Название: Метаморфозы
Авторы: Джайа и Эрвен
Пейринг/персонажи: Рокэ/Ричард, другие
Рейтинг: PG-13
Фэндом: "Отблески Этерны"
Жанр: драма
Примечания: написано на "Зимний Излом" - 2009 на тему "один из героев - хаслер"
Предупреждения: слэш, хаслер
Дисклеймер: персонажи и вселенная принадлежат В.Камше. Авторы не получают выгоды и не претендуют.

Avec le verbe etre
On peut mourir et naitre
Entrer et sortir
partir et venir
aller et rester
arriver et tomber
monter et descendre
si vous savez comprendre

1. mourir et naitre

Вход в лабиринт был украшен причудливыми фигурами, наводящими на мысли о Гальтаре и ее тайнах. Щурясь от неожиданно яркого солнечного света, Ричард рассматривал гигантских каменных быков с человеческими головами. Большие круглые глаза их были неподвижны, но быки казались живыми и тоже не сводили с него глаз и будто бы даже понимали его мысли.
Ричард должен был и не решался пройти в распахнутые ворота, ведущие внутрь лабиринта. Оттуда тянуло прохладой, там можно было скрыться от этого яркого света, но Ричард боялся. Он ведь не знает, куда идти, и просто заблудится и погибнет там, оправдывался он непонятно перед кем. Но под тревожными и внимательными взглядами каменных чудищ Ричарду вдруг стало неловко из-за своего страха. Нужно идти и он пойдет, хотя вряд ли сумеет выбраться с той стороны — откуда-то Ричард знал, что обратно из этого лабиринта не возвращаются, но не потому что не могу найти путь назад, а просто… просто пути назад нет.
Посмотрев в последний раз на каменных быков, Ричард шагнул внутрь. На мгновение он ослеп — таким ярким был свет снаружи и таким тусклым внутри, но затем, когда перед глазами прекратили плыть красные круги, осмотрелся. Стены из золотистого камня были украшены изображениями тех же быков, только они уже не смотрели на него, а бежали куда-то вперед. «Словно их зовет пастух», — пробормотал Ричард, а потом покачал головой: что за глупость, они вырезаны в стене и не могут никуда бежать. Впрочем, ему в любом случае пока по пути с ними — коридор терялся в полумраке и никаких ответвлений лабиринта видно не было, а потому тоже нужно идти вперед.
Прохлада лабиринта не была сырой, стены — когда Ричард провел рукой по одному из вырезанных там чудищ — тоже оказались сухими, нигде не было видно плесени, которая часто селится в подземных пещерах. В том, что лабиринт вел под землю Ричард не сомневался.
Звук шагов громким, гулким эхом отражался от стен. Больше ничего слышно не было, даже биения сердца, даже дыхания. С каждым шагом эхо становилось громче и громче, оно заполняло весь лабиринт, почти уже даже заглушило сами шаги; отзвуки множились и складывались в какие-то слова. Ричарду не хотелось их слушать, он предпочел бы просто идти, не думая ни о чем, ни о чем не вспоминая, но слова становились разборчивей и не слышать их он не мог:
«Я польщен, — говорило эхо, — что вы решили разделить смерть со мной. Только в вине, которое вы выпили, не было яда, как и в моем. Но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем».
«Не хочу, — шептал Ричард, но не слышал своих слов, таким громким было эхо, — не хочу. Не надо… пусть будет тихо…»

Карету сильно тряхнуло и она остановилась. Дик проснулся. Сколько длился сон? Где он сейчас и почему все еще жив? Он жив?..

***

На улице было очень сыро и очень тихо. Только глухой цокот копыт, да полуразборчивое пение Люциллы нарушали тишину. Сквозь промозглый туман раньше он не увидел бы дальше вытянутой руки, но сейчас ему не нужно было видеть, чтоб знать, куда он едет, по каким улочкам лучше объезжать, чтоб не встречать ночных путников. Впрочем, подумал он, и случайных путников можно не бояться. Какой вред они причинить могут теперь? Да и кто станет разъезжать глухой ночью по самой окраине столицы?
Впереди, в тумане — словно опровергая его уверенность в том, что в такой час случайных встречных не будет — замаячила карета, Арнольд Арамона прищурился: в карете на обтянутом чёрным бархатом сидении скорчился бывший унар Ричард. Впрочем, про бархат он, может, и приврал сам себе для красоты, но мальчишка совершенно точно был внутри. Отчаявшийся, едва живой от горя и ужаса, и — Арамона даже руками потер от удовольствия — жаждущий скорейшей смерти. И почему-то совершенно беззащитный. Куда делась защита, скрывавшая прежде его от глаз Арамоны, бывший капитан не знал, но и не особенно интересовался. Достаточно и того, что мальчишка в отчаянии и беззащитен. И хочет умереть. Арамона довольно кивнул и опустил голову, но за спиной шевельнулась Люцилла:
— Куда мы? — капризно заныла она, дёргая отца за рукав. — Зачем нам этот сопляк! Хочу ко…
— Будет слугой, — отрезал Арамона. — твоим собственным. Не понравится тебе, станет мне прислуживать.
Ему не хотелось быть строгим с дочкой, но этот мальчишка доставлял ему неприятности в Лаик, а к тому же был герцогом, и сейчас мысль о том, чтоб забрать его с собой, раз уж он сам идет в руки, очень радовала бывшего капитана, ненавидевшего всякого, кому повезло родиться с высоким титулом.
Карета приближалась, уже не приходилось щуриться, чтобы разглядеть унара, который будто в лихорадке метался на чёрном бархате, сжимая в липких от холодного пота пальцах письмо. «Я польщен, что вы решили разделить смерть со мной. Только в вине, которое вы выпили, не было яда, как и в моем. Но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем». Письмо только подтверждало решение Арамоны — мальчишка его, делать в мире ему больше нечего. Карета дернулась и остановилась. Сидевший на козлах заснул, выпустив поводья. Обезумевшие от ужаса лошади рванули вперед, но что-то словно мешало им двинуться с места. Ничего, через пару мгновений они будут вольны скакать куда угодно. Рука в коричневой перчатке потянулась к окошку кареты — постучать, позвать его по имени — пусть только отзовется и обратится в ответ…
— Не тронь, не твоё — голос заставил руку отдёрнуться: между дверцей кареты и пегой кобылой стоял еще один бывший унар бывшего капитана, причинивший в свое время гораздо больше неприятностей и гораздо менее беззащитный. Арамона аж подпрыгнул, встретившись с разгневанным взглядом синих глаз. Цилла заерзала в седле и полезла под плащ.
— Почему это? И не ваше уже! — показывать свой страх Арамоне не хотелось. Он выпрямился и надул щеки. — А потому я заберу…
— Только попробуй. Уходи.
— Уходи, уходи, уходи, — бубнила под плащом Люцилла, — уходи, уходи, убегай! Будет король, только король, его уведем, с собой заберем. Убегай, убегай, убегай.
Арамона нахмурился.
— Ладно, ладно, — недовольно сказал он. — Дочка просит.
— Не трогай его больше.
— А вот это уже мое дело.
— Убегай, убегай, не зевай, — не умолкала Цилла. — Короля найдем, его уведем. Найдем, уведем. С собой заберем.
Развернув лошадь, Арнольд Арамона поехал прочь от кареты. Он слышал ржание обезумевших лошадей и чьи-то крики на непонятном языке, но оборачиваться не хотел. Может, карета перевернется и мальчишка сломает себе шею?

***

«…но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем… если вы хотите… если вы хотите…».
Ричард уже почти оглох это эха, когда оно внезапно смолкло, пропал даже звук шагов — и наступила полнейшая тишина. Впереди, в тусклом свете замаячил первый поворот. Пройти мимо или свернуть? Ричард беспомощно огляделся. Стены теперь были украшены только каким-то причудливым переплетающимся орнаментом — ветки, листья, птицы и какие-то стилизованные животные, — а быки, которые хоть как-то служили проводниками, пропали. Ричард посмотрел вперед, где в полумраке терялся коридор, посмотрел за поворот, но никакой разницы не обнаружил: такой же коридор, не шире, не уже, та же прохлада, тот же сухой воздух и та же тишина. «Никакой разницы, — пробормотал Ричард. — А раз так, не нужно сворачивать».
Очень скоро поворот остался позади. Ричард брел вперед по лабиринту, не оглядываясь и не останавливаясь.

Сознание возвращалось медленно. Сырость никуда не делась, только теперь она стала резким холодом, пронизывающим живую плоть до костей. И все-таки в первое мгновение Ричард обрадовался этому холоду: болезненно-теплый и влажный воздух ночи отнял силы, а промозглый предутренний холод заставил дрожать, вырвал из забытья — и Дик открыл глаза… и едва не закричал от испуга — ему показалось, что какие-то люди в плащах и капюшонах медленно обступают его. Они даже переговаривались друг с другом знаками, вполоборота. И люди эти были такими жуткими, сгорбленными, серыми, что Ричард, отчаянно вскрикнув, вскочил на ноги и попытался выхватить шпагу, но ни шпаги, ни кинжала, ни даже одежды у него не оказалось. Он с содроганием понял, что полностью раздет, будто заново родился или, скорее, умер — эхом отозвались воспоминания. Лихорадочное возбуждение прошло, остались только холод и усталость. Дик протянул руку к ближайшему человеку — и тот оказался надгробным памятником, покрытым мхом и наклонившимся от старости вперед. Все теперь встало на свои места: ночное появление Арамоны, полные ужасы мгновения, когда Дик бежал, не разбирая дороги, потом споткнулся, упал, теперь эти могилы на старом кладбище и — он вновь опустился на землю, скорчился на траве рядом с могильной плитой — и голос, который померещился ему у окна кареты: «… как и меня, впрочем».
Пахло землей и еще чем-то сладковатым, тяжелым, чем всегда пахнет на кладбищах, даже если они старые. Вдруг справа за плитой Дик расслышал шорох или шелест, сразу вспомнил о змеях, но и не подумал отодвинуться: что мертвому укус змеи?
Сухие травинки, комья земли и мягкие веточки моха испачкали его, но он не замечал этого также, как не замечал теперь холода, хоть он весь онемел. Сквозь тягучее забытье ему послышался новый шорох, а затем вдруг возник тонкий сладкий аромат духов, несвоевременно напомнивший о баронессе Капуль-Гизайль. Кто-то шел среди могил. В утреннем тумане Дик мог различить только силуэт — какая-то женщина в темно-красном платье, высокая и, наверное, светловолосая. Но может, все искажал туман.
На всякий случай Дик отполз ближе к ближайшему надгробию, изображавшему плачущего мальчика, и попытался даже спрятаться за ним. Если это действительно женщина, а не призрак, то его вид мог оскорбить ее. Теперь шаги и шорох звучали уже очень близко, а потом вдруг затихли. Дик старался даже не дышать, но она все-таки заметила — увидела или услышала — его.
— Кто там могилой сидит? — раздался низкий грудной голос. Дик скорчился еще сильней за памятником. Ничье общество, а тем более этой неизвестной женщины, ему сейчас не было нужно. Но она продолжила: — Не мог же мой муженек воскреснуть и устроить мне такую подлянку. Вылазь оттуда.
Дик не шелохнулся. Он мог думать только о том, чтоб она поскорей ушла и оставила его в покое. После Арамоны, после тех, кто ограбил его и забрал все, даже одежду, после… того, что было еще раньше, ему никто не был нужен.
Платье прошуршало совсем рядом и рука в перчатке коснулась плеча Дика, но он так замерз, что едва почувствовал это прикосновение.
— Так, — решительно произнесла женщина, — ты совсем раздетый и замерз. И ты совершенно точно не мой муженек. Вставай-ка, нечего сидеть на кладбище… А! Ты, наверное, стесняешься своей наготы… зря, ни одну взрослую женщину таким не удивить… если она, конечно, в своем уме. Но раз так…
Теплый темно-красный, как и ее платье, плащ накрыл Дика с головой, и он почувствовал, что задохнется в сладком аромате духов. Он даже задержал дыхание… хотя разве это может повредить уже умершему? В лабиринте он, кажется, вовсе не дышал. Додумать эту мысль он не успел. Руки у женщины оказались на удивление сильными: она резко подняла его на ноги и, стянув плащ с лица, накинула на плечи, затем она стерла с его лица налипшие травинки и грязь и, внимательно изучив, сказала:
— Идем со мной. Нечего здесь сидеть.
Дик послушно поплелся за ней, хотя предпочел бы остаться на кладбище. Но возможно, такова судьба всякого умершего недостойно, — еще большее унижение.
Пока они неторопливо шли между старых могил, женщина не переставала говорить. Не особенно слушая ее, Дик все-таки понял, что ее покойный муж умер двадцать пять лет назад, что прожили вместе они до этого едва ли полгода, но опостылеть он ей успел, что ее муж был настолько невезучим, что даже кладбище стало приходить в упадок после того, как его там похоронили, что вдовой ей жилось гораздо веселей, чем женой, что детей у нее нет, но есть за кем присматривать.
Плащ оказался теплым. Дик согрелся, хотя уже и не надеялся на это. Под болтовню женщины хорошо думалось о том, о чем Дику сейчас хотелось думать меньше всего, но все-таки нужно было привести мысли в порядок. Поездку в карете он помнил плохо. Наверное, тогда яд уже начал действовать — и Дику было сильно не по себе. Может, голос Свина ему примерещился? Было немного тоскливо сознавать, что в последние мгновения перед смертью он слышал именно Арамону, а не тех, кого любил, но, возможно, большего он не заслужил? Он не подвел Катари и эра Августа, он сделал то, о чем его просили — но самоубийство грех и недостойная смерть, а потому… Ричард вздрогнул и плотнее запахнул плащ. Что же его ждет дальше? Возможно… да, так скорей всего и будет — он встретится с тем кого убил. Даже мысленно трудно было это проговаривать. Монсеньор теперь умер — как и он сам, да, но что значит жизнь Ричарда Окделла? Рокэ Алва больше не будет мучить и унижать Катари, издеваться над Людьми Чести… больше не будет играть на гитаре, пить вино, обыгрывать в карты и побеждать на дуэлях, не будет вести войско в бой, больше не выиграет ни одной битвы…
Почему-то плащ уже не казался теплым.
Они шли лабиринтами улиц и переулков, которые часто заканчивались тупиками. Женщина в красном шагала вперед очень уверенно, размашистым шагом, как-то почти по-мужски. Ричард не успевал за ней, то и дело спотыкаясь, потому что забывал смотреть под ноги, но просить ее подождать он себе не позволял. Небо светлело все явственней, людей на улицах еще не было, но Дик не испытывал облегчения, что его никто не видит. Казалось, он вообще забыл, как чувствовать. Все вокруг стало вдруг холодным и промозглым, даже мысли казались холодными — мысли, от которых было очень трудно отвязаться. Дик дрожал и кутался в плащ. Туман становился прозрачней, но рассеиваться не хотел, а солнце было еще слишком слабым, чтоб высушить его. Иногда возникала мысль отстать от спутницы, затеряться в хитросплетениях улиц, потеряться навсегда — но он не мог себе позволить этого. Он должен идти, куда его ведут — он заслужил это, только это.
Когда Дику уже стало казаться, что они вечно будут шагать по этим грязным и пустынным улицам, женщина замедлила шаг, а потом остановилась у входа в невзрачный, даже немного покосившийся дом.
— Вы здесь живете? — Дик задал этот вопрос прежде, чем успел о чем-то подумать, хотя до того не хотел говорить. Вообще ничего не хотел.
— Не только я. — Женщина снова оглядела его, словно желая в чем-то удостовериться, потом кивнула каким-то своим мыслям и сказала: — Проходи. От двери сразу ступеньки вниз, не упади.
Они спустились по темной лестнице. К удивлению Дика, воздух там был чистый, не чувствовалось запахов гнили или сырости, как обычно бывает в бедных домах, наоборот, пахло чем-то густо-сладким — тот же запах, что пропитывал плащ женщины. За деревянной, ничем не украшенной дверью, к которой вела лестница, оказалось просторное помещение, освещенное множеством свечей и обставленное по последней моде, хотя и слишком, как рассеянно отметил Дик, причудливо.
— Сядь на кресло, — махнула рукой женщина. — И сними плащ.
— Зачем?
— Я должна посмотреть, не ранен ли ты.
— Я не…
— Сядь туда и сними плащ, — отрезала она.
«Подчиняться недостойным», — напомнил себе Дик. Видимо, это часть испытания. Может быть, если сейчас он сможет вести себя так, как нужно, он искупит вину и как-то… хоть как-то исправит ошибки.
Он покорно опустился в мягкое кресло, обитое темно-зеленым бархатом, и расстегнул пряжку на плаще. Тот скользнул вниз. Дик почувствовал, что краснеет, ему очень хотелось зажмуриться, отвернуться, но он заставил себя сидеть прямо, пока женщина придирчиво осматривала его, будто невзначай притрагиваясь кончиками прохладных пальцев то к бедру, то к плечу. В конце бесконечно долгого осмотра она легко коснулась подбородка Ричарда, будто приказывая посмотреть на неё.
— Как, интересно, тебя ограбили и при этом не избили? — с легким любопытством в голосе произнесла она. — Ты что, отдал все без возражений?
Дик промолчал. Он помнил обо всем очень смутно. Да, какие-то плохо одетые и плохо пахнущие люди обступили его в темноте, что-то кричали, что-то требовали — и он отдал им все, что было: деньги, какие-то бумаги, шпагу, одежду. Что-то еще… Дик нахмурился, чтоб вспомнить точно. Кажется, убегая прочь от кареты, он взял с собой кинжал Святого Алана вывалившийся из какой-то шкатулки. Кинжал он тоже отдал. Ну и пусть. Здесь он не пригодится ему.
Пальцы женщины немного сильней сжали его подбородок — словно она желала услышать ответ. Дик кивнул, очнувшись от воспоминаний.
— Да, все… забрали. Я не стал сопротивляться.
— Как твое имя?
Ричард Окделл.
Он промолчал.
— Как твое имя? — повторила вопрос женщина.
— Как хотите, — пробормотал Дик.
— Ладно, это потом решим. Сейчас иди вымойся, а потом тебе надо будет поесть.

