Странная вещь сон, скажу я вам, господа. Странная и необъяснимая, да и надо ли искать объяснения, когда в жизни и так много насущных вопросов требующих решения?
Эти мысли посещали Жермона Ариго уже не раз. В юности, когда от него отвернулась семья, сны возвращали его на родину, давая краткий миг отдыха от кошмаров дня. Позднее они стерлись, сгладились и почти выветрились из памяти, только иногда ему виделись алые маки, так похожие на маяки, о которых любит говорить Ойген.
Север подарил Жермону друзей, верных и преданных, близких настолько, что они заменили ему семью. Они спасали его от холода Торки и боли предательства, дарили радость и учили жить. В его мыслях всегда находилось место для них, но они никогда не приходили в его сны. Тем удивительнее было появление в них Ойгена. Ариго не помнил о чем беседовал с ним во снах бергер, а Райнштайнер… У Жермона не было причин рассказывать об этих снах барону. Было в них что-то, что заставляло смущаться и прятать глаза, что-то запретное и от того еще более терпкое и пьянящее, как лучшие вина Кэнналлоа.
Шло время, сны менялись, множились. И скоро не проходило и ночи, что бы Ойген не посетил его сон, это смущало и заставляло шутить над самим собой. А потом был этот странный разговор.
- Скажи мне, что говорят бергерские легенды о снах? - Тепло камина и вино настраивали философский лад, близость друга - расслабляла.
- Мы верим, что в Излом сны исполнены особого значения и смысла, - Жермону казалось, что в этот вечер Райнштайнер был более расслаблен и открыт чем обычно. Такое доверие грело сильнее камина. - Но то, что значит сон, способен понять только тот, кто его увидел.
Беседа плавно текла дальше, менялись темы, разгорались споры, неизменным оставалось только чувство дружеского единства. Но война - капризная дама и не внимания не терпит. Ей безразличны любовь и дружба, она желает безраздельной власти.
Жермону снова снился Ойген, они сидели перед камином и молчали. На севере говорят: хорошо, когда есть с кем поговорить, и еще лучше, когда есть с кем помолчать. Ведь дружеское уютное молчание может сказать больше любых слов. Молчать с Райнштайнером столь же приятно как говорить, кажется, что он источает покой и уверенность, столь необходимые Ариго сейчас, когда будущее столь туманно.
- Ты спрашивал о снах. - Прервал молчание Ойген, Жермон измученный раной и дневным переходом не стал удивляться, решив для себя, что это всего лишь сон.
- Да.
Зачем отказываться от своих слов? Зачем смущаться если это сон и рядом друг?
Жермона уже давно не удивляло, что в его снах Райнштайнер пьет вино, вот и сейчас он просто передал бутылку, на секунду прикоснувшись к теплым пальцам. Тепло манило. Наверное, именно поэтому, принимая бутылку назад, он задержал руку Ойгена. Во сне нет запретов и условностей, и держать за шероховатую руку кажется естественным и правильным. Переплетать пальцы и смотреть на огонь. Ведь это лишь сон, он ни к чему не обяжет. Здесь можно притянуть за руку и поцеловать и это тоже будет правильно и естественно. Можно прижаться к теплому крепкому телу и ловить губами дыхание, можно забыть о Создателе и Леворуком, послать к Закатным Тварям память и просто любить.
Да, здесь можно признаться себе, что дружеские чувства не единственные в твоем сердце. Здесь можно не бояться оскорбить или обидеть, и это все кажется столь естественным, что в холодных глазах горит ответное пламя. Здесь любимые руки не знают преград и смущения. Здесь страсть и любовь не могут остаться без ответа...
И тем болезненнее пробуждение. Возврат из грезы к действительности, и рана на бедре болит гораздо меньше, чем сердце, осознавшее, что это всего лишь сон, игра воображения. Но война - не место для мечтаний, дневные заботы стирают память о сне. Остается лишь смутный образ и тепло в груди.
И валясь от усталости вечером, совсем не думаешь о том, кто придет к тебе во сне, да и придет ли? И каждое утро ты боишься и ждешь, что этот сон был последним.
Но приходит сон и страх отступает. Остается лишь один огонь на двоих, одна страсть, разлитая в два тела. Нет мира, кроме глаз напротив, нет жизни, кроме рук на теле. Нет борьбы, есть единение двоих. И неважно, что война собирает кровавую жатву, неважно, что смерть рядом. Есть лишь тепло любимого тела, пусть иллюзорное, но от этого не менее желанное и родное. И можно забыть, что общество осудит. Да и привыкать ли тебе, Жермон Ариго, к осуждению света? Важно лишь то, что уже совсем скоро ты увидишь родное лицо, сможешь наяву ощутить любимое тепло.
