1. Сплетни
Сплетни все это, сплетни, не больше - очевидно же, что большего никогда не было и быть не может. Вы посмотрите на него, на этого мальчишку - у него на лице написано столько чувства собственного обиженного достоинства, что к нему и подходить не хочется. Наверняка ему было сказано: пусть делает что хочет, как хочет проводит время - его дело - не мог же Алва в самом деле нуждаться в его услугах! - вот он и обиделся: его недооценили, обидели, унизили. Такие как он вечно чувствуют себя униженными, впрочем, поделом...
Конечно, ни один человек, одаренный хоть каким-то вкусом и пониманием, не притронулся бы к этому недоразумению, ведь в противном случае лицо недоразумения стало бы еще более оскорбленным, он бы счел себя еще более униженным. Так что сплетни, сплетни все это, не больше. Вы посмотрите на него - у него слишком открытый взгляд, по его лицу легко читать. Вы бы сразу увидели, если бы ему было, что скрывать - а уж такое он скрыл бы, боялся бы, стыдился - мало чести в том, что с тебя стаскивают штаны и бросают на постель задом кверху. Он бы держал эту тайну в себе - и все бы видели, что это за тайна. Ведь это не просто бросало бы тень на его честь, это бы измарывало его в грязи... А он о своей чести печется, даже больше, неизмеримо больше, чем позволяет здравый смысл. Так что - сплетни это, нечего и думать об обратном.
Вы посмотрите на него - вы в самом деле думаете, что он может хоть в ком-то пробудить желание? Тем более - в своем монсеньоре! В Рокэ Алве! Нелепо. Что в нем может пробудить желание? В нем нет особенной красоты - той красоты, что сводит с ума и мужчин, и женщин без разбору и подчиняет себе, в нем нет загадки, которая заставляла бы искать ответ, нет даже просто обаяния, остроумия, нет яркости, ничего нет - только странное сочетание упрямства и затравленности. И это неизменное раздражающее чувство собственного достоинства. Которое кто-то мог бы, пожалуй, захотеть сломать, кто-то нашел бы азарт в этом - но не Алва, зачем ему это? У него хватит гордости и вкуса просто не заметить это недоразумение, которое по странной причуде он взял к себе в дом. Не заметить его яростные взгляды, полные упрямства и затравленности - странное сочетание! - его вечно оскорбленное самолюбие, его - кто бы мог подумать! - отчаянные попытки ненависти и презрения... Зачем Алве это замечать? Зачем ему как-то относиться к этому мальчишке? Зачем он вообще ему нужен?
Но это уж причуды Первого маршала... были ведь и более достойные - тогда, в Лаик... Ну и пусть, все равно - все прочее, кроме очевидного - сплетни, не больше, не сомневайтесь. И если ночами неспокойно в доме Первого маршала, то уж точно не потому что этот мальчишка и Алва... даже вообразить смешно - сплетни это! Только сплетни!
Но в эти сплетни легко поверить, очевидно - кто угодно подхватит их, и повторит, и разнесет по всей столице - и до ушей мальчишки донесет - и это ничтожество почувствует себя еще более униженным, ведь его честь смешают с грязью, а Алва над ним посмеется и над сплетнями тоже - и уж точно не станет отрицать их. Может даже, поддержит - вот бы узнать...
Смешно, так смешно...
2. Хромой сонет, его ума творенье
Кто же спит, когда уже скоро полдень? Только лентяй или тот, кто до утра не спал — кто же в таком случае герцог Окделл?
Он спит как младенец, хотя солнце давно поднялось — спит и улыбается во сне, словно ему грезится что-то в высшей степени приятное. Но как можно видеть приятные сны, устроившись головой на столе, прямо на стопке бумаги, и едва ли не попадая носом в чернильницу?
Что же он делал всю ночь?
Комната похожа на театр боевых действий — постель переворочена, матрас сполз, подушка валяется в углу, рядом лежит опрокинутый стул. По всей комнате — хлопья пепла и обрывки исписанных листков. Может, черновики?