Стены лабиринта стали совершенно гладкими, теперь с них исчез и орнамент. Ричард остановился. Он опять оказался перед развилкой — и снова не знал, стоит ли сворачивать или нужно идти прямо, как шел до этого. В конце концов он свернул — он точно не мог бы сказать, почему решил так, но возможно, он услышал что-то за поворотом, чей-то голос или просто шорох…

Проснулся он в полной темноте. Две или три свечи горевшие в крохотной комнатке, когда женщина привела его сюда, погасли. Видимо, он проспал весь день и сейчас там, наверху закат, и по ярко-красному небу плывут иссиня-чёрные с одного и багровые с другого края тучи — остатки вчерашних пасмурных небес. Но здесь окон не было. Ричард на мгновение прикрыл глаза, удерживая неглубокую дрему, дарившую иллюзию покоя, но слишком легко этот сладкий туман расступался, и Дик видел стены лабиринта, будто теперь выжженные на внутренней стороне век.

2. entrer et sortir

Но он не в лабиринте…
Дик убрал с лица волосы, сбившиеся во время беспокойного сна, и попытался приподняться на локтях, но локти совершенно неожиданно разъехались в стороны на скользких простынях. Дик даже вскрикнул, но потом все-таки сел в кровати и попытался нащупать хоть что-нибудь еще, кроме шелковых простыней, бесчисленных подушек и одеяла. Когда он уже дополз до края кровати, в дверь постучали, а затем, не дожидаясь ответа Дика, вошла та женщина. Она держала в руках подсвечник с тремя свечами. Комната немедленно наполнилась золотистым дрожащим светом. Щурясь, Дик растерянно огляделся. Когда он только пришел сюда, у него не было никаких сил озираться, и сейчас он с удивлением заметил, что стены в комнате обтянуты золотистым шелком, а постельное белье — темно-красное, как и ковер у кровати.
— Выспался? — Женщина поставила подсвечник на низенький столик, казавшийся совеем крохотным рядом с огромной кроватью.
— Д-да, — пробормотал Дик. Это странное место уже начинало тревожить его.
— Вот и хорошо, а теперь нам нужно поговорить. Надеюсь, ты сейчас достаточно ясно соображаешь?
— Д-да… — кивнул Дик, лихорадочно гадая, о чем с ним может говорить эта женщина. Но понимание пришло очень быстро — о чем она может говорить с ним здесь? Только о наказании, которое он должен понести. Здесь все предопределено.
— Хорошо, — вновь проговорила женщина. — Мое имя Катрин. Можно называть «госпожа Катрин».
Дик вздрогнул, но она этого не заметила или сделал вид, что не заметила, и продолжала:
— Я уже достаточно давно содержу это заведение и легко могу отличить тех, кто будет пользоваться спросом от тех, на кого никто не позарится.
Дик хотел спросить, о чем она, но госпожа Катрин жестом остановила его:
— Вопросы потом. На самом деле, от внешности тут мало что зависит. Иногда я вижу мальчиков поразительной красоты и понимаю, что брать их нет смысла — никому не нужна холодная совершенная красота.
Дик почему-то вспомнил о Валентине Придде и невольно поморщился.
— Ты из тех, кто непременно будет пользоваться спросом. Открытый взгляд, приятные черты… и в тебе есть страсть.
Он по-прежнему ничего не понимал, но слушал внимательно.
— Разумеется, я беру на себя заботу о твоем здоровье и твоей безопасности. Моих мальчиков никто не бьет до крови, никто не насилует. Если посетитель будет отвратителен, я откажу ему. Однако определенная покорность от тебя потребуется, но ты, кажется, сейчас достаточно покорен, не так ли?
«Подчиняться недостойным», — повторил про себя Дик, а вслух зачем-то спросил:
— Не бьют… до крови? То есть…
— Некоторые посетители любят ощущение власти, потому я позволяю им наносить легкие побои… не такие, конечно, после которых потребовалось бы лечение. Ничего серьезного.
— Ясно, — пробормотал Дик. Понимание постепенно приходило к нему, но это было совершеннейшим безумием… Если он в борделе, то почему мальчики?.. Неужели, для женщин… Или…
Он вопросительно посмотрел на госпожу Катрин.
— Сюда приходят мужчины, одержимые страстью к гайифскому греху?
Она расхохоталась:
— Как витиевато! Но верно, да-да. Именно так. Ты тоже останешься здесь. Ты мне подходишь, а идти тебе все равно некуда, я права?
— Да.
Он не был уверен, что согласие это верный шаг, но выбора не осталось. В конце концов, лабиринт представлялся ему бесконечным.

***

Итак, что мы имеем на сей, не слишком радостный, момент?
Отец Сильвестр мрачно тронул горячую чашку с шадди. Затем покачал головой в ответ своим мыслям и снова принялся за дело.
Несколько дней назад Первый маршал в дурнейшем расположении духа покинул Талиг и умчался на войну. Что в этом положительного? То, например, что Первый маршал больше никого в столице не убьёт. Всё-таки пять жертв за несколько часов — уже много, учитывая, что каждый из ныне покойных был не последним в королевстве, пусть не по настоящему статусу и влиянию, но хотя бы по рождению…
Далее, Фельп… но отец Сильвестр не смог сосредоточиться на делах сугубо политических. Он раздражённо вздохнул — шадди никак не желал остывать. Это дрянное пойло всегда почему-то стыло медленней, чем хороший шадди. Пожалуй, и это тоже мешало привычному раскладыванию событий по полочкам. Но, впрочем, зачем обманывать себя? Вовсе не это, а престранное событие, произошедшее утром. Кардиналу хватало престранных и малообъяснимых событий в последнее время. На его вкус их было уже даже, наверное, многовато — но то, что случилось сегодня, оказалось последней каплей.
Прикрыв глаза, оправдываясь перед собой, что без глотка шадди о политике он думать все равно не сможет, а шадди пока слишком горячий, отец Сильвестр в который раз перебирал в голове все, что было ему известно о произошедшем. И почему-то на этом событии сосредоточиться оказалось легче, да и факты охотней раскладывались по полочкам. Охотней — но не сказать, что хоть с каким-то результатом.
Для начала — разговор с Алвой. Его Сильвестру менее всего хотелось вспоминать — слишком тяжело, слишком, наверное даже, больно. Словно он увидел и услышал то, что не предназначалось для его глаз и ушей, что-то слишком личное… а потому он всего лишь повторил факты, полученные в этом разговоре. Герцог Окделл, убежденный кансилльером, предпринял попытку отравления, однако то ли под влиянием мук совести, то ли по приказу того же кансилльера, сам выпил отравленное вино. Алва принял противоядие, а оруженосцу помогать не стал, объяснив это — и это было первым среди событий, которые его озадачили, — тем, что не стал препятствовать юноше осуществить его романтический и благородный порыв. Подобное было совершенно не в духе Алвы. Но пока стоило принять его слова на веру.
Он снова коснулся чашки с шадди. Та уже была едва теплой, но возвращаться к размышлениям о Фельпе, не закончив эти, было неразумно.
Итак, что дальше? Той же ночью Алва отсылает карету с телом герцога Окделла в Надор. Но до Надора тело не довезли судя по всему. По крайней мере прознатчики в Надоре ни тела, ни даже кареты не видели. И правильно не видели, ибо карета осталась в пределах столицы. На задворках, конечно, в трущобах, но не дальше. Всё бы хорошо, карета нашлась, кэналлиец Алвы тоже, однако тела в карете как ни бывало. Возле кареты тоже. Приходилось признать, что странные воры, ограбив карету, унесли с собой и тело герцога Окделла. Зачем бы, спрашивается? Отец Сильвестр снова тяжело вздохнул, помянув Леворукого, кошек, собак, а также всех млекопитающих, включая всех герцогов вместе взятых. Кансилльер, увы, нужно было признать, чист, по всему судя, как новорождённый, как, впрочем, и Её Величество вместе со всей кликой. И Август Штанцлер, и королева, узнав о смерти герцога Окделла, казались совершенно потрясенными… Хотя кансилльер — немного менее потрясенным, немного более озадаченным. Но быть может, герцог Алва устроил показательное представление отцу Сильвестру, с тем чтобы тайно увезти герцога Окделла с собой, а в карету… Нет, это уже предутренний бред. Которому, к тому же, противоречили некоторые другие факты.
Сильвестр посмотрел на край стола, где среди бумаг лежала длинная шкатулка, которую доставили кардиналу сегодня утром. И это было уже… третьей?.. да, кажется, третьей загадкой. Два дня назад в каком-то захолустном ломбарде оказался кинжал cвятого Алана вместе с этой шкатулкой. Кто именно принес его и как он у этого человека оказался, Сильвестру выяснить, впрочем, удалось, но это не имело никакого смысла: оборванца, принесшего кинжал в ломбард, тщательно допросили, но он ничего не знал, говорил, что отнял в пьяной драке у своего приятеля, а какого именно приятеля — уже и не помнит. Оставалось предположить, что на карету напала какая-то шайка воров, каких сейчас много на окраинах столицы. Загадочным образом (как именно кардинал вообразить не мог — кэналлиец казался ему весьма опасным и сильным противником для любого вора) они обездвижили Хуана, забрали из кареты тело герцога Окделла (но зачем им понадобился труп?.. разве что в темноте не разобрались…), ограбили карету (а потом один из воров подрался с тем оборванцем и таким образом лишился свежеприобретенного кинжала), перед этим опрокинув ее, и… унесли труп с собой? На очевидный вопрос напрашивался только один разумный ответ: может, они были настолько голодными?..
Но тут кардинала затошнило и разгадку тайны он решил отложить хотя бы до утра — слишком уж причудливыми путями бродило его воображение этой ночью.
Шадди остыл совершенно безнадежно. А потому нужно было заняться другими вопросами.