И разве важно, что нельзя показать все, что ощущаешь и чувствуешь? Ведь быть рядом и видеть - это так много. Знать, что он жив и здоров. Как можно требовать у судьбы большего?
Военные суеверны и Жермон не был исключением. Но никогда раньше не думал о том, что смысл может быть и в несвязанных с войной приметах. Ответить, что же подвигло его, боевого офицера, прошептать пред сном присказку крестьянских девушек из Ариго он не смог бы даже Создателю. Но присказка, чудо сохранившаяся в память, приятно удивила. Райнштайнер явился вновь. Этот сон отличался от остальных, но вот определить чем Ариго затруднялся. Быть может, сказалась скорая встреча, может быть заживающая рана. А то, что он, наконец, прибыл к фок Варзов и сбросил с плеч груз ответственности за принятое решение.
Они снова были у камина, пламя которого освещало комнату, заставляя углы теряться в густой тени, и бросало красновато-оранжевые отсветы на светлую кожу. Молчание разлилось в воздухе, словно вино, тягучее и терпкое, но такое приятное и невыразимо ожидаемое.
Жермон удивился, увидев легкую полуулыбку на бледных губах Ойгена, но тут же спохватился, вспоминая, что это всего лишь сон. Во сне бергер улыбался чаще, намного чаще, чем в жизни. А еще здесь, у этого камина, в этой комнате, в этом сне он улыбается только для тебя, Жермон Ариго и, не упирайся, тебе это нравится.
А еще нравится, когда барон вот так, как сейчас, с чуть приподнятыми уголками губ, протягивает тебе бокал с вином и можно прикоснуться к его теплым пальцам. Это сон, поэтому можно снова не отнимать руку, пока бергер не скажет:
- Пей, Герман, вино согревает.
Можно тоже улыбнуться и сказать в ответ:
- Вино согревает, но совсем ненадолго.
И не чувствовать страха показаться смешным, нелепым или мальчишкой. Потому что в этих снах Райнштайнер улыбается, а потом подходит ближе, чтобы прошептать в самые губы:
- Есть и другие способы.
А потом притянуть к себе и подарить поцелуй. Жермон отвечает с готовностью и нетерпением, мысль о том, что это сон убегает в уголок сознания и сидит там, но тихо-тихо. Потому что горячие ладони на теле - и куда только делась одежда? Ах да, сон, - вспыхивает где-то далеко-далеко, - горячие губы на губах, и жесткая щетина меха под спиной заставляют забыть обо всем. Только отвечать, стараясь вернуть хоть немного, хоть чуточку того, что получил.
Сон все длиться и длиться, кажется невозможным столько времени чувствовать это странное, сладковато-терпкое наслаждение, одновременно понимая, что это все иллюзия, которая никогда, никогда не сможет стать явью. От этого наслаждение начинает горчить, но тот, кто его дарит снова одним жестом, одним словом, одним поцелуем выгонят все мысли.
В этот раз до того мига, пока не погаснет камин.
А огонь? Огонь, как и раньше, затухает на заре и Жермон просыпается на сбитых простынях, разгоряченный, с шальной улыбкой на лице. И тянется за упавшим на пол одеялом.
И впервые пробуждение не тяготит. Не оставляет горечи на сердце. Он рядом и скоро придет, и ты знаешь об этом. Ждешь этого.
Думал ли Ойген о значение своего подарка или это просто случайность? Просто дань его предупредительности, и Жермон сам, зачарованный снами, ищет не существующие причины?
А странная беседа после знакомства с животным? Почему, так сладко замирает сердце и почему, так страшно от мысли, что мог ошибиться, принять желаемое за действительное. Почему так страшно оттого, что сон может стать реальностью? Разве не этого ты хотел, генерал Ариго? Разве не от этого ты прячешься, приглашая на ужин Ульрих-Бертольда?
Но невозможно прятаться вечно, да и не достойно это боевого генерала Торки. Поэтому следующий вечер - ваш. С вином и пивом, с беседой и молчанием. С покоем и единством. И как же сложно не забыть, что это не сон. Как сложно не краснеть, подобно юнцу, глядя на шкуру перед камином, которая, как тебе кажется, знает о твоем сне, а свинцовая усталость давит на плечи. Туманит разум вино, которое в этот вечер вы пьете вдвоем, передавая бутылку из рук в руки. Усталость стирает границы реальности.
