Эмиль не помнил, как давно уже сидит в своем кабинете. Он заперся там, распечатав и прочитав письмо из штаба Северной армии. Пуля безвестного дриксенского мушкетера превратила графа Лэкдеми в графа Савиньяка.
Брата называли любимчиком Леворукого – за удачливость во всем. Очевидно, Леворукому надоело собственное постоянство…
Знание устава, независимо от желания, предлагало картину того, как будет выглядеть прощальная церемония. Носилки, сделанные из пик, поперек которых положены шпаги, застилают талигойским флагом. Маршала Севера, одетого в парадный мундир, проносят перед войсками, чтобы те, кем он командовал в бою, в последний раз посмотрели на своего полководца. За носилками ведут нервничающего Грато, которому всегда не нравилось, чтобы его таскали под уздцы адъютанты хозяина. Склоненные знамена, полагающееся число залпов траурного салюта…
Почти невозможно поверить и представить, что это действительно проделывают с Лионелем. С тем, кто был с тобой с самого рождения.
Всё пронесшееся перед глазами произошло месяц назад. До столицы и Придды известия из Северного Надора доходят на пару недель раньше, чем до Этамиса. Знают Арно, фок Варзов, Ноймаринен, Вальдес. Может быть, уже знает даже мать. Он, Эмиль, оказался дальше всех от самого близкого ему человека.
Он больше никогда не увидит старшего брата. В крохотном городке у каданской границы не найти мастеров по бальзамированию; да и тела, сохраненные таким способом, походят на людей, которыми были некогда, разве что для тех, кто не знал их живыми. Наглухо закрытый гроб, выложенный свинцом, перевезут в Савиньяк, и к тому времени, когда маршал Юга сумеет покинуть свою армию и доберется из Ургота домой, от Ли останется только надгробие в фамильном склепе, со всеми приличествующими надписями.
Есть еще последний из их семейных портретов, работы мастера Арвентури – единственный, где Арно уже взрослый... Когда они позировали вчетвером – а художник был неумолим и требовал длительных сеансов – мать ворчала, что могла бы потратить время с большей пользой для себя, окружающих и мира в целом, Арно, их главный непоседа, постоянно вертелся и жаловался, что устал сидеть на полу, сам Эмиль то и дело переминался с ноги на ногу, самому себе напоминая застоявшуюся лошадь, и только Лионель, благодаря изрядной дворцовой практике, невозмутимо сохранял полную неподвижность. «Господин граф, вы – идеальный натурщик», - сказал мастер Арвентури после одного из сеансов, и чувствовалось, как же его тянет добавить «в отличие от остальных членов вашей семьи».
Та живая неподвижность не имела ничего общего с… с теперешней.
Теперь остается стискивать зубы и думать не об утешении – для этого еще чересчур, неправдоподобно рано – а о том, как пережить. Им всем.
Мать справилась с гибелью отца – она справится и сейчас. Арно всегда предпочитал младшего из своих старших братьев. Что до него самого… Мысли беспомощно замерли, как всадник, вылетевший на всем скаку к разлившейся реке.
Отыщешь брод. Или мост. Или наведешь переправу сам. Тонуть – нельзя, и застревать на этом берегу – тоже. Ищи в себе силы для предстоящей жизни без Лионеля, и поскорее.
О последствиях для армии и для всей страны поразмышлять тоже придется. Потом…
В дверь даже не стучат – едва слышно скребутся.
- Господин маршал…
Герард о чем-то догадался, поэтому и бормочет так тихо и сдавленно, вместо своей обычной бодрой скороговорки – Эмиль вскрыл письмо при нем, уже подозревая, что там будет.
- Господин маршал, к вам господин экстерриор.
Нужно встать, и отпереть дверь, и разговаривать с дядей, и ответить на письмо, и написать матери, Арно, Рудольфу, и постараться известить Росио, где бы того ни носило… нужно становиться главой семьи. Выть в голос, рыдать и напиваться – это потом, после того как сделаешь всё, что должен, и снова очутишься наедине с собой.
«- Отец, я не хочу, чтобы меня рисовали – целую вечность высиживать не шевелясь, мне это уже до смерти надоело! Зачем нужны два наших портрета, если мы с Ли всё равно одинаковые? Пусть его нарисуют два раза…»
Но их редко путали, особенно когда они выросли.
Эмиль тяжело поднялся и подошел к зеркалу. Его встретил взгляд, который был бы сейчас у Ли, поменяйся они местами.
Эмиль поднес руку к лицу и медленно провел по нему пальцами, как по чужому… родному. Он никогда не ощущал брата своим отражением, но отныне сможет посмотреть на Ли только в зеркале. Еще будут официальные соболезнования, и похороны, и беседы самой разной степени мучительности с теми, кто разделяет его горе – Ли был дорог многим. Но эти минуты – его личное прощание, о котором не узнает никто.
Он изменится. К нему перейдет что-то от Ли, и окружающие начнут замечать это новое сходство с тем, кого уже нет. Сколько Эмиль себя помнил, он сроду не стремился походить на брата характером – слишком уж они отличались друг от друга – но это произойдет само собой. Он не станет намеренно подражать Ли в том, что ему, Эмилю, не под силу или слишком чуждо. Но раз Талиг остался без Лионеля Савиньяка, его брат и наследник обязан хотя бы как-то возместить эту утрату. Приближающийся Излом потребует от людей всего, на что они способны.
Он пока не знает, сколько понадобится времени и усилий на то, чтобы сжиться с потерей. Но он сделает это – и пойдет дальше.
|