***

Ричард уже не помнил, сколько раз и куда сворачивал, сколько поворотов оставил за спиной. Стены по-прежнему оставались гладкими, свет — таким же тусклым. Иногда Ричарду казалось, что он слышит чей-то голос где-то вдалеке — и тогда он торопился, шел быстрей и уверенней выбирал, повернуть или пойти прямо, потому что ему хотелось увидеть того, кто говорил, хотя слов было не разобрать: слишком далеко, да и эхо в лабиринте искажало звуки. Теперь эхо не оглушало, наоборот — было едва слышным.

Самых главных мальчиков тут было пятеро. Только троих из них Дик назвал бы по-настоящему красивыми, два других показались ему слишком женственными и глупыми. Госпожа Катрин поручила Дика заботам самого старшего — хрупкого блондина с длинными, почти до середины спины, кудрявыми волосами и обманчиво-мягкой улыбкой. Его звали Эженом.
— Я здесь уже третий год, — рассказывал он, лениво развалившись на темно-красном диване, — мне нравится… Не надо думать о еде и одежде, о крыше над головой… Госпожа защищает нас от извращенцев, а с остальными приятно. Это всегда от тебя зависит — будет приятно или нет. Настроишься, что все это мерзость, так и будет мерзостью, настроишься на удовольствие — будет удовольствие… хотя, конечно, большинство наших так не считают, относятся как к грязной работе. Зажимают нос, закрывают глаза — и делают. Но это твое дело, конечно… Я зажимать нос не смог бы. Но потому я тут и лучший — посетили чувствуют, что мне нравится с ними. А большинству из них приятно понимать, что они мне не противны. Вот и выбирают… Впрочем, некоторые умеют притворяться. Уолтер, например, ненавидит их всех, но он актер просто… Иногда нас вдвоем выбирают — и не знай я, что он потом говорит, никогда б не подумал, что Уолтеру это противно.
Уолтер — его Дик уже видел мельком, но все-таки запомнил — не самый красивый, но самый юный из всех: тоже довольно хрупкий, если не сказать тощий, с короткими, очень курчавыми каштановыми волосами; глаза немного навыкате, плоский нос, тонкие, улыбчивые губы — не очень-то привлекательная внешность, но зато умеет делать массаж как никто другой и хорошо танцует. И воображает себя сыном какого-нибудь графа.
— Танцует? — Ричарда отчего-то поразило зрелище, представившееся ему в воображении.
— Ну да, — спокойно подтвердил Эжен, ничуть, видимо, не удивляясь потрясенному виду собеседника, впрочем, наверное Эжен вообще ничему не удивлялся, всё воспринимая как должное, — клиенты любят, когда красиво, все любят, когда красиво и когда эта красота предназначена именно им.
Дик смутился: злая память не замедлила пробудить в нем воспоминание об одной из многих ночей в доме Рокэ Алвы, когда огонь свечей и огонь в крови чуть не сожгли его, потому что монсеньор пел и это было — да, это была та самая красота, ему предназначенная. Только ему.
— А ешё есть Дитрих, — продолжал тем временем Эжен, — он немного на тебя похож. Тоже рослый, только волосы светлей. И не такой красивый. Ты, наверное, хорошего происхождения? А он сын конюха — таким с внешностью не везет. Сбежал от отца, когда тот его едва не прибил. Его госпожа Катрин подобрала — совсем как тебя. — Этого Дитриха Дик пока не видел. — Очень изобретателен в постели. Не стесняется. И сильный очень — некоторым нравится не мучить, а чтоб их самих мучили, особенно такие сильные парни, как Дитрих.
Ричард слушал внимательно, даже сравнение с каким-то пока неизвестным сыном конюха Дитрихом не задело его — он не ожидал от себя этого, такого спокойного внимания, будто не происходит ничего особенного, более того, всё идёт как надо, впервые с… Да, впервые со дня смерти. Голос Эжена накатывал волнами тепла и уверенности — вот только в чём? Всё один и тот же лабиринт, напомнил себе Ричард, одни и те же стены. Камень их неизменен.
— О ком бы еще тебе рассказать? — Эжен неопределенно помахал в воздухе своей тонкой рукой. — Ах да, ты их видел, наверное. Стефаний и Марсий. Из Фельпа родом оба. Близнецы. Одинаковые — не различить… на первый взгляд, то есть. Так-то мы тут их различаем. Их обычно выбирают сразу обоих.
— Зачем?
— Некоторым нравится, когда с ними одновременно два одинаковых красавца, — усмехнулся Эжен. — Да, они очень красивы. Черные волосы… у нас тут больше нет брюнетов, кстати… белая кожа… черные глаза.
— Это хорошо, — с внезапным облегчение в голосе выдохнул Дик, чем явно поразил Эжена.
— Почему? Черноглазых брюнетов полно… Госпожа Катрин мечтает найти такого… знаешь… с голубыми или серыми глазами — и чтоб черные как смоль волосы. Это очень красиво, гораздо красивей. И редко, к тому же.
— Знаю, — пробормотал Ричард. Этих Стефания и Марсия он пока не видел, но и не стремился.
— А тебя как зовут?
Ричард Окделл.
— Госпожа Катрин сказала… сказала, что меня могут называть Саймоном.
— Ах, скрываешь свое имя? Я бы тоже скрывал. Из дома сбежал, наверное?
Дик покачал головой и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Он устал от кажущихся бесконечными рассказов Эжена. Внезапно он почувствовал, что проваливается в сон. Этот день оказался таким же бесконечным, как рассказы Эжена. Сегодня от него ничего особенного не требовалось. Только внимательно слушать и запоминать. Но от этого тоже устаешь…

…гладкие стены. По-прежнему, гладкие стены. Ни орнамента, ни черных быков с человечьими головами. Впрочем, почему именно черных? Наверное, так красивей. Дик стоял перед поворотом и снова не мог решить. Голос, который иногда подсказывал ему верное направление, давно не звучал. Нужно ли повернуть или… Из-за поворота внезапно потянуло сквозняком. Дик вздрогнул и обернулся, подставляя лицо неожиданно обжигающе-горячему воздуху. Словно что-то недалеко горело. Словно война…
Больше не размышляя, Дик пошел по этому коридору.

— …спишь? Устал, наверное, — голос Эжена доносился откуда-то не из лабиринта, а потому проснуться получилось легко.
— Да, наверное.
— Тогда спи. И отдыхай хорошо. Завтра мы уже не разговаривать будем.

«Хватит мяться», — как можно спокойнее приказал себе Ричард. Он слишком долго не решался войти в комнату, где его ждали Эжен и Стефаний. Почему Эжен выбрал именно Стефания, Ричард не спросил, предпочитая не знать. Однако Эжен рассудил по-своему. Едва Дик наконец-таки решился приоткрыть дверь, как из комнаты донесся уже хорошо знакомый, с ленивыми нотками голос:
— Саймон, входи скорей. Ты вчера заинтересовался близнецами, я и пригласил одного из них тебе на обучение. Ты доволен?
Дик покачал головой, но промолчал. Все-таки… хотя бы сейчас нужно научиться сдерживаться, как-то скрывать чувства. Иначе… хотя что может быть иначе? Все уже было, все закончилось и осталось в прошлом. Какая разница, что может подумать Эжен — или кто бы то ни было другой.
Комната — совсем небольшая, — была освещена пятью или шестью свечами. Дик почувствовал слабый запах благовоний, а на низком столике у кровати заметил бутылку вина. Эжен сидел на полу, вытянув на полкомнаты свои длинные ноги, а Стефаний сидел на кровати, занимавшей другие полкомнаты. Дик закрыл за собой дверь и вопросительно посмотрел на Эжена. Сейчас нужно как можно меньше чувствовать, как можно меньше вспоминать и думать. Нужно запоминать то, что ему скажут, и стараться сделать как можно лучше. Больше ничего. Ни стыда, ни сожалений, ни гордости. Все это осталось в жизни. Здесь все иначе. Он шагнул к постели и… остановился, застыл, не в силах пошевелиться — хоть плачь, хоть кричи. Эжен всё, конечно, понял — и отвернулся, принялся рассматривать огненные язычки через вино в бокале. А Стефаний, бросив быстрый взгляд на Эжена, опустил ресницы, потом медленно выпрямился и по-кошачьи плавно подался вперёд, крепко, но совсем не больно схватив Ричарда за руки, притянул его к себе, усадил рядом. Дик заставил себя поднять голову и посмотреть в лицо Стефанию. Но это оказалось немного проще, чем он думал — всё-таки черные глаза — не синие.
— Это очень хорошо, — тихо усмехнулся Стефаний. Кажется, Дик первый раз слышал его голос — довольно приятный, но… Дик покачал головой: никаких воспоминаний. Стефаний тем временем повторил: — Да-да, очень хорошо. Вот такой взгляд… у тебя длинные ресницы, большие глаза. Медленно поднимаешь голову, медленно поднимаешь глаза — это заводит. Такой смущенный и испуганный взгляд…
Дик вздрогнул, когда Стефаний коснулся пальцами его шеи.
— Дрожать не нужно. Некоторых это расхолаживает, а кого-то наоборот — может навести на мысль, что тебя можно и помучить. Тебе же не нравится, когда больно?
— Нет.
— А как нравится?
Далеким воспоминанием мелькнули оранжевые розы, приколотые к платью, черешня…
— Не знаю. Это было очень давно.
— С женщиной?
Дик не хотел больше вспоминать. Он быстро покачал головой, а затем подался вперед и попытался обнять Стефания. Но тот легко извернулся, мелькнули смеющиеся черные глаза, улыбка — и вот уже Стефаний сидит в центре большой кровати.
— Нет. Ты будешь слушать меня, а не обниматься. Я прав, Эжен?
— О да, но и обниматься тоже — иначе чему он научится?
— Хорошо.
Очень просто было слушать их болтовню. Она отвлекала от ненужных мыслей. Дик и слушал, словно растворяясь в бессмысленности их фраз.
— Ты должен нравиться, Эжен тебе сказал уже? Еще ты должен быть послушным. И еще умелым.
Стефаний говорил не очень связно, часто повторялся, с трудом договаривал предложения до конца.
— Ты слушаешь меня?
— А… — Дик растерянно посмотрел на Стефания. — Да. Я…
— Но всему ты научишься постепенно. Самые главные вещи… их немного.

3. partir et venir

В лабиринте что-то неуловимо изменилось. Ричард не сразу даже понял, что именно — он так привык к тишине, что звук, возникший в лабиринте, сначала показался ему той же тишиной. Он, этот звук, был похож на пение и вздохи, шепот и стон одновременно. Он доносился словно бы отовсюду, но Ричард, проведший уже, кажется, множество дней в лабиринте, сумел понять, откуда идет звук. И он шел за ним, за этими шорохами и шепотом, стонами и пением. Он предпочел бы каменных быков, но пока звук оставался его единственными спутником и проводником.

Звук, запахи — почти всегда сладкие, густые, слишком навязчивые, разговоры полушепотом, попытки понимать малейшее движение, самый тихий вздох, полуулыбки, желание научиться отличать жесты и вздохи недовольства от вздохов и стонов, которыми просят о продолжении, бесконечные ошибки, бесконечные открытия — Ричард и вообразить не мог, что все это так сложно, так тонко, требует столь многих знаний — столь многого понимания. Он тонул в непривычных — чужих звуках — стонах и вздохах, привыкал к чужим жестам — и старался не забыть, что у других все будет иначе, не привыкать к этим, его сбивали с толку чужие прикосновения, которые любой другой принял бы за искреннюю нежность или ласку, но Дик твердо помнил, что это лишь примеры, только объяснение, как нужно — и повторял эти прикосновения, жесты, улыбки, даже вздохи и стоны — он постоянно держал в голове слова Эжена — «…настроишься на удовольствие — будет удовольствие…» — и он делал так, чтобы было удовольствие, и по взглядам Стефания, по одобрительным кивкам Эжена понимал, что хорошо усваивает уроки — но ему нравилось учиться, как оказалось тогда — в жизни — он был хорошим учеником, если кто-то брался обучать его — он с благодарностью перенимал, он был внимателен, хорошо запоминал и мог подолгу помнить важные уроки. И сейчас — он помнил главный урок, тот, который позволял ему делать то, что он делал теперь, не чувствуя почти ни смущения, ни стыда, ни унижения: виновный должен понести наказание, подчиняясь недостойным. Кажется, он слышал об этом в лабиринте, а может где-то читал. Теперь он едва помнил, откуда пришла эта мысль, он просто позволял Эжену и Стефанию учить себя.