Даже во сне Ричард сжимает несколько листов — словно величайшую драгоценность.
Как мило.
Вот это, похоже, чистовик.
Что же там? Стихи?
Герцог Окделл, наверняка, невысокого мнения о своих стихах, но тут его вдохновения хватило на — тонкие пальцы легко выхватывают листки из руки Ричарда — ах, конечно, на четырнадцать сонетов. Целый венок — но где же пятнадцатый? Ведь всякому, а тем более столь ценящему поэзию герцогу Окделлу, известно, что венок сонетов состоит из пятнадцати стихотворений, последнее из которых состоит из первых строк предыдущих четырнадцати — и обычно отличается редкой даже среди сонетов бессодержательностью.
Но не этим ли пеплом стал пятнадцатый сонет?
Чем же он не угодил герцогу Окделлу?
Стихи удручающе правильны. Слоги в них тщательно высчитаны, концы строк старательно зарифмованы. Но кто сказал, что это и есть суть поэзии? Впрочем, герцог Окделл не заблуждается относительно своих талантов. Но так ли ужасны первые строки остальных четырнадцати?
Один за другим исписанные аккуратными строками листки летят на пол — их легкий шорох не разбудит крепко спящего поэта.
Каждый сонет посвящен некоей таинственной даме, являющейся, по мысли поэта, воплощением доброты, благородства, чистоты и невинности. И чтоб читающий сонеты ни в коем случае не остался вдруг в неведении относительно личности этой таинственной дамы, каждый листок отмечен витиеватыми буковками "К.А." — отчаянно и безуспешно пытающимися быть изящными.
Но первые строки, ах эти первые строки! Тихий смех не разбудит спящего — но как же не смеяться, если каждый сонет начинается то с темной тени, упавшей на светлое чело таинственной К.А., то с унизанных перстнями тонких пальцев, сжимающий нежные ручки К.А., то с чьей-то жестокой улыбки, то с черных вороньих перьев, то с ярких сапфиров, чье сияние слепит даже в темноте — слепит оно, конечно, неизвестную К.А., то с безжалостной любви, завладевшей — о, конечно — несчастной К.А. против ее воли, но воля в первую строку не поместилась, только безжалостная любовь.
Как не рассмеяться, не собрать листки, как не выскользнуть из комнаты, спасая их от непременного уничтожения, унося с собой эти нелепые, неумелые, слишком правильные и скучные стихи о некоей таинственной К.А., первые строки которых складываются совсем в иное признание?..
3. Бутылки.
Вечер бодрым галопом бежал к ночи. Дом стоял темным и тихим, только одна комната была ярко освещена - комната хозяина. Рокэ Алва развалился в кресле с гитарой и в окружении бутылок. Больше никто и ничто не составляло ему компанию, и его это устраивало. В конце концов из пустых бутылок всегда получались на удивление благодарные слушатели - они молча стояли и блестели в свете свечей. И, видимо, слушали. Не слушать пение Алвы было, как известно, совершенно невозможно.
Ричард Окделл бутылкой не был, а потому он не мог молча и неподвижно поблескивать в золотистом свете. Обычно он ходил, говорил и так далее.
В тот вечер он поднимался по ступенькам и услышал пение своего монсеньора еще издалека. Неспособный противиться любопытству и притягательной силе голоса Алвы, он вошел в комнату. Оценив количество бутылок и твердо помня слова эра Августа о том, на что способен нетрезвый Алва, Ричард замер на пороге. Он, пожалуй сбежал бы на всякий случай, но пение - пение покоряло даже бесчувственные пустые бутылки, а Ричард, как уже было сказано, бутылкой не был и бесчувственным тоже. Он стоял, подпирая дверь, и слушал, слушал, слушал, совершенно потеряв счет времени.
Наступила ночь и бодрым же галопом поскакала к утру.