И вот, снова так знакомо протянутая рука, только с одним лишь различием, что вместо бокала в ней початая бутылка. Но это не имеет значения. Так даже удобнее коснуться и удержать чужие пальцы в своих, взглянуть, чуть улыбнувшись и, вдруг заметить, что в ответ смотрят по-другому. Не так, как обычно, а со странной смесью удивления и облегчения, а еще в светлых глазах вдруг зажигается какой-то не виданный ранее огонек.
Вино вытекает из выпавшей бутылки, пальцы двух рук переплетаются, а губы, будто в первый раз тебе это сниться, пьют чужое дыхание, оставляя кисловатый вкус вина.
И вот осторожное, странно-неуверенное прикосновение к шее, соскальзывает ранее ослабленный платок, а потом мягкий поцелуй в ямку между ключиц. Ойген осторожен, он никогда не был таким, еще ни в одном сне, стягивает с Жермона рубашку, и Ариго, не успев даже подумать, так привычно и естественно расстегивает и стаскивает с сильных плеч камзол.
Райнштайнер, поддерживает и укладывает Жермона на шкуру, на ту же самую шкуру у камина, которая неизменна во всех снах. Граф морщится, все-таки даже затянувшаяся рана на бедре еще причиняет неудобство, но тут же забывает о боли, прижимаясь к желанному телу. Каждый день кажется долгим, проходя в ожидании ночи и сновидений, а каждая ночь без снов - изощренной пыткой. Ойгена не было две ночи и Жермону пришлось признать, что он изводится в ожидании. И с каждым разом становится все труднее смотреть настоящему бергеру, а не этому, из сна, в глаза. Так до невозможности хочется увидеть улыбку на знакомых губах, а лучше - да, как сейчас, - почувствовать твердость поцелуя и ответить - как можешь, с жаром, чтобы показать что ждал…
Бедро ноет, но ласки Ойгена заставляют об этом забыть, Ариго прогибается на встречу и глухой стон срывается с губ. Все это кажется невозможным, фантастическим и ничего не понятно, кроме того, что такое невозможно, просто преступно считать не правильным. Все это чушь церковная. Катитесь к Закатным Тварям, святые отцы! Так, только так должно быть!
Жермон устало откидывается, чувствуя обнимающую его руку. Ойген здесь, рядом… Ариго смотрит в камин, с горьковатым ожиданием рассвета. Вот, еще чуть-чуть и огонь снова затухнет.
Но вопреки всему, в этот раз, пламя почему-то продолжает ласкать услужливо брошенные ему деревяшки.
Пробуждение, которого так боялся Ариго, вышло очень странным. Во-первых, проснулся он, против обыкновения, не в постели, а у камина. Во-вторых, проснулся он хоть и первым, но явно не один. Ситуация становилась еще более щекотливой, в виду того, что прижимающееся к спине тело было явно не женским. Жермон попытался осторожно повернуть голову, и как ни странно это получилось. Присутствие Ойгена казалось продолжением сна, но тепло теля и тяжесть руки на талии неумолимо свидетельствовали в пользу обратного.
Обрывочность воспоминаний о прошедшем вечере, так же не внушала оптимизма. Ариго попытался аккуратно покинуть шкуру, на которой, судя по протестам раны, они провели всю ночь. Увы, затекшее и не привычное к любовным утехам тело не желало помогать своему хозяину. Напротив, предательский стон, сорвавшийся с губ, разрушил последнюю надежу на быстрое исчезновение. Жермон с трепетом наблюдал, как медленно открываются глаза бергера.
- Доброе утро, Герман, - хриплый, немного сонный голос и теплый взгляд. - Как твоя нога?
Будничный вопрос окончательно выбил из колеи. Мысли кишели и метались как ызарги. Голос срывался, хотелось бы верить, что после сна, а не от волнения:
- Утро. Нога в порядке.
- Это хорошо, - лениво тянет Ойген, разглядывая Жермона непривычно - из-под ресниц. - Я боялся, что мы ее потревожили.
- Нет. - Предательский румянец заливает щеки, как будто он безусый юнец, впервые вкусивший плотской любви. - Послушай, Ойген… - Слова заканчиваются вместе с воздухом, а этот невозможный бергер совершенно серьезно говорит:
- Ты совершенно не понимаешь намеков, Герман. И это мне нравиться.
Несколько лет спустя.
- Смешно сказать, с чего началось! - Теплое тело рядом и смех в когда-то холодных глазах. - Если бы услышал от кого-то - не поверил бы.
- А так веришь?
- Не знаю, иногда мне кажется, что я все еще сплю. - Возня, смятые простыни, одно дыхание на двоих.
- Ну, а теперь? Теперь ты веришь? |