— О чем ты хочешь попросить меня, Саймон?
Дик все еще вздрагивал, слыша это имя, но другого у него теперь не будет. Госпожа Катрин с улыбкой посмотрела на него и ободряюще кивнула:
— Так что за дело?
За окном сиял радостный солнечный день. Дик, не поднимавшийся наверх уже три или четыре дня и привыкший к мягкому свету свечей, жмурился и морщился. Госпожа предпочитала проводить дни наверху, не под землей. Хотя подвальные комнаты были обставлены гораздо лучше, и мебель в них была удобней, но госпожа Катрин словно боялась раньше времени надолго спускаться под землю. Она оказалась очень суеверной.
— Эжен говорит, что я уже достаточно хорошо подготовлен.
— Это верно, мне он тоже об этом сообщил. Думаю, сегодня ты выйдешь со всеми в общую залу.
— Я бы хотел…
— Подождать? Но не слишком ли долго?
— Нет.
Дик не смел поднять глаза на нее. Он изучал обои на стенах, потолок, светлые занавески на окнах. Наконец, он перевел взгляд на руки — все дни, проведенные здесь, по совету Эжена, он утром и вечером тщательно смазывал кисти рук каким-то сладко пахнущим кремом. И теперь кожа на ладонях стала непривычно мягкой и приятно пахла.
— Если нет, — нетерпеливо произнесла госпожа Катрин, — о чем ты хочешь попросить?
— Эжен сказал, что во мне… должно быть что-то необычное. Пусть… пусть я буду в маске. Это можно? Никто не будет знать мое лицо, все будут гадать…
Госпожа Катрин внезапно расхохоталась. Смех у нее был мелодичный, но слишком громкий.
— Это Эжен тебя надоумил? Иногда мне кажется, что я могу спокойно уходить на пенсию и оставлять этого парня здесь главным. Но это же отлично! Ты хорошо сложен, лицо у тебя породистое. По голосу и манерам видно, что не из низов… Да, мы всех заинтригуем! Я куплю маску сегодня же. — Она, прищурившись, посмотрела на Дика. — Белую. Черный тебе не подойдет, да и комнаты слишком темные для этого, а любой другой цвет отвлекает.

Дик еще ни разу не заходил в главную залу вечером. Наверное, ему нужно было волноваться, но волнения не было. Он в очередной раз коснулся маски на лице, провел пальцами по ее немного шершавой поверхности. Госпожа Катрин сдержала слово — маска в самом деле была белой, с тонким золотистым узором вокруг прорезей для глаз, она закрывала верхнюю половину лица. Маска отвлекала от волнения — все-таки к ней еще нужно было привыкнуть.
Комната была хорошо освещена, ароматические лампы наполняли ее густо-сладким запахом, а от свечей шло тепло. На низком широком диване, стоявшем посреди комнаты, расположились близнецы и Эжен. Дик поспешил отвернуться от них, оправдываясь перед собой внезапным смущением. Хотя в странной и мучительной тоске, охватывающей его каждый раз, когда он смотрел на черноволосых и белокожих близнецов, мало было от смущения.
Остальные заняли кресла и стулья у стен. Дик заметил Уолтера, на котором были только странные широченные штаны из тонкой ткани, заметил Дитриха, одетого в причудливый темно-зеленый наряд, заметил остальных — тоже в странной одежде, то слишком открытой, то прозрачной, то необычного покроя. На одном из незнакомых Дику мальчиков было надето пышное белое платье с открытыми плечами.
— Иди к нам, — приветственно помахал со своего дивана Эжен. Дик быстро покачал головой и устроился в ближайшем свободном кресле. Сидеть рядом со Стефанием и Марсием ему не хотелось.
Посетителей было двое. Друзья, любовники? Ричард плохо разбирался в этом, после бесед с Эженом и обучения у Стефания он был готов в каждом соприкосновении рук подозревать любовную близость, а раньше его бы не навела на мысли и общая постель. Дик, крепко удерживая нить своих размышлений, внимательно наблюдал за гостями, а те не спешили выбрать. Они взяли по бокалу вина и один из них жестом остановил поднявшегося было Эжена.
— Нам нравится выбирать, — пояснил с улыбкой второй.
Дик обвёл глазами мальчиков и поразился перемене — все они были скорее похожи на статуи сейчас, а ведь минуту назад они живо болтали. «Каждому гостю — своё», — вспомнились слова Эжена. Удивительно, как эти мальчики — идеально настроенные музыкальные инструменты — ловили настроение и желания гостей. Эти двое, одетые в чёрное, будто… нить размышлений Дика едва не прервалась, но он заставил себя связать концы в узел и идти дальше… вороны, излучали какую-то меланхолию. На вид простые горожане — из тех, что ни за что не узнаешь в толпе, даже если знаком десять лет — возможно, торговцы, госпожа Катрин говорила, что торговцы здесь частые гости. Они прошли по комнате, не отвлекаясь от беседы друг с другом, но не заговаривая с мальчиками, будто те и правда статуи, которыми только любуются. Вот так, разговаривая о чём-то, они подошли совсем близко, и тут один из них взял Дика за руку, а второй кивнул. «Маска, — подумал Дик, — им подходит маска на моём лице. Я похож на гальтарскую статую больше, чем все остальные».
— Как твоё имя?
Ричард Окделл. Нет.
— Не спрашивай. Он и так прекрасен.
Дик сдержал смех, а маска не смеётся. Всего несколько дней слишком изменили его. Кому раньше пришло бы в голову сказать о нем: «Он и так прекрасен»? Но в смерти все меняются.
— Ты идешь?
Дик кивнул. Он хорошо помнил, куда ему нужно провести их из этой комнаты. Подземных помещений было слишком много и использовались далеко не все, к тому же в них легко было заблудиться, но госпожа Катрин сама долго водила Дика по всем, используемым комнатам, объясняла как и куда можно пройти, показала даже несколько тайных ходов, по которым в случае необходимости (вроде пожара или слишком грубого клиента) можно было быстро попасть наверх или просто незаметно ускользнуть. Комнаты зависели от статуса посетителей — не того статуса, который был у них наверху, он, к некоторому удивлению Дика, не имел тут ни малейшего значения. Важно было другое — платил ли посетитель, насколько он был аккуратен, не случалось ли, чтоб он обижал или причинял боль кому-то из мальчиков… хотя важней всего, конечно, было — насколько щедро он платил. Эти двое, судя по всему платили щедро — госпожа Катрин говорила с ними приветливо.
— Ты снимешь маску? — спросил у Дика один из двух его спутников.
— Нет.
— Нет? — протянул второй. — Вот так кратко и без объяснений? А вдруг мы передумаем и выберем кого-то посговорчивей?
Госпожа Катрин придумала хорошую отговорку, которая непременно бы разогрела любопытство у всякого.
— Если вам нужен кто-то другой, можете вернуться. Госпожа не позволяет мне встречаться с другими без маски. Мое лицо имеет право видеть только она.
Романтическая ложь. Тогда, еще в жизни, Дик смог бы назвать несколько трагедий и вспомнить наизусть бессчетное количество стихов, где герой скрывал свое лицо маской — и только его мать или иногда возлюбленная знала его истинный облик.
— А если мы заплатим за ночь, дождемся, когда ты уснешь и снимем ее?
Они переглянулись, одобрительно усмехнувшись. Но и это не сработает, и на это найдется ответ.
— Я расскажу госпоже и больше вас сюда не пустят.
— Она так ценит тебя?
— Больше, чем вас, господа. — Сопроводить эти слова легкой улыбкой, провести рукой по щеке одного из них — и никому в голову не придет, что он сказал грубость.
— Долго нам еще идти? Маску мы снять не можем, но все эти тряпки на тебе… От них мы точно избавимся.
Снова улыбнуться. Мягким жестом указать на дверь прямо перед собой.
— Сюда.
Учение не пропало даром. Быстрые и резкие ответы легко слетали с языка, жесты были почти отточенными, почти совершенными, а всего через несколько минут легко, почти совершенно будет двигаться его тело. Дику даже не приходилось задумываться над всем этим. Нужно было просто удерживать в голове все, что он услышал и узнал за эти дни, и не отвлекаться на иное. Он умеет сосредотачиваться и подчиняться. Все просто.

***

Солнце сияло вовсю. Лучи его серебрили посуду на столе, проникали повсюду золотистым дуновением, так что вся обеденная зала сияла и радовалась. Альдо тоже хотел бы радоваться нежаркому солнцу, но…
— Так он убил его, что ли?
Робер, напряжённо хмурясь — никому сегодня в этой зале не было дело до сияния и радости — покачал головой:
— Как я понял, Ричард это сделал по собственной воле.
— Это какой-то бред и бессмыслица, Робер!
Альдо вскочил и прошёлся по комнате, потом вернулся к другу и капризно скривив губы заявил:
— Мне всё равно, что там было — убил или он сам убился! Меня интересует, где я теперь Повелителя Скал возьму!
— Он тебе срочно нужен? — Робер явно был в своих невесёлых мыслях об этом Ричарде, и потому капризного тона друга не заметил.
— Ну, не срочно…
Альдо вдруг успокоился, даже повеселел, наконец заметив, как забавно прыгает по потолку и стенам солнечный зайчик от начищенной до блеска чайной ложки. Может, известие о смерти последнего Повелителя Скал — это знак? Может, все эти древние байки — всего лишь байки? Альдо щурился, глядя на яркие блики, скользящие по стенам, и лихорадочно вспоминая все, что успел прочитать или услышать о силах, защищающих Повелителей и о том, что сила передается…
— Робер! — солнечный зайчик радостно прыгнул к потолку, а ложка тонко зазвенела. — А может, у Эгмонта Окделла были незаконные дети? От любовницы какой-нибудь… даже простолюдинки, а? Должна ж была к кому-то сила прейти…
— Слушай, — Робер поднял голову и как-то странно посмотрел на друга, — ты пойми, Ричард умер… Ты, конечно, не знал его, но я… В общем, я сейчас не могу о Повелителях Скал думать.
Альдо хотел было ответить, что и Робер едва знал покойного герцога Окделла, да и его отца тоже, но сдержался: ссориться сейчас не хотелось. И солнечные зайчики были такими яркими. О незаконных детях герцога Эгмонта можно будет поговорить потом.
— Ладно-ладно, чего ты вспылил, — добродушно откликнулся он наконец, вновь увлечённо играя ложкой, — ну, не сейчас, но он мне понадобится, то есть не он… А, ну его. Давай лучше пофехтуем пойдем.

Со смертью Повелителя Скал Альдо смирился легко — какой смысл печалиться о том, кого вовсе не знал. А вот от планов своих он так легко отказываться не собирался. В конце концов, таких долгоживущим баек не бывает, а значит в них есть доля правды — и большая такая доля! Это льстило, от этого слегка кружилась голова — быть обладателем силы… древней, таинственной, всеми забытой силы! Быть единственным в своем роде. Сама по себе королевская власть не очень интересовала Альдо, родись он в любой другой семье, ему было бы все равно — изредка фехтовать или пить вино с Робером, болтать с бабкой, проводить ночи с агарисскими, а потом и алатскими красотками, которых всегда было в избытке, — большего ему не было бы нужно. Но он был Раканом! Альдо не знал, фантазии это его или правда, но иногда ему казалось, будто что-то тянет его вперед, зовет, подталкивает к действию… И он должен был действовать! Конечно, тот план гоганов провалился, но ведь будет другой план, еще лучше — и он сработает. И тогда Альдо станет королем и… так далеко он не загадывал. Одно точно — он закатит большое празднество и устроит себе пышную коронацию. Ведь он был единственным в своем роде. Раканом. Однако вместе с Одним всегда были Четверо — и это немного раздражало и беспокоило. Робер, конечно, тут, рядом, а остальные? Окделл погиб — что за нелепость? — совершил самоубийство. Кто там еще есть? Придды? С ними Альдо потом договорится — он пообещает им… что-нибудь, и они перейдут на его сторону. И еще Алва… Впрочем, потомкам предателя все равно кому служить — Рокэ Алва наверняка перейдет на его сторону. Мысли Альдо всегда скользили легко, он редко тратил слишком много времени на обдумывание какой-то идеи — решения приходили мгновенно, пусть несовершенные, нуждающиеся в доработке, но все же решения. С Приддами он договорится, с Алва тоже… а раз Окделл погиб, то всегда можно отыскать нового Повелителя Скал. Не мог род его прерваться.

Гораздо позже, уже во дворце в Олларии, Альдо вспоминал свои алатские размышления и не без самодовольства отмечал, что почти все выходило так, как он планировал. Придд — бледный мальчишка с рыбьей физиономией, присягнул ему, Алва был в плену, а Робер — Робер, как всегда, рядом. То, с какой легкостью все получилось на этот раз, только подтверждало право Альдо на трон. И от этого тоже кружилась голова — но странно: в Агарисе и Сакаци эти головокружения были приятными, эти мысли льстили и поддерживали уверенность, манили вперед, а здесь, в Олларии, голова кружилась и болела будто с похмелья, а мысли о собственной избранности казались тяжелым камнем, привешенным к шее. Сбывшаяся мечта оказалась скучной и уныло-мрачной. И теперь не манила вперед, а — как с того похмелья — требовала продолжать, и хотя Альдо чувствовал, что дальше может быть только хуже, но остановиться уже не мог.
Альдо не нравился город, не нравился дворец, его раздражали все без исключения жители столицы — что дворяне, что простые горожане. Роберу, кажется, тоже мало что нравилось — Альдо уже и забыл, когда в последний раз видел друга улыбающимся. И ему вспоминалось солнце Алата, так щедро лившееся в открытое окно обеденной залы.

4. aller et rester

Ричард споткнулся о невидимый камень, хотя под ногами было совершенно ровно, и едва не упал: рука скользнула по стене, ставшей вдруг скользкой, как шёлк, внезапная боль сжала сердце, а где-то за невидимым ещё поворотом, послышался звук пощёчины.

