Название: За стеной |
Когда раздался стук в дверь, Валентин как раз перелистнул последнюю страницу и отложил тяжелый том в стопку других таких же. Книгами и бумагами был завален почти весь стол; под залежами практически исчезла аляповатая скатерть — в Доннервальде армию расквартировали по местным домам, и иногда Валентину казалось, что доставшаяся ему комната принадлежала какой-то старой деве. Света от трехлапого канделябра вполне хватало, чтобы разглядеть в полутьме кружевные салфетки на креслах и сентиментальные картинки, приколотые к трюмо. Кровать была узкой, и когда Валентин впервые сюда вошел, на ней возвышалась пирамида расшитых подушек. Конечно, потом безобразие убрали, но салфетки, картинки и чудовищную скатерть Валентин пожалел — внезапно и необъяснимо. Армия уйдет, и уехавшие вернутся. Он здесь — просто временная тень, призрак в окружении плюшевых занавесок и запаха лаванды из рассохшегося комода. В дверь постучали, и Придд вздрогнул, выныривая из наваждения. — Войдите, — чуть более хрипло, чем хотелось, отозвался он, поднимаясь; в комнату шагнул Алва. Валентин знал, что Первый маршал сегодня объявился в ставке — как снег на голову, из ниоткуда. С ним был веселый капитан, в котором Придд с трудом распознал графа Ченизу; удивление, конечно, никак не отразилось на его лице, но граф, кажется, все-таки что-то заметил и вдруг разудало подмигнул. Валентин с отвращением отвернулся. К вечеру появление Алвы совершенно вылетело у него из головы — свой законный отдых полковник Придд предпочитал проводить обложившись книгами, а книги так увлекательны... — Добрый вечер, Валентин, — непринужденно сказал Алва, изящно пристраивая на свободном куске стола две бутылки. Полутьма скрадывала детали, но Валентин все равно видел болезненную худобу маршала, синеватые тени под его глазами и почти неразличимый след румянца на щеках. Похоже, Алва болен; странно, что он не заметил этого еще днем. — В известных обстоятельствах мы с вами не успели выпить за вашу полковничью перевязь и за мое, — он слегка поклонился, — чудесное спасение, столь замечательное вами произведенное. Так что сейчас самое время. Синие глаза вдруг посмотрели в упор, и Валентин едва не вздрогнул, заглянув в их пляшущую глубину. Такими же были глаза Юстиниана, когда... — Я достану бокалы, господин Первый маршал, — сказал он бесконечно спокойно, загоняя непрошенное воспоминание вглубь. Хрусталь обнаружился на рассохшемся от времени комоде. — А у вас тут мило. И давайте без чинов. Он обернулся — Алва непринужденно разглядывал комнату. Валентин промолчал, ставя бокалы на стол. Хлопнула в руках герцога пробка; в высоком прозрачном стекле заиграли в свете свечей пузырьки. Игристое?.. Видимо, недоумение все-таки отразилось на его лице — всем было известно, что Рокэ Алва пьет только «Кровь». Маршал пожал плечами, поднимая бокал. — Я почему-то решил, что вам должно понравиться. Полковник... — мелодично звякнул хрусталь; Валентин отпил — вино было сухим и терпким. Такое любил Юстин, а ему, Валентину, от игристого делалось немного дурно. Но Алва говорит тост, и значит, придется пить до дна. Опустевший бокал был наполнен снова. — Я слышал, вы получили орден? — дон-н-н, соприкасаются бокалы. Вино щекочет язык, разбегается по венам; обедал ли он сегодня или забыл? — За будущую победу. — хлопнула, открываясь, вторая бутылка. Плеснуло в бокалы, Валентин поднял глаза и столкнулся взглядом с Алвой — Первый маршал разливал вино, внимательно глядя ему в лицо, но ни капли не пролилось. В синих глазах мелькнуло что-то — словно чудовище махнуло плавником в морской глубине. — Спасибо, Валентин. — неожиданно мягкие слова тонут в звоне хрусталя и в синем темнеющем