Алва пил и пел, количество неподвижных благодарных слушателей прибывало с каждым часом, а единственный слушатель, который мог бы двигаться, вовсе этого не желал. Он слушал, слушал, слушал - на всякий случай, конечно, подпирая дверь, ибо прекрасно помнил слова эра Августа о том, на что способен нетрезвый Алва, а в данный момент Алва был глубоко нетрезв - настолько, что словно даже не замечал, что помимо бутылок его слушает кто-то еще.
А потом он внезапно оборвал пение. И обвел молчаливых и неподвижных благодарных слушателей взглядом, а потом заметил того слушателя, которого сюда никто не звал. Синие глаза Алвы угрожающе, хоть и несколько расфокусированно блеснули. Ричард от испуга икнул и стал, не поворачиваясь лицом к двери, нащупывать ручку.
- Юноша! - провозгласил Алва. - Вы тут?
- Да, м-монсеньор, - выдавил Ричард. - Тут.
- А вас кто-то звал, юноша?
- Н-нет, монсеньор, - упавшим голосом ответил Дик.
- М-м-м, - задумчиво произнес Алва, - тогда знаете что?.. - он сделал широкий жест рукой. Ричард почувствовал, что весь похолодел.
- Ч-что?..
- Разворачивайтесь!
- Ч-что? - Ричард понял, что голос его безнадежно сел.
- Давайте, - Алва поднялся из кресла и неверными шагами двинулся к Ричарду, - давайте, поворачивайтесь!
- Нет! Монсеньор, я не... не...
Дверная ручка не находилась, а раньше времени оборачиваться к двери было слишком страшно.
- Юноша! - Алва уже был совсем рядом. Ричард почувствовал на лице его дыхание и запах вина - и понял, что сейчас произойдет нечто необратимое.
- Нет... - слабо проговорил он, и пол ушел у него из-под ног.
- Разворачивайтесь, - хрипло и слегка заплетающимся языком произнес Алва, - и валите отсюда. Из бутылок слушатели гораздо лучше, чем из вас.
4. Чужие отражения. Написано на заявку хот-феста.
— Долг повелевает вам, Руперт, выполнить этот приказ. Ради Кесарии. Ее враги —ваши враги.
— Да, я знаю.
Он не может отказаться: долг повелевает ему. Он не может сказать «нет». И он согласится, примет из рук того, чье лицо скрыто в тени кинжал, и он убьет того, кому присягал.
Как будто со стороны он видит и чувствует все, что происходит дальше: долгий, безумно долгий день, минуты, тянущиеся часами, густой воздух, городской шум, без конца перебираемые доказательства того, что он верно выбрал, холод кинжала, собственные слезы. Наступает вечер. Пора.
Он не сможет отказаться теперь, когда уже дал согласие.
Он не может согласиться. То, что говорит эр Август— безумие, наверняка, он повторяет чужие слова, чужие ошибочные слова. И его, Ричарда Окделла, обязанность сейчас же, немедленно разубедить его! Ведь он как раз хотел поговорить с эром Августом о Вороне.
Как будто со стороны он видит и чувствует все, что происходит дальше: свои сбивчивые слова, волнение, спокойные и уверенные возражения Штанцлера, но эти возражения не разубедят его, шум ветра за окном, городской шум, пение птиц, холод кинжала, собственный крик. Дальше не будет ничего.
Он мог бы согласиться — потому что отказ был в высшей степени неразумен.
Они просыпаются одновременно: оба испуганные, оба в слезах.
Дика трясет от чужого горя: зачем незнакомого юношу по имени Руперт заставляют убить того, кого он любит больше собственной жизни, за кого он с радостью отдал бы эту жизнь? Зачем он соглашается? Ради какого глупого долга?..
Руперт торопливо вытирает слезы. Кто же плачет из-за сна? Но почему-то очень жалко этого Дика Окделла, нашедшего в себе силы отказаться от предательства и потому погибшего.
5. Горячо-холодно. Написано на заявку хот-феста.
— Теплое море. Вы хоть знаете о таком диве, Олаф?