Разбудили его чьи-то то ли возмущенные, то ли испуганные крики. Неохотно открыв глаза, Дик обернулся к двери, из-за которой эти крики доносились, и прислушался. Что там происходит?..
— …кто им это позволит? — голос госпожи Катрин звучал резче и громче, чем обычно. Она казалась очень раздраженной. Похоже, в самом деле, произошло что-то необычное. — Эжен, не говори глупости! Я доверяю твоему мнению, но сейчас ты…
— Как скажете, госпожа, однако…
— Никаких «однако»! И я не советую тебе болтать о подобных глупостях остальным!.. Нечего их пугать!
Больше ничего разобрать не удалось. Дик отбросил одеяло и потянулся за халатом. Здесь, под землей, терялось ощущение времени — он не мог бы сказать точно, утро еще, или уже середина дня. Впрочем, судя по всему еще утро: свеча до сих пор горела, да и если бы ему не помешали, Дик спал бы еще долго — прошлая ночь для него затянулась. К ним явилась целая компания сыновей богатых горожан. Спускать отцовские деньги, не иначе. Они заплатили очень много и госпожа Катрин, по их просьбе, не пустила больше ни одного посетителя. Богатые бездельники долго сидели в общей комнате и угощали всех вином, потом затеяли игру в карты, которая продлилась далеко за полночь. Дик пил очень осторожно, потому что напиваться ему было нельзя — пьяный он мог бы забыть о маске или сболтнуть лишнее. Тощий Уолтер не пил вовсе — стоило ему сделать хотя бы глоток вина, как он начинал буянить, а потом принимался рыдать и вспоминать свою покойную сестренку, умершую пять лет назад от тяжелой простуды. Остальные мальчики напились быстро, даже обычно предусмотрительный Эжен. Бесплатное и к тому же неплохое вино здесь любили.
— Чего они ждут интересно? — спросил Уолтер у Дика, когда самому Дику уже стало казаться, что игра в карты, да и сама эта ночь, будет длиться бесконечно. — Заплатили, а сами не торопятся попользоваться… То есть, я-то не против, но в карты и дома поиграть можно.
Дик коснулся маски — этот жест уже вошел в привычку — и осмотрел комнату. Всего странных посетителей было пятеро, все — совсем мальчишки, младше Дика на год или два, они пили, а потом играли в карты с такими отчаянно-решительными лицами, что Дик, едва не рассмеялся, когда понял, чего они тянут время. Может, окажись он в подобном месте… то есть, не в таком же точно, а там, где были бы женщины, — но все равно, он вел бы себя так же.
— Они боятся, — шепнул он Уолтеру. — Наверное, пришли, чтоб доказать друг другу что-то… или пари проиграли… и теперь боятся начать.
— Может, подтолкнуть их? Остальные пьют, им хорошо, а нам-то что еще делать?
— Нет, они только сильней испугаются.
— С чего это ты взял такое?
— Я бы испугался. Пусть сами решаются… или не решаются.
Уолтер только недоверчиво пожал плечами.
Судя по всему, Дик оказался прав. Когда в середине игры Эжен попытался обнять заводилу всей компании, тот шарахнулся от него, как от заразного больного. Но потом вино кончилось, а Стефаний умудрился шесть раз подряд у этого заводилы выиграть, и у того, похоже, прибавилось то ли смелости, то ли отчаяния, — он, схватив Стефания за руку, потащил прочь из комнаты под дружное улюлюканье приятелей. Потом постепенно по комнатам разбрелись и остальные. Дика в этот раз никто не выбрал, но он и не ожидал — он никогда не привлекал внимания слишком юных и неумелых. Наверное, они боялись маски.
От воспоминаний его отвлек стук в дверь.
— Саймон, поднимись наверх.
Госпожа Катрин, похоже, по-прежнему была чем-то раздражена. Дик слышал, как она стучала в двери к остальным и требовала подняться наверх. Что-то в самом деле произошло.
Комнатки в доме наверху были совсем маленькими, и все мальчики едва уместились в одной. Госпожа Катрин велела им сесть, но так как стульев было всего три — и их сразу заняли близнецы и Эжен, остальные, в том числе Дик, устроились на полу. Почти все недоумевающе озирались и почти все выглядели не очень — сказывалось вчерашнее вино.
— В городе беспорядки. — Госпожа Катрин была, пожалуй, бледней обычного, хотя изо всех сил старалась не выдать волнения. — Вряд ли что-то серьезное, однако на улицу нос лучше совать пореже.
— Это как… как в ночь святой Октавии? — Дик задал вопрос прежде, чем успел остановиться. Госпожа Катрин бросила на него удивленный взгляд, а ответ ее прозвучал очень резко:
— Я не знаю. Вести сюда приходят не очень быстро.

Разумеется, предостережения госпожи только раздразнили любопытство мальчиков. Дик слышал, как Стефаний и Эжен договаривались на следующий день пораньше утром выбраться в какое-нибудь людное место, чтоб разузнать, что же творится. Эжен звал Дика с собой, но он отказался. Пусть лучше подумают, что он струсил, чем кто-то увидит его на улице без маски и — мало ли — узнает.
— Но ты же расскажешь, что вы там выяснили?
— Конечно.
Дик чувствовал, что Эжен относится к нему слегка покровительственно, хоть и с симпатией. Близнецам он, кажется, просто нравился, как и Уолтеру, остальные, видимо, пока еще не решили, как к нему относиться. Иногда Дик вспоминал первые недели в Лаик и с удивлением понимал, что тогда ему было гораздо сложней, чем теперь. Тогда было так сложно скрывать свои истинные чувства… теперь же… теперь он просто держался за одну единственную мысль — он должен понести наказанием, он должен достойно выдержать все. Наверное, смерть многое меняла…

Одним днем беспорядки не ограничились. На следующий день Эжен и Стефаний, как и собирались, выбрались в город. Вернулись они со странными новостями.
— Говорят, что кто-то захватил дворец? — переспросил Дик. Эжен кивнул. — А кто?
— Нам оттуда вестей не приносят, — пожал плечами Эжен. — Мы просто спрашивали на улицах людей…
— И? — нетерпеливо проговорил Дик.
— И то, что нам нарассказывали, сойдет, как байка, если хочешь не скучать долгим вечером, но…
— Это не похоже на правду, — кивнул Стефаний, а затем прибавил: — Но всегда можно спросить у тех, кто бывает во дворце.
— Потому что, — усмехнулся Эжен, — некоторые приходят и сюда.
— Но кто придет, если в городе беспорядки?
Одна из двух свечей — совсем уже догоревшая — на пару мгновений ярко вспыхнула и потухла. Дик достал из ящика стола другую, зажег и поставил на место погасшей. Госпожа Катрин велела беречь свечи, но сидеть почти в полной темноте со Стефанием и Эженом Дику не хотелось. Те, кто приходил — одно, а эти двое — совсем другое. Они по-прежнему иногда смущали его. да и в темноте темные глаза Стефания могли бы быть… какими угодно. Дику не нравились напоминания о том, что было тогда, в жизни.
— Кто-нибудь обязательно, — уверенно сказал Эжен. — Ночь святой Октавии… Саймон, ты сам говорил о ней, помнишь?
— Да.
— Некоторых возбуждает опасность. Мы тогда совсем не бездельничали.
— Если выберут вас, вы спросите?
— Конечно. — Темные глаза Стефания блеснули. — А если тебя, спросишь ты.

В общей комнате горело всего три свечи. Госпожа Катрин, приятно улыбаясь, объясняла невысокому тощему и довольно просто одетому посетителю, что из-за беспорядков в городе свечи нужно беречь, но даже тусклое освещение не помешает ему по достоинству оценить ее мальчиков.
— Да-да, — бормотал тот и краснел. Дику он не понравился: за это время Дик привык внимательно наблюдать, делая выводы о том, что может понадобиться тому или иному, что ему понравится, что его может отпугнуть. Так вот этот был каким-то чересчур неуверенным в движениях, как бы нарочито нервным и скованным. И он не смотрел в глаза госпоже Катрин. Страшно подумать, как он смеётся или хотя бы улыбается… Показывает, наверное, дёсны, а зубы у него, может, мелкие. Дик отвернулся, его даже замутило. Только бы этот… выбрал не его, хотя… какая разница!
— Мне… я думаю, он, — субъект с дёснами прошёлся по комнате пушистой метёлочкой для пыли и остановился прямо перед Эженом. Тот пружинно поднялся. Дик прикусил губу, его опять замутило: отточенная грация Эжена и отработанная расплывчатость мерзкого типа рядом с ним… Как будто золотистый осенний лист тонет в грязной луже.
— Саймон, — голос прозвучал так близко, что мог бы испугать. Госпожа Катрин стояла прямо над ним под руку с неизвестным Дику офицером. — Господин желает тебя. Не разочаруй.
И она удалилась, ободряюще похлопав по руке — нет, не Ричарда, офицера. «Хороший знакомый, щедрый клиент и вообще важный человек приближенный к Персонам» — вот, что означало ободрение. «Какой-нибудь теньент из охраны дворца», — пожал плечами Ричард и неторопливо поднялся. Важный человек оказался чисто выбритым и оттого, наверное, выглядел почти мальчишкой одних лет с Диком. Легкий румянец мог означать смущение — тогда он будет вести себя нарочито грубо, только чтобы не показать, что главным образом хочет нежности (ну, хоть по голове погладь — и спокойно усни рядом), или слишком тугой воротник. «А может, съел что-то или много выпил», — подумал Дик и развеселился. Омерзение от предыдущего клиента забылось, зато проснулось давно забытое ощущение: Дику стало любопытно. Во-первых, не покраснеет ли теньент, если снять с него штаны, во-вторых, что он знает о дворце.

— Погоди… Не так быстро.
Он мягкий — это странно. Или просто смущается.
— Будь по-вашему. Я не спешу.
— Это хорошо. Сейчас все спешат, кажется.
— Вы устали, — говорит Ричард. Вино в свете всего двух свечей светится непролитой усталостью, офицер приподнимается на локте, целует Дику запястье. Дик вздрагивает — и заученно, и нет. Всё-таки это нежно. — Как нежно.
— А как иначе в любви? Я не люблю причинять боль.
— Вы хотите, я буду вас целовать? — Дик наклоняется над обнажённым плечом офицера, но тот легко отстраняет Дика, играет с прядью его волос.
— Нет, я буду. Не спеши.
Некоторое время офицер только легко касается тела Ричарда, не переставая говорить — о каких-то тканях, кажется, о сладких фруктах, о мягкой траве. И в полумраке Ричарду казалось, что никого нет рядом с ним, что это фантазия, вино и шёлковые простыни играют с ним в миражи. Дик позволил себе слабость — на мгновение, на крохотный кусочек времени он позволил себе скользнуть в наслаждение и послушать руки любовника. Дик судорожно вздохнул — и будто проснулся:
— Зачем вы здесь? — Возможно, слишком прямо, но Ричард кое-что почувствовал… Руки его любовника слишком напряжены, пальцы немного дрожат, а ласки… Будто всего себя отдает в одних этих ласках.
— Тебе не нравится? — Серые глаза смотрели встревоженно, почти умоляя.
— Нравится, господин, но… Зачем? Ведь во дворце…
— Во дворце остались изменники и женщины, — офицер сел на постели. Очень резко. И опустил голову. Ричард затаил дыхание.
— Мы далеко от дворца, господин.
— Потому я и здесь, — он обернулся, внимательно глядя на Ричарда, а потом прищурился, — так тебе любопытно, да?
«Нет, мне страшно», — вдруг захотел признаться Ричард. Страшно, ведь он знал, как выглядит мир, но теперь он умер — и видит изнанку. И боится.
— Да, господин. Мы пытались выяснить, но…
— Глупости какие, не оправдывайся, — перебил его офицер, вновь ложась рядом, возобновляя ласки, — я расскажу, а ты слушай и ничего не бойся.
— Я не бо…
— Тише. Резвый какой. Нет стыда в страхе. Хотя и трудно его признать… Но поверь, труднее признать поражение, когда уже прошёл и через страх, и через надежду, и через предел сил. Когда ничего не остается от чувств, поражение признать невозможно.
— Опустошение, — прошептал Ричард.
— Что? Ты красивый.
— Не умирайте, — вдруг быстро сказал Ричард и сел на постели.
— В свой срок каждый…
— Нет! Вы сейчас убиваете себя! Намеренно и… и как трус! Нельзя умирать так! — мучительно хотелось снять маску, сорвать и выбросить, нестерпимо захотелось ударить офицера, чтобы он ударил в ответ, невыносимо было слышать от него то, что когда-то, ещё живым, затвердил до черной пелены перед глазами.
— Саймон, пей, — нет, маску он не сорвал. Дик пришел в себя на коленях офицера. Тот его обнимал крепко и поил водой. — Чистая вода, прохладная и чистая. Пей и не кричи так.
Дик внимательно смотрел на офицера. В упор, в серые глаза, сейчас не такие нежные, но живые, немного беспокойные.
— Живой, — Ричард вздохнул, помедлил пару мгновений, а потом дотронулся до щеки офицера, плавно поднимаясь, чтобы больше не медлить в любви этой ночью.

«Господин Первый Маршал далеко, а Его Высоко Преосвященство умер. Многие знали, что Манрики не прочь урвать кусок, если вдруг случай представится, но когда это случится и как это предотвратить? Мы упустили момент, мы были беспомощны как котята…»

«Неужели я пропустил поворот?» — Ричард застыл посреди коридора, оглянулся — да, так и есть. Мелькнувшее сожаление он прогнал — пропустил, значит так было надо. Ричард пошел вперед. В лицо пахнуло жаром тысячи жаровень и одновременно послышалась кухонная возня — стучала посуда, явно перекрикивались о блюдах повара, потянуло чем-то сладким, похожим на запах крови. Ричард припал к стене лабиринта, звон и голоса утихали, но жар остался, как и запах. «Хорошо», — Ричард стал снимать всю одежду. Надо было идти дальше, но одетым это было нестерпимо тяжело, а еще казалось, что именно от одежды тянет тем сладким запахом физической смерти.

Он спал долго. Так, что вышел в гостиную только к одиннадцати. А там его уже ждали новости. Эжен — он, кажется, не слишком хорошо провел эту ночь, был бледен, но шутил не меньше обычного — и Стефаний вернулись из города и теперь Стефаний захлебывался желанием поделиться.
— Ну, в общем, с чего начать, Эжен?
— На площади казнили короля, Стефаний, — напомнил Эжен странно-тихим голосом, но как бы отвергая свою слабость, ободряюще улыбнулся.
Все ахнули и затаили дыхание. Госпожи Катрин вроде бы не было дома, поэтому времени для красочного рассказа оказалось достаточно.