взгляде. Закружилась вдруг голова. Валентин поставил бокал на стол и осознал, что они так и пьют — стоя. — Прошу прощения, герцог, я не предложил вам присесть, — Валентин повел рукой в сторону кресел; в ушах нарастал гул прибоя. — Не стоит, герцог, — сказал Алва, вдруг стремительно оказываясь совсем рядом; Валентин понял, что его опрокидывают на стол, только когда ощутил под спиной едущую скатерть. Звон падающего на пол хрусталя, шелест соскальзывающих бумаг и книг, тонкие горячие пальцы на плечах. Ладонь сама собой нашарила в мешанине листов изящный бумажный нож. Секунда, и лезвие приставлено к чужому горлу; Валентин, за мгновение взяв себя в руки, смотрит Алве прямо в глаза. — Что это значит, герцог? — самый холодный бесстрастный тон, будто это не он лежит здесь на столе, будто не над ним нависает Первый маршал — синие, шальные глаза, — будто не в горло этому Первому маршалу упирается тупой нож для бумаг, который герцог Алва вроде бы даже не замечает — не отстраняется, наклоняется еще чуть ниже, и под лезвием выступает кровь. Что с ним? Он болен? Сошел с ума? Или просто пьян? Нож выглядит глупо и ничуть не помогает; тонкая струйка крови стекает герцогу за ворот, окрашивая рубаху алым. Валентин выпускает нож и резко, вслепую нашаривает канделябр. Алва без труда перехватывает тонкое запястье еще до того, как метнувшаяся рука скользит по бронзе. Свечи вздрагивают, но не гаснут; теперь обе руки Валентина прижаты к столу, а Алва склоняется ближе. Волосы щекочут щеку, чужая обжигающая скула касается скулы; Валентин замирает, слушая чужое дыхание и лихорадочный стук собственного сердца. Начать вырываться? Немыслимо... Секунда, две, три, ничего не происходит. Потом чужие пальцы на запястьях чуть размыкаются, гладят кожу нежным круговым движением; ощущение, тысячью мурашек ринувшееся по телу, заставляет Валентина подобраться еще сильнее. Алва медленно поднимает голову, скользя волосами по шее; Валентин сталкивается со взглядом затуманенных глаз, а потом его рот накрывают чужие губы. Алва целует жестко и коротко; когда он отстраняется, Валентин ощущает, как слабеет хватка на запястье. Он вырывает руку и отвешивает кэналлийцу звонкую пощечину. — Вы забываетесь, герцог, — выплевывает рот, и глаза Алвы вспыхивают. Запястья снова скручены и придавлены к столу до треска костей, а чужие губы терзают жестоко и жарко. Валентин чувствует мгновенную панику — будто он стоит перед вот-вот готовой прорваться плотиной, и эта плотина у него внутри; трещины, бегущие по камню, складываются в слово «Сдайся». Валентин втягивает воздух и изо всх сил впивается зубами в чужую губу. Алва отстраняется и с ухмылкой облизывает капельку крови. — Ярость вам идет, — говорит он. — Вы хотите выпить моей крови? Ну так пейте! — и снова, жестоко и жарко, принуждая и подчиняя. Валентин вдруг чувствует себя распятым, чувствует себя беспомощным. Это дикое ощущение помогает ему взять себя в руки; расслабиться, провалиться в себя, окаменеть. Алва, видимо, чувствует; снова склоняется к его шее, будто пряча лицо. Хватка на запястьях слабеет, и Валентин скорее ощущает, чем слышит полный какого-то бессильного чувства вздох. Плотина трескается еще сильнее, и ее останавливает только взгляд в потолок. Равнодушие, холод, мрамор... Проходит секунда, и Алва отстраняется; отпускает его левую руку и кладет ладонь полковнику на грудь; под прикосновением Валентину кажется, что его сердце колотится, как барабан. — Вам страшно, герцог? — Алва больше не улыбается, он смотрит серьезно, с ноткой какого-то болезненного любопытства вглядываясь Валентину в лицо. — Вы, верно, меня с кем-то спутали, герцог. — Бесстрастный тон дается легко, как и равнодушный взгляд. Плотины нет, нет