— Теплое оно только у берега, даже на юге. Глубины всегда холодные.
Ротгер картинно закатывает глаза:
— Ну хорошо, пусть у берега, но все-таки! Когда вода не обжигает своим холодом, когда волны не серые, а бирюзовые и по всей поверхности воды скользят блики?.. Видели? Или вы с севера ни ногой — растаять боитесь?
Олаф молчит и улыбается. Он слишком часто улыбается в последнее время.
— И когда выходишь из волн, идешь по горячему песку... в самом деле горячему! Он, кстати, обжигает босые ступни. Вы бы там просто растаяли.
— С чего бы?
— С того, — нравоучительно поясняет Ротгер, — что льду полагается таять.
— Я человек.
— Надо будет проверить. Сначала поплаваете в теплой воде, потом полежите на горячем песке… не превратитесь в лужицу, тогда поверю.
— Это безумие.
— Нет, здравый смысл самый настоящий. Я должен быть уверен, что вы не из льда. Или это холодные волны вас заморозили?
Он еще долго рассуждает о холоде, тепле, холодных волнах и горячем песке, который обжигает ступни. Олаф уже едва слушает его, но улыбка не сходит с его губ: он, конечно, с севера ни ногой, но юг его и здесь нашел.
6. Ах если бы было возможно! Написано на заявку хот-феста.
Он ждет ее в полумраке спальни. Катарина легко ступает по пушистому ковру и улыбается про себя. Она знает, что Рокэ изнывает от нетерпения — как никогда прежде, знает, что ей не грозит больше унижение, он избавит ее от своих злых шуточек, он будет нежен как никогда прежде... Она почувствует себя любимой — впервые в жизни, может быть.
Она приближается к постели — и тихо вскрикивает. Ее ждет не Рокэ, а тот мальчишка, сын Эгмонта, оруженосец Рокэ — странная причуда, — который каждый раз смотрит на нее так, словно готов подметать пыль у нее под ногами. Самый утомительный взгляд на свете. Что он тут делает?
— Ваше Величество! Катари... — Его глаза сияют, он протягивает к ней руки, несмело, но в то ж время так, словно она принадлежит ему. Катарина отшатывается и просыпается.
Этот сон преследует ее с тех пор, как Рокэ однажды привел его во дворец. Ах если бы было возможно избавиться от него и грезить о любви Рокэ...
Она ждет его в полумраке спальни. Свечи рассыпали золотые блики по ее волосам и коже. Даже белоснежная рубашка кажется кремовой в таком освещении. Ричард едва дышит. Ему кажется, что он слишком неловок, слишком тяжело ступает и двигается так, словно кол проглотил. Ей есть с кем сравнивать, напоминает он себе — и не в его пользу. Но она все же согласилась. Теперь она — его жена, а он — ее муж. И сейчас... сейчас она станет его женой по-настоящему. Пол скрипит, а стук собственного сердца и дыхания оглушают. Наверное, во всем доме слышно, как молодой супруг громко пыхтит. Ричард краснеет. Что сейчас думают гости, празднующие внизу?
— Катари...
— Я уже заждалась тебя, — раздается ее мягкий голос.
Он приближается к ней и она поднимается с постели ему навстречу. Нежные руки опускаются на плечи, нежные губы касаются его губ. Длинная кружевная рубашка невесты выше талии перехвачена широкой лентой. Дик неловко, путаясь в кружевах принимается ее развязывать. И внезапно слышит прямо над ухом знакомый голос:
— Не надо этого делать, юноша. Если вы распустите ленту на корсаже, то в вырезе ничего не окажется. После Марианны это будет порядочным разочарованием...
На этом Дик просыпается. Ах если бы было возможно хотя бы раз досмотреть сон без этого отвратительного голоса...
7. Разговоры со здравым смыслом. Написано на заявку хот-феста.
Солнце в очередной раз зашло за тучи. Сегодняшняя погода вообще отличалась странностями и непостоянством.