Стены лабиринта покрыты свежей кровью, пальцы Ричарда покраснели уже. Ричард обнажен и бос, но все равно жарко, очень жарко, а кровь на стенах никак не желает объяснять себя, оставаясь мясницкой неряшливостью. «Как скотов», — вспомнил Ричард. Он рубил их, как скотов. Или еще лучше так: он рубил их как скотов. В качестве животных на убой. «Особенно Люра. У него была перевязь наискось от плеча к бедру, так вот…» Ричард шел вперед и вперед, лабиринт давно не предлагал свернуть, как вдруг справа открылся поворот. Ричард едва не сорвался в него и раскрытой ладонью ощутил жар-жар-жар! Но стены там стали чистыми. «Жизнь болезненна, герцог», — услышал Ричард насмешливый голос и побежал вперёд, сорвался с места, ослепнув от пота, сквозь собственное дыхание слыша: «Я доверяю вам самое ценное, что у меня есть — саму верность. Но жизнь — это боль, герцог, и ему будет больно без меня. А мне…» где-то далеко Стефаний продолжал: «Он отдал своего коня такому высокому человеку, а тот, конь в смысле, позволил взять поводья, а ведь говорили, что он, конь в смысле…» Моро! Споткнувшись о невидимую неровность пола, Ричард упал, со всего размаха плашмя и на время потерял дыхание. Пот лил с него градом, он весь стал мокрый. Моро! Все во мне плачет по тебе, оплакивает тебя! Всем телом плачу. Вот плата, смерть, бери, если сможешь.
— Саймон!
— Эжен!
— Да что с вами!
«А что? Я сознание терял?» — Ричард огляделся и понял, что лежит на полу, куда он каким-то образом сполз с кресла.
— Да! Ты бредил, — над Ричардом склонился Стефаний, — друзьями и лошадьми какими-то.
— Не я, — покачал головой Ричард, — Не я бредил, но это…
— Помогите Эжену! Позовите госпожу Катрин!
Эжен, как и Ричард, сполз с кресла: по одежде его расползалось тёмное пятно, снизу вверх ткань намокала кровью.

5. arriver et tomber

Первый раз чужаки явились нежданными. Мирабелла отказалась выходить к ним и отправила Эйвона. Ни одна новость, которую они могли бы сообщить ей, не принесла бы ей радости, не дала бы ей повод гордиться — с тех пор, как она узнала о том, что ее сын якобы отравился сам при попытке отравить ненавистного Первого маршала. Она не верила в это: Дикон мог заблуждаться во многом, но никогда не решился бы совершить тягчайший из грехов… А дочь… Но об Айрис Мирабелла подумать не успела: Эйвон вернулся очень быстро и тем отвлек герцогиню ненадолго от ее горьких размышлений. Впрочем она говорила с ним, не отводя глаз от Эсператии. И, наверное, Эйвону казалось, что она его едва слушает. Но он ошибался.
— Это от короля, — Эйвон был крайне взволнован: голос его дрожал, а в глазах застыло изумление, — Альдо Ракана.
— Кого? — голос Мирабеллы не дрогнул. Она не отвела глаз от Эсператии. А руки ее все так же спокойно лежали одна на коленях, вторая придерживая страницы книги. Мирабелла не скрывала волнение, она его просто не испытывала: трагедия, произошедшая с ее единственным сыном, выжгла все чувства в ее душе, которые еще остались после смерти мужа.
— Короля Альдо, — повторил Эйвон немного громче и настойчивей, как будто пытался и себя убедить в действительности ответа. — По их словам, законный король сверг узурпаторов и вернул власть, всегда по праву принадлежавшую их роду.
— Об этом мечтал Эгмонт, — медленно проговорила Мирабелла. — Но сейчас слишком поздно. Чего они хотят?
— Чтобы… — Эйвон развел руками, считая, видимо, что ответ на этот вопрос очевиден, — Надор присягнул королю.
Мирабелла закрыла книгу и посмотрела на Эйвона.
— И что вы скажете? Вы герцог.
Тот явно смешался под ее взглядом. Бедный Эйвон! Он не привык быть герцогом Окделлом и каждый раз вздрагивал или болезненно кривился, когда его так называли.
— Я… но вы… — Эйвон нервно сглотнул и привычно послушным тоном произнес: — Вы всегда были здесь хозяйкой. Вам и решать.
— Я не хочу их видеть здесь. Я даю час, чтоб они убрались отсюда и больше не возвращались.
— Но… — Эйвон то бледнел, то краснел. Возможно, раньше это вызвало бы у Мирабеллы чувство брезгливости или презрения, но не теперь. — Но они… они же от короля Альдо… Разве не об этом мечтал Эгмонт? Служить Раканам.
— Уже поздно. Пока был жив сын Эгмонта, я могла надеяться на исполнение этой мечты, но теперь пустое. Скажи им, чтоб они уходили.
Эйвон вышел. Мирабелла снова открыла Эсператию. Слишком поздно. Ни ее мужу, ни ее сыну не нужен теперь этот король, как не нужна им Талигойя.
Эйвон вернулся очень быстро.
— Они не собираются уходить.
— Не собираются? — Мирабелла встала. — Надор просят присягнуть новому королю или же нам приказывают?
В комнате отчего-то стало холодней.
— Я… Я думаю, что это не приказ. Но король… Альдо был вправе рассчитывать на нашу верность, не так ли? И… — голос Эйвона затих.
— Хорошо. Я сама поговорю с ними.

Эйвон топтался где-то за спиной, но Мирабелле не нужна была его поддержка. Никогда еще герцогини Окделл не искали помощи у таких как бывший граф Ларак.
— Мой муж мечтал о возрождении Талигойи, — холодно говорила Мирабелла, — о том же мечтал мой сын. Теперь они оба мертвы, а мне остается лишь оплакивать их и молиться. Именно этому посвящены все мои дни.
Перед глазами словно плыл серебристый туман. Так было всегда, едва она отводила взгляд от Эсператии. Священные слова дарили покой и ясность ума, но стоило отвлечься, как все это вновь утрачивалось.
— Но разве вы… — все эти люди для Мирабеллы были на одно лицо, она даже не спросила их имен и званий. Эйвону они представились, наверное, но ей было все равно. — Разве вы здесь… принимаете… решения? Король спрашивает герцога Окделла, а не… м-м-м, герцогиню.
— Герцог Окделл не передал вам свое решение?
— Мы бы, — этого голос звучал немного смелей, — хотели услышать его настоящее мнение, а не продиктованное кем-то. Королю Альдо Первому нужна верность Надора.
— И Талигойе она нужна тоже, — вмешался еще кто-то. Мирабелла прикрыла глаза, пытаясь представить строчки из Эсператии.
— Талигойя забрала у меня мужа и сына. Не только их верность, но и их жизни.
— Но они же…
— Герцог Окделл уже просил вас покинуть Надор. Теперь о том же прошу я. Передайте королю Альдо, что ему служили мои муж и сын. Больше ничего он не получит.

***

Новости с каждым днем становились все более странными. Начать хотя бы со внезапно сбывшегося сна: когда уже пришедший в себя Эжен и Стефаний в самом деле однажды вернулись с ожидаемой всеми историей о казни бывшего короля — а рассказали о пленении Алвы, Дик даже и ответить ничего на их восторженный пересказ не сумел. Здесь изнанка мира, напомнил он себе, здесь Алва может сдаться в плен, спасая ничтожного короля.
— …прямо по перевязи перерубил.
— А коня своего отдал кому-то усатому.
— А король Альдо? Как она выглядит? — вот все, что заставил себя произнести Дик. Стефаний и Эжен были бы разочарованы такой скучной реакцией обычно более любопытного «Саймона», если б другие не засыпали их вопросами.
Другой поразительной новостью, на которую у Дика тоже не нашлось слов, было то, что посланников короля Альдо выставили из Надора.
— Окделлы всегда были бунтовщиками, — со знанием дела заявил Уолтер. — Вот и сейчас бунтуют.
— А ты откуда знаешь? — недоверчиво поинтересовался Эжен.
— Мой отец погиб, воюя вместе с герцогом Эгмонтом Окделлом, — гордо ответил Уолтер.
— Его отец, — хихикнул Дитрих, — был слугой в доме какого-то офицера, который погиб, воюя с герцогом Окделлом.
— Не ври! — огрызнулся Уолтер.
— Это ты врешь, сам же мне говорил, что…
— Ничего я не говорил тебе!
— А чем кончилось все? — негромко поинтересовался Марсий. Спорящие мгновенно замолчали.
— Пока ничем, — пожал плечами Стефаний. — Но, может, туда войска приведут.
И этот разговор Дик тоже слушал, затаив дыхание. Такого просто не могло быть: кто велел выставить из Надора посланников короля Альдо? Мать? Но почему? Или Эйвон? Он ведь теперь владелец Надора. Но ему зачем?
— А ты что скажешь, Саймон? Ты ведь из Надора тоже? — спросил Эжен.
Дик вздрогнул.
— Нет, я… я из столицы. Я не знаю.
— А думаешь что? Или ты не слышал о восстании? Мне рассказывал, — Уолтер сделал нерешительную паузу, — дядя, брат отца. Я много знаю…
— Я не думаю, — пробормотал Дик, — что мне интересно. Ни это, ни ваш король Альдо, ничего…

Разумеется, это было неправдой: Дику очень хотелось бы увидеть короля! Думать о происходящем в Надоре Дик себе запретил.
Иногда он даже мечтал, что сумеет как-то попасть во дворец и… и встретить там Альдо Ракана, но он быстро обрывал эти мечты. Когда мертв, нет будущего, нет ничего, только унижения и бесконечные лабиринты во сне. А потому он расспрашивал посетителей — тех, кто был одет достаточно богат и занимал достаточно высокое положение, чтоб бывать во дворце. Имен он не спрашивал, но некоторые лица иногда казались ему знакомыми, а кого-то он помнил совершенно точно.
— А новый король красивый?
Сегодня — уже знакомый, пожилой, благородного вида мужчина, которого Дик совершенно точно когда-то видел во дворце, скорее всего военный. Он часто бывал у господин Катрин и нравился, как ей, так и мальчикам, которые за глаза его прозвали «генералом» и последние несколько раз он уводил с собой Дика, чем злил прежнего фаворита, Уолтера, которому оставалось утешать себя мыслью, что самого Дика редко выбирали молодые. Как сказал когда-то, кажется, Эжен, молодые боялись его, боялись маски.
Они с «генералом» лежали на постели в темноте. Дик любил минуты, когда гасли все свечи — ведь тогда он мог снимать маску. А в последние дни, к его радости, свечи вообще горели редко.
— Красивый, — донесся из темноты ответ. — Высокий, волосы светлые. И бабка у него — огонь, а не женщина…
— Вам нравится?
— Нет-нет, — ответ прозвучал не очень-то убедительно. — Мне не нравятся женщины… но я могу оценить, какая хороша, а какая нет.
— Значит, у короля есть бабушка. А кто еще?
— А зачем тебе?
— Мне нравится разговаривать в постели.
— А почему про короля?
Дик тихо рассмеялся. Ему было совсем не смешно, но Эжен как-то сказал, что такой смех, особенно в постели и в кромешной темноте, очаровывает и возбуждает.
— Не буду же я читать вам сонеты Веннена! А про нового короля сейчас все говорят.
— Я люблю Веннена и немного знаю наизусть.
— Да? — Дик почувствовал, что его сердце забилось быстрей — и это никак не было связано с постелью. У госпожи Катрин было мало книг и только повести про похищенных красавиц и хитрых воришек, которые покоряли их сердца, оставляя с носом графов и герцогов. Дик прочитал все до одной и над некоторыми смеялся, но что значат эти глупые истории рядом с поэзией великого Веннена? — А можете прочитать, что помните?
— Могу, — теперь голос из темноты звучат немного удивленно. — Не думал, что тут любят стихи
— Настоящая поэзия способна тронуть любые сердца, — ответил Дик. Раньше он так не думал, да и теперь тоже, но это был самый правильный ответ, если ему хотелось услышать стихи Веннена и не выдать себя.
— Вот так? Хорошо… Я помню только три сонета, мои любимые…
И он стал читать. Дик слушал, затаив дыхание. Прекрасные стихи, полные искреннего чувства, полные музыки, стихи, чья волшебная сила оглушала и завораживала, стихи, в которых не было ни единого лишнего не то что слова — звука!
— Но я, кажется, не очень хорошо прочел, — произнес наконец "генерал". — И кажется, кое-где переставил слова.
— Ничего… — севшим голосом ответил Дик. — Это не важно… Спасибо.
Он придвинулся поближе и поцеловал «генерала» в губы. Никого раньше он так не целовал.
— Ты плачешь?
Пальцы «генерала» коснулись щеки Дика.
— Н-нет, просто стихи красивые.
— Все-таки удивительно, что… — он на мгновение замолчал. — Могу я зажечь свечи?
— Да. — Дик протянул руку, чтоб взять маску со столика у кровати, но ее там не оказалось.
— Верните, — тихо сказал он. — Или вас больше не пустят сюда.
Кровать скрипнула — «генерал» приподнялся на локтях.
— А зачем она?
— Не нравится? — так же тихо спросил Дик.
— Нравится, но я бы хотел видеть твое лицо.
— Не нужно. Верните, пожалуйста. Я… Я благодарен вам за стихи, но без маски вы меня не увидите.
— А если я еще заплачу? Тебе, не вашей госпоже.
— Она щедра с нами, мне не нужны деньги
— Деньги всем нужны. Разве ты не играешь в карты, не любишь вино или девушек? За все надо платить.
— Я не, — Дик быстро покачал головой, — играю в карты. И не пью ни с кем, кроме тех, кто сюда приходит. А девушки мне не нужны.
— Тебя они не интересуют? — в голосе из темноты послышалось удивление.
— Вас тоже, — легко парировал Дик. Как же теперь легко было парировать такие вопросы, нет — почти любые вопросы, легко уходить от ловушек или просто неумелых шуток, отшучиваться в ответ. Всему этому оказалось очень легко научиться: стоило только принять, что здесь он — из самых последних, а не из самых первых, как было при жизни, здесь не нужно сохранять достоинство, потому что его просто нет.
Позже Дик видел, как "генерал" говорил о чем-то с госпожой Катрин, но она только отрицательно качала головой и "генерал" ушел очень огорченный. "Может, он никогда больше его не выберет", — с легким сожалением подумал Дик. А потом решил, что просто попросит Эжена или Стефания раздобыть ему книгу со стихами Веннена.

