Название: Самой нелепой, самой земною |
Любовь не может быть тихой игрой,
Это был страшный Излом, Излом 394-го года, когда вышла замуж Ирэна, а Эмиля командировали на Юг. Он вырвался с мясом, с кровью, оставив десятки незаконченных дел — он выбил себе отпуск; короткая неделя — по три дня на дорогу и один день с Ли. Ли... Впоследствии Эмилю казалось, что он никогда этого не забудет — ни застывшего темного взгляда, ни выверенных, не утративших четкости движений — Лионель откупоривал вино, будто заряжал пистолет; точно, изящно и аккуратно — до крайности, до невыносимости подумать даже, что рука может дрогнуть. Но рука все-таки дрогнула — где-то на четвертой бутылке, Эмиль уже и сам больше не мог считать; алая «Кровь», плеснув по стенке бокала, пролилась на столешницу, тяжело закапала на пол. И Эмиль было даже зажмурился, ожидая взрыва непокорной бутылки об каменную стену, но Лионель лишь осторожно поставил потемневший от времени сосуд на стол и пригубил из испачканного бокала. Следующим звуком был треск — тонкий алатский хрусталь лопнул в сведенных пальцах; осыпались осколки, а Ли просто смотрел на израненную ладонь, на которой «Кровь» смешивалась с кровью, и молчал. — Хватит! — собственный окрик показался Эмилю неподобающе громким, но он не привык отступать. В два шага преодолев разделявшее их с Ли расстояние, Эмиль вздернул брата из-за стола, приблизил лицо к самому лицу. — Ты слишком увлекся, Ли. Ты не Рафиано, ты Савиньяк, Леворукий тебя подери, и ты будешь страдать как Савиньяк! Иди к женщинам, в кабак, в армию, вызови этого Альт-Вельдера на дуэль и убей, только прекрати сидеть здесь с таким видом, будто вчера играли не свадьбу, а похороны, и причем — твои. Во время этой тирады Эмиль от души тряс брата за грудки, и, поначалу бессмысленные, глаза Лионеля вдруг полыхнули настоящей яростью. Короткий замах — и Эмиль отлетел к стене, а Ли шагнул следом, сжимая кулаки. Младший старший Савиньяк вытер с губ кровь и рассмеялся, легко поднимаясь и приближаясь к Лионелю вплотную. — Ты же знаешь, я чувствую все, — горячие напряженные плечи, сведенные в тонкую полоску губы, — я чувствую все, Ли, — рука Эмиля ложится брату на грудь прямо напротив сердца, сминает в кулаке жесткую ткань; чужие волосы щекочут губы, но Эмиль все равно склоняется к самому уху. — Я чувствую все. Он и правда чувствовал все — его безумный взрывной брат. Как чувствовал и он сам. Горячее дыхание опалило шею, будто что-то перевернулось внутри, покатилось острой будоражащей дрожью по позвоночнику, и Лионель невольно прогнулся в чужих руках, закусывая губу, едва сдерживая тихий глубокий стон. Немыслимое, неправильное ощущение! — накатил следом холод, и Ли распахнул глаза, чтобы тут же увидеть свое отражение в таких же изумленно распахнутых глазах брата. Секунда, растянувшаяся в вечность, тишина, опаляющий жар прижатых друг к другу тел — все это вспыхнуло в мозгу с одуряющей четкостью, и Ли, словно увязая в патоке времени, понял, что вот-вот отпрянет назад, но в этот момент стиснутая на его мундире рука Эмиля разжалась, и, вместо того, чтобы исчезнуть, прошлась вдруг вверх к плечу невесомой, едва заметной лаской, от которой Ли снова пробрала лихорадочная дрожь. Холодный, невероятно холодный Излом 394-го года вдруг расцветился разгорающимся между их телами жаром; вспыхнуло, словно от близости открытого огня, лицо. Ему было так холодно; теперь ему нестерпимо жарко, пересохли губы; ладонь Эмиля медленно скользит по плечу вверх к обнаженной шее, заставляя Лионеля раз за разом вздрагивать, напрягать спину и сдавленно шипеть. Удивление на лице брата сменяется отстраненным каким-то любопытством, будто он и сам не знает, что вытворяет его рука. Жар... ко... Лицо Эмиля — словно собственное и совсем другое, в него невозможно смотреть, и Ли склоняется, скользя щекой по щеке, задевает губами ухо, прикасается к шее, и Эмиль вздрагивает и выгибается в его руках, и горячая ответная волна, поднимающаяся в груди Лионеля, снимает все вопросы, смывает все ответы. Нестерпимый жар ударяет в пах, и Ли, не выпуская брата из объятий, делает шаг к камину — один и другой, на третьем Эмиль запинается, и они падают прямо на мягкие черные шкуры. Лионель вытянутыми руками встречает пол в попытке не обрушиться