трещин, есть потолок, и есть жесткий стол под спиной. В глазах Алвы что-то меняется. — Возможно, герцог, — тянет он, и выпускает второе запястье, проводит пальцами по ключице в распахнутом вороте, по шее, зарывается в волосы. Вторая рука проходится по ряду застежек и замирает над самым ремнем; Валентин втягивает воздух, но рука уже движется обратно и — расстегивает верхнюю пуговицу. Валентин вдруг понимает, что продолжает лежать с беспомощно раскинутыми руками. Резкая злость накатывает волной. — Так не пора ли признать ошибку и удалиться, пока я еще готов вас извинить? — Валентин делает попытку сесть, но Алва легко толкает его в грудь, и он обрушивается обратно. От болезненной встречи с поверхностью стола по плотине пробегаются еще несколько трещин. — Я не делаю ошибок, герцог, — отсутствующе говорит Алва, резким движением расстегивая на нем ремень и принимаясь за оставшиеся пуговицы. Он больше не смотрит Валентину в лицо, и Придд с ужасом чувствует, что контакт утерян. — А если я скажу, что вы все-таки ошибаетесь? — беспомощность прорывается в глупой и детской формулировке этого вопроса. Алва следит взглядом за своими руками, а руки касаются ключиц, ведут с нажимом вниз по животу — еще чуть ниже, и Валентин не выдержит, зашипит, но пальцы останавливаются; им на смену приходит ощущение горячей ладони на внутренней стороне бедра. Ладонь, легко касаясь, скользит вверх, и по телу раскатывается нервная дрожь. — Тогда ошибетесь вы, — говорит маршал бесстрастно, а ладонь на бедре продолжает движение — выше, выше и... — Я так не считаю! — почти выкрик и резкий рывок; прочь! Алва отшатывается, но Валентин по инерции влетает в него же, и маршал сразу же подхватывает его за плечи и прижимает к себе. Теперь Валентин сидит на краю стола, а Алва стоит впритык меж его колен; жар чужого тела ощущается бедрами даже через два слоя ткани. Рокэ ухмыляется и вдруг дергает с его плеч мундир; тот остается болтаться на запястьях, сковывая руки. Валентин, со стянутыми локтями, с прижавшимся чужим жарким телом — вдруг чувствует головокружительную, отупляющую усталость. Этого внезапного душевного онемения как раз хватает на то, чтобы поднять голову и посмотреть Алве в лицо. — И что дальше? Свяжете меня и добьетесь своего силой? Алва прямо отвечает на взгляд, и на секунду на его лице проступает сожаление. Затем его рука очень нежно обвивает герцога за талию, а вторая чуть запрокидывает подбородок; губы ощущают мягкое нежное прикосновение. — Увы, силой я своего не добьюсь, — говорит он и отстраняется. Легкая тень печальной улыбки на его губах — будто неуловимый след оборвавшегося поцелуя. Валентин вдруг чувствует забирающийся под рубашку холод и всего одно мгновение — щемящее ощущение сожаления. Из плотины вываливается первый камень. Герцогу Придду требуется несколько секунд, чтобы запереть ее, закрыть, спрятать — как есть. В трещинах. В дрожи. В соленых брызгах. В натянутом на плечи мундире. Ухмылка выходит чересчур едкой, как и слова: — Полагаете, после этого я брошусь вам на шею? — он говорит это и сам холодеет. Алва вздергивает бровь; в его глазах — все то же, старое и позабытое уже выражение надменности и сарказма. — А что, у вас мелькнуло такое желание? — не менее едко осведомляется он, а затем легко кланяется и идет к двери. На пороге он оборачивается: — Можете прислать ваших секундантов по известному адресу. Или... А впрочем, вряд ли. Дверь закрывается, и вслед за ней по комнате пробегает сквозняк. Мигает пламя; соскальзывает со стола чудом державшаяся на краю последняя книга. Шелест ее развернувшихся страниц почему-то напоминает Валентину журчание ручейков, бегущих из тонких трещин меж серыми осыпающимися камнями. |