6. monter et descendre

— Будет праздник! И я хочу посмотреть! — кричал Стефаний.
— Я запрещаю, — резко ответила госпожа Катрин. — Нечего тебе там делать.
Стефаний покраснел от возмущения. Он не привык, чтобы ему так прямо отказывали, даже госпожа Катрин.
— Но праздник… Там будет целый винный фонтан. А женщинам будут дарить ленты… или бусы? Может, я хочу себе бусы?
— Я тебе подарю, — усмехнулся Марсий — у них с братом голоса были похожи, но Марсий немного тянул слова и вообще говорил медленней и спокойней, чем его близнец, — если кричать перестанешь.
— Праздников давно не было, — заметил Эжен, — на улицах тише, чем раньше, и мрачно как-то. Наверное, новый король решил всех порадовать. Правильно это…
— Это меня не убеждает. — Кажется, госпожа Катрин начала терять терпение. — Хотите повеселиться, идите в кабак. Хотите ленту или бусы — купите себе. Как будто у вас денег нет, чтоб за грошовыми подачками куда-то бегать! А туда идти нечего.
— А фонтан? — Эжен усмехнулся.
— Вот именно! Когда мы еще такое увидим?
— Мне все равно, — отрезала госпожа Катрин, — если уйдешь — можешь не возвращаться. Мне не нужны тут ослушники.
Дик услышал ее шаги и отпрянул от двери.
— Саймон! — она была в гневе. Щеки ее были красней платья. Стефаний разозлил ее не на шутку, похоже. — Тебе тоже хочется на фонтаны смотреть?
— Нет, госпожа. Я хотел попросить вас…
— Не сейчас, Саймон. Сейчас я откажу тебе в любом случае. Потом, когда успокоюсь.
И она вылетела на улицу.
Стефаний выглянул из комнаты.
— Что за муха…
— Но она права, — перебил близнеца Марсий. — Когда много людей, это всегда опасно.
— Ты просто не любишь людей, — бросил в ответ Стефаний. — А Эжен слишком высокомерный, чтоб ходить на простые праздники. На бал во дворец он пошел бы, если бы пригласили! Я спрошу у остальных.
— Не забудь только передать им слова госпожи Катрин, что если пойдете…
— Передам обязательно!
И он побежал вниз по лестнице.
Дик никогда раньше не видел, чтоб обычно спокойный или хотя бы сдержанно насмешливый Стефаний так себя вел. Наверное, не привык, чтоб ему отказывали, да еще и так резко.
— А ты что хотел, Саймон? — спросил Эжен.
— Это не очень важно, — пробормотал Дик.

Коридоры не менялись: уже несколько ночей не было ни поворотов, ни развилок. Было по-прежнему очень жарко, и Ричард не жалел об оставленной где-то далеко позади одежде. Кровью больше не пахло, зато появился какой-то противно-кислый запах, напоминавший о невкусной еде, унылом моросящем дожде и тоске. Еще этот запах напоминал о доме, потому что дом и складывался их серости, тоски, невкусной еды и холода. Хотя сейчас дождь или хоть какая вода обрадовали бы Ричарда: воздух в лабиринте был сухим и таким горячим, что каждый раз когда Ричард просыпался, ему казалось, что у него жар, и он очень хотел пить.
В последнее время сны о лабиринте все сильней как будто перемешивались с реальностью. Хуже всего было то, что иногда Дик проваливался в них в самые неподходящие моменты: вот как в этот раз — прямо под сопящим и вздыхающим пухлым бароном, немного похожим на мужа Марианны. Впрочем, довольный барон, кажется ничего не заметил, а немного позже, уже почти засыпая, сказал:
— С тобой рядом засыпать все равно, что у камина. Мне нравится, я тут гость и тепло люблю, а живу на севере. Но другие, наверное, жалуются.
— Не у всех хватает денег платить за целую ночь, — привычно ответил Дик, с трудом держа глаза открытыми. — Потому не жалуются.
Это было не совсем правдой: в последнее время действительно слишком многие говорили, что рядом с ним спать слишком уж жарко. Госпожа Катрин даже проверяла, нет ли в самом деле жара, но ничего подобного — Дик был совершенно здоров, а о снах с лабиринтом рассказывать не хотел. Не боялся или стеснялся — здесь он ничего не стеснялся и почти ничего не боялся, просто о лабиринте госпожа Катрин не могла не знать, ведь она, наверное, всегда жила с изнанки мира — но если бы Дик рассказал, она могла бы решить, что он просит о помощи, а этого Дику хотелось меньше всего.

Стефаний больше не заговаривал с госпожой Катрин о празднике, но Дик догадывался, что тот был слишком упрям, чтоб отказаться от своей идеи. Пару раз Дик замечал, что Стефаний шепчется с Уолтером и еще с какими-то мальчиками, чьих имен Дик не знал. Марсий, скорей всего, пытался отговорить близнеца от делания глупостей, но вряд ли преуспел. А Эжен сразу махнул рукой, сказав, что Стефаний может делать, что хочет, лишь бы не втягивал его самого в неприятности. Дик не верил, что Эжену все равно, но мысленно соглашался с ним, что Стефаний закусил удила и его теперь не разубедить.

Накануне праздника к ним вновь явилась целая компания. И вновь это были перепуганные мальчишки, то ли проигравшие пари, то ли испытывавшие свою отвагу. Разумеется, никто особенно не обрадовался: сидеть в полутемной общей комнате с кучкой перепуганных детей, да еще и соблазнять этих детей — не самой приятное.
— Они хотя бы мучить не будут, — пробормотал Эжен, передернув плечами. Дик знал, что Эжен до сих пор не забыл того отвратительного нервного господина. Никто не знал, что господин делал, то уже то, что Эжен отказался об этом рассказывать, говорило о многом.
Впрочем, Стефаний радовался большой компании. Дик решил, что Стефаний надеется выскользнуть вместе с ними, когда они соберутся уходить, а потом постарается вернуться незамеченным. Хотя вряд ли у него получится: у госпожи Катрин хорошая память и она наверняка проверит завтра, не ушел ли Стефаний.

Дик остался в одиночестве этой ночью. Мальчишки долго волновались, пили вино, не очень-то хорошее, потом кто-то, видимо, умирая от собственной смелости, предложил поиграть в карты на раздевание.
— Саймон не захочет, — усмехнулся Эжен.
— А Саймон — это кто? — заплетающимся языком поинтересовался заводила мальчишек.
— Он, — махнул рукой Эжен.
— А, нет. Он урод, наверное, раз в маске. Не нужен он.
— Красавец, — влез Стефаний. Он говорил слегка заплетающимся языком, но Дик знал, что это притворство. Очень удобно притвориться пьяным — тогда госпожа Катрин будет меньше за ним следить. — А маска — потому что он это тайна. Загадка. Наверняка сынок какого-нибудь графа, из дому сбежавший.
— Не ври, — фыркнул мальчишка.
— Не вру. Про дворец знает много, но когда при нем говорят об этом, молчит как воды в рот набрал.
— Все равно урод, — отмахнулся заводила. — Играть давайте. А он пусть не играет. Я же могу решать, кого выбирать, а кого нет. Я же деньги за это плачу!
Начали играть. В полумраке было плохо видно масти и Дик едва следил за игрой. Выигрывал как всегда Стефаний. У него был настоящий дар — он чуял, какая карта идет сопернику, какая придет к нему, легко видел, как меняется настроение соперника, легко угадывал, хорошая у того комбинация или нет. Дик старался не смотреть на Стефания. Черноволосый, белокожий, с ироничной, победоносной улыбкой — да еще и в черной рубашке, он напоминал о том, что Дик предпочел бы оставить позади, в жизни, там, куда он не вернется, потому что из смерти нет пути назад. Мальчишки возмущались, пытались спорить, но Стефаний не жульничал, а потому все их возмущения были впустую.

Мальчишки очень скоро все до одного остались в одних рубашках. Первым решился не заводила, а самый, как показалось Дику, тихий из всей компании. Он взял за руку Уолтера и повел за собой. Постепенно разошлись все и Дик остался в одиночестве. Свечи вскоре догорели. Дик сидел в кресле, не решаясь двинуться с места. Он чувствовал, что скоро заснет и провалится в лабиринты. Как жаль, что Стефаний сбежит, а завтра госпожа Катрин заметит его отсутствие и потом прогонит, как же жаль…
…что в лабиринте так жарко, что нечем дышать, что пахнет чем-то кислым, напоминая о тоске, о доме, об одиночестве и серости. Стены по-прежнему без орнамента, коридоры освещены тусклым светом, тишина оглушает. Ричард шел и шел вперед, уже тоскуя по поворотам и развилкам. Может, если пойти быстрей или даже побежать, он скорей найдет поворот, за которым, может, не будет жары или на стенах появятся орнаменты. «Зачем вам линии на стенах, юноша? Что за глупость?» Потому что тогда он будет знать, куда идти. Черные быки в самом начале лабиринта указывали ему путь. «Как глупо. А пить вы не хотите? Тут жарко». Очень жарко и пить ему очень хочется. «Тогда вы поймете, как я себя чувствую»…
— …что он потом очень об этом пожалеет, — фыркнул Дитрих. — И я не буду его жалеть, когда госпожа Катрин его выставит.
— Надеюсь, ты не побежишь ей докладывать.
Дик открыл глаза. Голоса Дитриха и Марсия разбудили его.
— Нет, конечно. Но она сама узнает, спорим.
— Я верю в своего брата. Он никогда зря не рискует в картах, с чего бы рисковать сейчас?
Дик приподнялся в кресле и собеседники немедленно замолчали.
— Я… — пробормотал Дик, — никого не выдам. Я пойду… к себе.

Госпожа Катрин, конечно, ни о чем не забыла. Она редко спускалась вниз среди дня, но в этот раз она прошла прямо в комнату Стефания и, не обнаружив там никого, долго заглядывала во все комнаты. По ее просьбе Эжен и Дик ходили с ней.
— Вы знали, что он собирается нарушить мое требование?
— Он нам ничего не говорил, — быстро ответил Дик. Ему не хотелось, что Эжен лгал, а самому Дику Стефаний в самом деле ничего не говорил.
— Не верю я тебе, хотя раньше ты не обманывал.
Когда госпожа Катрин убедилась, что Стефания нет нигде, во всяком случае в обжитой части подземелий, она поднялась наверх и вызвала Марсия.
— Твой брат сюда не вернется больше. Конечно, вы вдвоем были хорошей приманкой, но я не люблю, когда меня не слушают.
Дик гадал, чем же все кончится. Остальные простыми обсуждениями не обошлись, и к вечеру Эжен собрал почти со всех ставки на то, чем же кончится эта история. Большинство ставили на окончательное изгнание Стефания, кое-кто приписывал к этому еще и уход Марсия. Дитрих заявил, что деньги госпоже Катрин важней принципов, а потому она примет Стефания назад, Уолтер поставил на то, что Стефаний сам не вернется.
— А Саймон? Как всегда не играет?
— Да. Как можно быть таким неазартным!
Стефаний не вернулся в тот день, зато явились подруги госпожи Катрин, о которых Дик знал, что они держат такие же заведения, только с женщинами. Они о чем-то долго говорили, но о чем именно, вызнать не удалось. Кроме них больше никто не пришел. Ни одного посетителя не было в тот день.

Сны в ту ночь были еще хуже, чем в предыдущие. В лабиринте больше не было тихо. Ричард слышал чьи-то крики, под ногами появилась грязь, а кислый запах усилился. Дик несколько раз за ночь просыпался — слишком уж отвратительно было идти по грязному лабиринту, но потом снова засыпал и снова попадал туда же.

На следующее утро госпожа Катрин позвала к себе Марсия и долго говорила с ним, пока остальные гадали, что же произошло и кому достанется выигрыш. Когда Марсий вышел из комнаты, он выглядел так, что задавать вопросы никому не захотелось.

***

Герцог Придд не был разочарован, не было и чувства стыда или растерянности. Ничего подобного. Назначенный цивильным комендантом столицы, он выполнил свои обязанности по подготовке празднеств, не допустив никаких ошибок — это он знал совершенно точно. Но все-таки беда случилась. И Валентин догадывался, почему. Он видел девочку без тени. И хорошо понимал, что это может значить.

Сейчас Валентин был даже рад, что может свободно перемещаться по дворцу и никто не спросит с него, куда и зачем он идет. Чужие тайны его интересовали мало, но книги и история — интересовали. И теперь Валентин точно знал, где искать нужные ему ответы. Впрочем, в том, что он сумеет эти ответы найти, он сомневался.

