат вздрогнул, но его самого уже захлестнула яркая азартная волна. Он сел и потянул Ли за собой. — Ну-ка посмотри на меня... Рокэ был прав — Ли был невероятно, обжигающе красив. Эмиль с отстраненным любопытством подумал, что брат сейчас видит точно такое же лицо. Красивое; и глаза так странно горят... Они сидели на ковре, на коленях, близко-близко друг к другу; где-то там, рядом и далеко, был Алва, но Эмиль не видел ничего, кроме бледного и серьезного лица брата; рука поднялась сама собой, чтобы коснуться кончиками пальцев чужой щеки. Какую-то долю секунды Эмиль был уверен, что Ли повторит его жест — отразит зеркально, — но этого, конечно же, не произошло. Лионель сделал странное движение, будто хотел закусить губу, но вовремя остановился, а Эмиль вдруг понял, что он невозможно, нечеловечески пьян. Губы брата пахли вином — лучшие «Вдовьи слезы», и теперь Эмиль понимал, почему. Почему эти вдовы плачут... Первое касание вышло смазанным — он в последний момент испугался и чуть отвернулся, и ткнулся в уголок губ Ли. Собственный страх привел в бешенство, и Эмиль, уже не сдерживаясь, впился в губы брата, вылизывая, прикусывая, умоляя впустить. Лионель рвано вздохнул и приоткрыл губы, отвечая на поцелуй. Движения языка Ли были медленными, прохладными; Эмиль почувствовал, как уходит ярость, и на ее месте поднимается в груди странная и страшная волна — нелепая и неистовая смесь нежности, любви и боли. «Ли... Ли...» — хотел бы прошептать Эмиль, но никак не мог заставить себя оторваться от губ брата — будто одно только это деяние могло бы убить их, навсегда разлучить их. Поэтому он просто положил руки брату на плечи, побуждая того откинуться и снова лечь. Пальцы, оказавшиеся под спиной Ли, утонули в нежном мягком ковре; а тело, прижавшееся наконец к телу, вконец одурело. Такого не было с женщинами никогда. Такого вообще никогда не было. Эмиль с невыносимой нежностью прижимался к брату, будто боясь сломать, будто боясь разбить; оглаживал кончиками пальцев его лицо, тонул в его подернутых безумием глазах... Смутное воспоминание о том, что в комнате кто-то есть, на секунду отвлекло; Эмиль поднял глаза, но перед камином никого не было. А потом на его спину легла рука. Ли смотрел прямо и странно, в его глазах билось пламя камина, и Эмиль видел собственное отражение в чужих расширенных зрачках. Рука брата пошевелилась, огладила спину от лопаток до талии, и снова, и снова. Эмиль выгнулся, закусывая губу, прижимаясь пахом к чужим штанам, и Ли выгнулся навстречу и впился пальцами Эмилю в волосы, грубо приникая к полураскрытым влажным губам. Выдох, укус, приглушенный стон; в самое ухо шепот: — Эмиль... Если ты — дама, то почему я снизу? Рывок, и они перекатываются по ковру, и Ли с торжествующим видом нависает сверху, а Эмиль вдруг раскидывает руки; покорность ударяет в голову, как самое хмельное вино. Глаза брата там, наверху, горят мучительно и сладко, и губы снова на губах, и тело прижимается к телу, и молит, и стонет, и желает большего, и еще, и еще... Эмиль обхватывает брата руками и ногами, притягивая к себе изо всех сил; Ли коротко стонет, содрогаясь, и Эмиль чувствует, что не может больше сдерживаться; еще движение, рывок, вот сейчас... — Ли... — имя вырывается на выдохе, само, и будто делает происходящее еще острее, еще слаще; руки разжимаются, скользят бессильно, и остается только теплая тяжесть тела, только рваное дыхание, только темнота. Из черного, теплого, идеального небытия вырывает шепот — куда-то в шею. — Эмиль, мы должны встать. Ли говорит это, сам при этом ни делая ни единой попытки пошевелиться, и Эмилю кажется, что в его голосе звенит тщательно спрятанный смех. — Должны, — эхом повторяет он, бездумно разглядывая потолок. Ли отворачивается куда-то в сторону, роняет подвернувшийся под руку бокал и смеется. |