(— Не приписывай погоде свои чувства. Посуди справедливо, разве может она их разделять.
— Ваша приземленность, дядюшка, тут неуместна.)
Или она вообще непостоянная, эта северная погода? Непостоянная, как снег, как лед, который тает, как проклятые сосульки — они сейчас так блестят на солнце — ах, оно снова вынырнуло из-за туч? — что хочется их расстрелять… Впрочем, можно и расстрелять, не жалко — пусть разлетятся сотней ледяных брызг, не долетев до земли станут каплями, исчезнут. Солнце зашло за тучи.
(— Зачем мстить неодушевленным предметам? Все равно не они виноваты.
— Ваша бергерская — обстоятельная — справедливость, дядюшка Везелли, тут неуместна. Помолчите.)
Можно еще отвлечься. Рыжеволосая девушка, тонкая и испуганная. Перепуганный луч солнца, да? Солнце выглянуло. С сосулек капает вода. Все блестит, все слишком ярко. Как назло. Можно подхватить этот маленький перепуганный луч солнца… Может, это отвлечет?
(— Я буду очень рад, если ты остепенишься и женишься, но нужно ли обманывать себя и других, дорогой племянник? Причем здесь эта девушка?
— Отстаньте, дядюшка! Без вас плохо.)
Солнце зашло за тучи. В шестнадцатый раз.
8. Про теплый ветер и любопытство. Написано на заявку хот-феста.
«Теплый ветер дует с моря на берег днем, ночью наоборот. Иногда ветер бывает холодным даже в самую жаркую погоду, иногда теплым, даже в холодную. Самые сильные ветра отмечены…»
Алва перебирает листки с записями Ричарда. Отчасти ему любопытно — тому ли учат в Лаик сейчас, чем учили раньше. Отчасти… впрочем, что еще заставляет его изучать учебные эскизы и записи Ричарда Окделла, Алва как-то не задумывается.
Пожалуй, ничего особенно не изменилось. Все по-прежнему скучно, хотя, возможно, его новому оруженосцу и нравились все эти занятия — вон, все записано удивительно аккуратно и даже картинки нарисованы: как именно образуется ветер. Облака, длинные, завивающиеся на концах линии — видимо, потоки ветра, даже птички пририсованы. Похоже, заодно учитель рассказал им, почему птицы летают не по ветру, а против. Интересно, много ли из этого помнит Ричард Окделл? И перечитывает ли он свои записи? Сейчас — вряд ли, слишком увлечен своим новым положением. Алва усмехается. Ну как-нибудь он все же заглянет сюда.
И именно для такого случая — поддаваясь внезапному желанию совершить маленькую шалость — Рокэ Алва пишет на полях:
«А что если ветру захочется подчинить себе скалы? Поможет ли ему тепло или навредит? Подумайте об этом, юноша!»
9. Неправильные ромашки. Написано на заявку хот-феста.
Ричард уже утонул в лепестках.
— Любит, не любит, любит, не любит…
Каждый раз — обидно же! — «не любит», «не любит», «не любит». Но останавливаться Дик пока не собирается. Пусть хотя бы раз эти цветы скажут ему, что Катари любит его, пусть даже это неправда, но — хотя бы один раз… просто помечтать, представить себе на мгновение, что она его любит. Но ромашки упорствуют. Скоро их ни одной не останется, а ведь Дик нарвал целый пучок.
Снова «не любит».
Интересно, а если бы монсеньору вдруг взбрело в голову так погадать — уж у него-то точно получилось, что Катари любит его. Дик вздохнул. Это было ужасно, просто невыносимо обидно.
Впрочем, может, это просто глупое гадание… может, ему просто не везет с числом лепестков?.. Или он слишком хочет, что получилось «любит», вот назло и выходит наоборот? А если погадать на кого-нибудь, чья любовь Дику совершенно не нужна? Вот например, король. Или кардинал… Или — еще лучше! — монсеньор! Дик, прикрыв глаза, представляет себе лицо Рокэ Алвы… и когда почему-то — в первый раз за тридцать две попытки — у него выходит «любит», окончательно убеждается, что гадать на ромашках — занятие очень глупое.