на брата; правая ладонь вспыхивает нестерпимой болью — ах да, порез; Эмиль от удара глухо ахает, приоткрывая губы, и Ли медленно, внимательно глядя в затуманенные ударом глаза брата, склоняется и пробует губы Эмиля языком — одним длинным влажным движением. Эмиль давится вдохом, его губы прохладные, мягкие, пахнут вином; чисто выбритый подбородок внезапно все равно оказывается колючим, но это сладко, это так хорошо... Лионель стискивает запястья брата, вздергивая их над головой, оставляет на белой коже алый отпечаток, упивается болью в рассеченной ладони, сжавшейся сейчас на чужой руке; просовывает колено между чужих бедер, заставляя Эмиля бесцеремонно раскинуть ноги, прижимается, надежно фиксируя, всем телом, и лишь тогда впивается в полураскрытый прохладный рот. Чужие губы такие нежные, что их хочется прикусывать изо всех сил и рвать, выплескивая всю свою боль и горечь. Эмиль не менее яростно отвечает, его поцелуй похож на контратаку — и сразу за ней отступление, и это дразнящее действие сводит Лионеля с ума. Чужая кровь горчит на губах, Эмиль не выдерживает и стонет под терзающим его ртом, запрокидывает голову, зажмуривается изо всех сил, и Ли, пронзенный чужой болью, но еще больше — чужим удовольствием, опускается к подставленной шее и сразу же оставляет на ней багровый след. Пальцы нашаривают отвороты колета, рывок в стороны — и Эмиль бьется под жалящими укусами, спускающимися от ключиц к соскам, по ребрам, к нежной коже на животе. Треск ткани — это отправились к Леворукому штаны; Ли на секунду поднимает на брата испытующий взгляд, а брат растерянно смотрит в ответ, а потом с коротким «а-ах» запрокидывает голову — это тонкие пальцы Ли сжимаются на его члене и невыносимо медленно оглаживают сверху вниз. Такая нежная кожа, горячая тяжесть в ладони; Эмиль под медленными движениями, уже не сдерживаясь, стонет, извиваясь на черном меху. Ли снова склоняется к брату, зажимая свою руку между их телами, целует искусанную шею, оставляя новый кровоподтек. — Эмиль... Я... Воздуха хватает только на оборванный шепот; Ли будто еще сам не знает, о чем хочет попросить, но Эмиль уже перекатывается на живот, и Ли прижимается к его спине, упирается стоящим членом Эмилю во внутреннюю сторону бедра, и брат обмякает. Это жест невыносимого, невыразимого подчинения, принятия, предлагания, и Лионель, с трудом удерживая себя на последней грани, склоняется к скрытому золотистыми локонами уху. — Эмиль... — доведенный до белого каления, он говорит только то, что думает, — ты понимаешь, что сейчас, здесь, я трахну тебя? Но брат лишь стонет, поворачивая голову и пытаясь нашарить губами губы, натыкается на шею и изо всей силы, впиваясь зубами, рвет — и сразу же зализывает рану. — Тебя... устроит... такой ответ? Дальнейшее тонет в красном тумане. Эмилю больно, очень больно — и нестерпимо, невероятно сладко биться вот так в чужих, но таких знакомых руках. Эмоции перемешиваются, и Лионель временами не знает, кто он — лежащий снизу или двигающийся сверху, все заволакивает невозможное, за гранью боли и наслаждения удовольствие, оно растет, ширится где-то в груди, перерастает ребра, распирает легкие, и последнее, что слышит Лионель — это два чужих, два его голоса, выстанывающие: — Ли!.. Последующее накрывает темнота. Он действительно чувствует все — и тоску, и боль, и безумие; и когда Эмиль бьется в стальных объятиях брата, он твердо знает — так надо. Все идет правильно, все идет так, как должно быть, это их путь, их единственная жизнь — разделять... и властвовать, властвовать и разделять. Эмиль осторожно перекатывается на бок — все тело невыносимо саднит, но человеческое тело — очень прочная штука, поболит и пройдет; он переворачивается и смотрит на Ли; лицо брата спокойно, и будто бы свалился с души (с их душ?) холодный тяжелый камень. Эмиль нежно поправляет упавшую на глаза Лионеля прядь; с трудом дотянувшись, — пронзает железным штырем боль, — целует брата в показавшуюся скулу. Завтра будет новое утро; завтра будет снег, запах еловых веток и имбиря. Излом останется за спиной, и за спиной останется праздничная Оллария, и брат, стоящий на крыльце; останется отблескивать во влажном холодном свете совершенно целый и невредимый бокал «Девичьей слезы» в его руках. |