10. Письма. К драбблу есть арт.
Катарина ждала письмо уже неделю — почему-то в этот раз оно задержалось. Она не считала дни и вообще не проявляла нетерпения — только легкое беспокойство.
Конечно, все было устроено так, чтоб письма от старшего брата попадали лично ей в руки, минуя прочих, но — и именно это немного тревожило Катарину — совершенно случайно, вопреки всем предосторожностям письмо могло попасть в чужие руки. Едва ли, конечно, Жермон писал о чем-то важном для шпионов и прознатчиков; скорей всего — о своих тоскливых днях в изгнании, о том, как ему одиноко, о том, как ему не хватает семьи… или не всей семьи, а только сестры Катари. Кому могло понадобиться читать такое?..
Катарина ждала письмо лишь с легким беспокойством. Она вовсе не скучала по брату. Говоря прямо, он был чужим ей.
Едва ли письмо перехватили, иногда думала она, наверное, просто задержалось в пути. Никто не станет интересоваться жалобами ее старшего брата-изгнанника. В конце концов если его первые письма и прочитывали, то быстро поняли, что ничего в них важного нет — брат ничего не знал. Даже ей самой они совершенно не интересны, как не интересен и он сам — она не вскрыла ни одно из его писем. Но на всякий случай собирает письма в шкатулку — в будущем они могут пригодиться, если все-таки, против всяких ее ожиданий Жермон может оказаться важен ей.
11. Лабиринт. Написан на заявку Хот-феста. Имеется арт.
В дни войны Лабиринт переполнен тенями. И хотя скользят они бесшумно, двигаясь кто по верному пути, кто навечно запутываясь, — все же коридоры Лабиринта полны неясного гула. тени словно переговариваются, зовут друг друга, плачут. смеются… Но теперь война скоро кончится и их станет меньше.
Одна из теней — в полупустом коридоре. Сюда немногие заглядывают, слишком очевидно-неправилен этот путь для большинства. В ее очертаниях — некая тяжеловесная устойчивость, которую, только слегка наклонив основу, легко обратить в шаткость. Эта тень может принадлежать Алану Окделлу, Повелителю Скал, недавно казненному новым королем Талигойи, которую отныне называют Талигом. Тень Алана неподвижна. Он не знает, куда идти? ищет кого-то? Может, просто застыл в раздумьях? Или не желает искать выход, считая себя недостойным, ведь совершенное им убийство — и теперь это ясно — неправедно и несправедливо?
Другая тень легко скользит по Лабиринту. Тонкая, быстрая, она может принадлежать Рамиро Алве. Тому, кого убил Алан.
— Чего ты ждешь? — спрашивает тонкая тень. Слов не слышно, но общий гул словно становится громче, в нем теперь слышна какая-то звонкая нота.
— Я не жду. Я пытаюсь понять.
— Не время чтить Лита, — смеется тень Рамиро. — Сейчас от твоего бдения не будет пользы.
— Я должен понять.
— Нет, ты волен идти, Алан.
— Я убил тебя.
— Да. Но поздно жалеть. Сожаления — те же оковы. идем?
— Я оставил вдовой твою жену и сиротой твоего сына.
— Этого не изменить. Н ты можешь обрести покой. Как и я. Идем же.
— Я…
Гул отчего-то замирает. Словно все слушают их разговор. Тень Рамиро приближается к Алану, протягивает руку, кладет ее ему на плечо. Все это — в оглушительной тишине.
— Ты ждешь моего прощения? Но не оно тебе нужно.
— Я…
— Да. Только ты сам можешь простить себя теперь. Идем, Алан.
Гул возвращается. Тени скользят — каждая по своему пути, верен он или нет — никто не скажет им. Две тени идут вместе. Возможно, они принадлежат Рамиро Алве и Алану Окделлу. |