В кабинете покойного кардинала было много книг. Большую их часть Валентин видел в библиотеке в Придде и некоторую часть читал. Кое-что прочел бы непременно, если бы другое дело не занимало его разум. Сейчас ему были нужны не книги. Конечно, вряд ли отец Сильвестр оставил после себя какие-то бумаги, а если и оставил, то после его смерти кабинет обыскивали, наверное, много раз. Однако попытаться стоило. Неумные головы и невнимательные глаза могут пропустить то, что внимательному взгляду и знающей голове покажется крайне важным. Впрочем, Валентин и ошибся, и не ошибся одновременно. Он не нашел никаких бумаг, никаких записей кардинала о том, что творилось в Олларии в последние недели его жизни, однако в нескольких книгах нашлись закладки, выдававшие интерес покойного кардинала к древностям, в том числе и к народным суевериям — как раз то, что интересовало сейчас и Валентина.

Быстро просмотрев страницы, отмеченные кардиналом, Валентин отложил книги и продолжил осматривать кабинет. Он хорошо знал, где могут быть устроены тайники — в их семье это знают лучше прочих. И несколько тайников нашлись: три пустых (может, до Валентина туда заглянул кто-то другой), а в четвертом был спрятан кинжал. Валентин хорошо знал, как выглядят разнообразные реликвии древних и не очень талигойских родов, но все же не сразу понял, что за кинжал обнаружился в одном из тайников покойного Сильвестра. Потому что меньше всего Валентин ожидал, что обнаружит там кинжал святого Алана, последним владельцем которого был покойный герцог Ричард Окделл.

Валентин не хотел разгадывать чужие тайны, но одна из них сама пришла к нему в руки. Тайна касалась Рокэ Алвы и его бывшего оруженосца. Когда доходило до обсуждения его таинственной смерти, сплетники часто расходились во мнениях: было это убийством или же самоубийством, а если самоубийством, то что послужило мотивом? Раскаяние в каком-то ужасном преступлении? Нечто унизительное, что сделал Рокэ Алва со своим оруженосцем? О, при дворе могли долго и со вкусом обсуждать, как именно Алва унижал и мучил Окделла. Валентину почти не было дела до этого. Верней, не было дела до сплетен и потому он не стал расспрашивать никого из тех, кто был бы рад поделиться сплетнями. А вот правду он хотел знать. И потому через день после того, как он нашел кинжал святого Алана, Валентин отправился на встречу с Рокэ Алвой.

Позже Валентин думал о том, что этот разговор останется в его памяти как один из самых неприятных. Первый маршал Талига поспешил всем своим видом показать, что вопросы Валентина и его нераскрытые тайны мало его, Рокэ Алву, интересуют.
— Вы обыскивали кабинет кардинала? Впрочем, не вы первый. И что нашли?
— Кинжал святого Алана.
— О, и какое отношение я теперь имею к кинжалу святого Алана? Полагаю, раньше вы бы сказали, что его нынешний владелец служит у меня, но с некоторых пор все изменилось.
— Нет, я хотел спросить, как этот кинжал оказался у покойного кардинала?
— А почему это должен знать я?
— Тело герцога Окделла пропало. Его родным даже нечего было поместить в семейный склеп.
— Это я и сам знаю.
— И кардинал знал об этом. И все во дворце тоже. Но никто не стал его искать. Вы объявили его мертвым к общей радости…
— О да, все желающие поделить Надор немедленно начали его делить. Но не успели, я полагаю.
— Он в самом деле умер?
— Вы сомневаетесь в моих словах?
— Откуда кинжал попал к кардиналу? Не от вас же.
— Нет. Откуда-то с окраин города. Больше я не хочу говорить.

Валентин понял, что разгадать тайну исчезновения Окделла можно, если как следует изучить окраины города. Однако он был не очень уверен в том, нужна ли ему разгадка этой тайны.

7. si vous saver comprendre

В лабиринте жар не уменьшился, зато стены стали сочиться водой. Ричард обрадовался: он так хотел пить, что готов был лизать стены, на камнях всегда холодная, чистая, свежая вода. Она проходит сквозь слои почвы и очищается, а потом камни охлаждают её, как вода в Надоре — из самых глубин земли, из основы. Ричард закрыл глаза, вспоминая реки Надора: бурные пенные реки, водопады, каменные русла в глубоких ущельях, русла, похожие на бассейны, с монолитным каменным дном, прозрачные, глубокие, только очень холодные — и камень, и вода. Ричард в таких купался, правда, только летом, когда вода всего лишь холодная, а не ледяная. Ледяная чистая вода… Ричард жадно припал к стене, не подставляя ладонь, а просто губами ловя стекающие струйки, и… Она была теплой и соленой, как кровь, но солонее. От нее сразу заболели губы, из глаз потекли слезы детской обиды — никогда ему больше не быть в Надоре, никогда не выйти из лабиринта, никогда не напиться. Соленая теплая вода щипала кожу на груди, смешиваясь с потом, бежала по животу вниз. «Никогда не выйти из этой жаровни, так и спечься здесь заживо, стать соленым насквозь, да, герцог, видите, плавятся стены, плавятся, но не оплывают, потому что камень можно разбить, можно разрубить, можно размыть, но не расплавить. Он только накаляется. Я весь горю, я сгораю от соли воды и жара камня». От соли невыплаканных слез, от жара запертой страсти. И нет чистой воды, нет прохлады. «Нет успокоения, нет облегчения от желания, нет твоего «да», нет тебя, нет твоего тела, нет твоего голоса». Нет пищи мне, нет и глотка влаги, нет места, где… «Где меня бы ждал сон, где меня бы ждали твои руки, которые…» …руки станут ласкать меня, о, я бы хотел, я бы хотел… «…дотронутся до меня, дотянутся до меня, о, я бы хотел, я бы хотел…» Сгореть от соли выплаканных слёз. «Пролиться страстью, стать пеплом». Стать пеплом, пеплом, солью «на раскаленном камне стать угольным наброском» твоей руки и твоего лица, стать летописью всех твоих желаний, неимоверным списком любви, «проникнуть в твое страдание, как в женщину» и разомкнуть себя, «не размыкая круга огня и рук», принять тебя и «раствориться в твоей крови», стать твоей солью.

— Саймон, — как-то вечером, когда все мальчики уже собрались в общей комнате, госпожа Катрин явилась туда одна, взволнованная. — Саймон, это к тебе… Подожди в своей комнате.
Видимо, гость был очень важным, таким, что заставил волноваться саму хозяйку. Ричард молча поднялся из кресла и пошел наверх. Если госпожа не хочет, чтобы гостя видели остальные, пусть будет так.
Если гость богат, то он заплатил за всю ночь, а если молод и полон сил, то не позволит Дику спать всю ночь — а что может быть лучше возможности не возвращаться в отвратительно жаркий лабиринт с соленой водой, которая как слезы стекает по стенам.

***

Как только он оказался в комнате, Ричард, до этого расслабленно сидевший в кресле, выпрямился. Только этого здесь…
— Доброй ночи… Саймон.
Ни угрозы, ни насмешки. Вообще, кажется, ничего, кроме сказанного, кроме констатации — сейчас ночь и его собеседник называет себя Саймон. Мог бы и иначе, конечно, но раз ему так хочется — пожалуйста.
— Доброй ночи.
Валентин предпочел бы на сегодня исчерпать свои возможности удивляться. Он ждал от герцога Окделла реакций герцога Окделла, но не этой сдержанности и спокойствия. Валентин чувствовал, как переворачивается в его глазах мир: герцог Окделл, неумело-надменный, истерично-гордый, по-звериному сильный, искренний во вред себе — всегда, без исключения, сколько Валентин его знает — этот самый герцог полулежит в глубоком пурпурном кресле, а вокруг свечи, а чуть дальше, в полумраке белеет широкая постель. И белая рубашка герцога полурасстегнута, а лицо скрыто полумаской. Такая игра на оттенках и недоговорках… Было бы причудой, было бы грехом, было бы хитрым планом, интригой, преступлением, не зовись Саймон Ричардом, герцогом Окделл. А так возможно только одно объяснение.
— Вы помните, как вас зовут на самом деле? — быстро произнес Валентин.
— Это не важно, — человек в кресле был… Ричардом? — Теперь.
— Почему? — Хотя Валентин уже не хотел ответа. Только бы уйти. И подумать в одиночестве. Только бы прочь от этих кресел-широких-постелей-масок-расстегнутых-рубашек.
— Я умер. Теперь меня зовут Саймон.
Валентин вышел, закрыв за собой дверь. Только вернувшись к себе, он вспомнил о кинжале, который даже не попытался вернуть Ричарду… Было бы странно, впрочем, зачем Саймону этот кинжал? Для защиты можно и попроще.

***

Именно после этого странного визита Дик подумал, что скоро достигнет конца лабиринта. Возможно, пройдя круг мучений среди низших, он должен был вновь вернуться наверх, чтоб и те, кто там, унижали и мучили его? Или это просто была причуда смерти — ненадолго показать врага, который, может быть, тоже уже мертв и идет по своему посмертному пути?
Мучительная жара в лабиринте все усиливалась, становясь уже невыносимой, вода со стен высыхала скорей, чем успевала достигнуть пола, — может, Дик выйдет в огонь, который уничтожит его наконец полностью? Или, если выдержать жар, его подвергнут испытанию холодом? Но разве для северянина холод — это страшно? Но не только жар, не только появление Придда наводили Дика на мысли о приближавшемся выходе из лабиринта: явь этой странной изнанки мира тоже становилась все страшней. По городу ходить стало попросту опасно, а мальчики госпожи Катрин все еще так или иначе переживали из-за страшной гибели Стефания и ухода Марсия. Эжен стал молчаливей, Уолтер и Дитрих редко бывали в общей комнате, остальные, если и собирались там днем, то чаще сидели в тишине, перебрасываясь лишь редкими репликами.
Еще Дик заметил, что с тех пор, как Стефаний погиб, Эжен все чаще, когда нужно было обсудить что-то важное, звал к себе его, как раньше звал Стефания. Прежде, в жизни, или в самом начале лабиринта, когда оставшиеся с той стороны мира привязанности и чувства были еще слишком сильны, Дик не знал бы, как помогать Эжену и что советовать, но теперь он многому научился. Достаточно многому, чтоб когда однажды внезапно появился Придд, не выдать своего удивления и говорить с ним настолько безразлично, насколько это вообще было возможно.
Иногда госпожа Катрин, чтоб развлечь приунывших мальчиков, рассказывала им последние сплетни о том, что творилось в столице. Но это никого не веселило.
— Рано или поздно ей это надоест, — заметил как-то Эжен, — и она просто нас выгонит.
— А раньше никто не погибал?
— Бывали случаи, не при мне, правда. Госпожа Катрин рассказывала, что у нее редко кто умирает. Разве от несчастных случаев или от лихорадки какой, которую где угодно можно подхватить… Она ж заботливая и любит деньги. И старается подбирать здоровых и сильных, и не допускает, чтоб разные ненормальные нам причиняли боль, и кормит хорошо…
— А есть такие, кто не заботится?
— Еще бы! — мрачно ответил Эжен. — Сами бьют, приходящим позволяют бить и мучить, голодом даже морят… Вот надоест госпоже Катрин, что мы как сонные мухи стали, выгонит нас всех — и попадем мы к таким… Работать-то все равно никто уже не умеет.
Нынешние дворцовые сплетни были гораздо скучней для большинства: новый король судил бывшего Первого маршала по древним законам. Интересней всего было, когда госпожа Катрин перечисляла преступления, изрядно, как подозревал Дик, приукрашивая.
— А что будет, когда его приговорят?
— Откуда я знаю, — пожала плечами госпожа Катрин.
— Он должен будет сразиться с королем, — тихо произнес Дик.
— Один на один?
— Ну да.
— Тогда король проиграет, — с азартом подвел итог Уолтер. Но в это Дик не верил. Если Алва умер, то за все его преступления он должен понести страшное наказание — и несет его. Сдается там, где при жизни никогда не сдался, покорно терпит плен, от которого при жизни легко нашел бы способ избавиться, а теперь потерпит поражение там, где при жизни непременно победил бы.
Новости про Надор для всех были немного интересней, а Дик старался не слушать их, потому что они только убеждали его, что лабиринту скоро конец — ведь никогда прежде не творилось такого безумия. Вторая попытка короля добиться от герцога Эйвона присяги и верности привела к самому настоящему восстанию. Точно неизвестно, был ли вдохновителем этого бунта герцог Эйвон или же вдовствующая герцогиня Мирабелла, но Надор неожиданно оказался в состоянии войны с королем. «Они там все бунтовщики», — со знанием дела, как всегда, говорил Уолтер. Эжен предлагал даже делать ставки на исход этого восстания. Раньше его поддержали бы с радостью, но все хорошо помнили, что последний раз они делали ставки на возвращение Стефания, а думать об этом было до сих пор кому-то больно, кому-то просто неприятно.

На улице в тот вечер было сыро и очень тихо. Эта сырость проникала под землю, делаясь совсем невыносимой. Мальчики в общей зале сидели поближе к огню и друг другу. Холодно не было, но почему-то зябко, тянуло в сон, но Ричард знал, что во сне ему нечего искать уют или отдых. Эжен вдруг предложил почитать. Все оживились: это что-то необычное и очень подходящее такому вечеру.
— Саймон? Ты все книжки у госпожи Катрин перечитал. Она даже еще где-то раздобыла по твоей просьбе. Решай, что будет читать.
Дик, задумавшись, коснулся маски. Повести про благородных воров и писаных красавиц Уолтер уже давно все перечитал и остальным пересказал, причем каждый раз переименовывая воров в разные варианты собственного имени. А вот стихи никто из здесь собравшихся обычно не жаловал и закрывал книжку, едва заметив, что написана она короткими строчками и в рифму.
— Хотите про осаду Кабитэлы? — предложил Дик. — Там про поединок.
— А как героя зовут?
— Не знаю. Этого никто не знает.
— Как это так? — возмутился Уолтер.
— Ну представь, что его зовут как тебя, — бросил Эжен. — Давай про осаду Кабитэлы, Саймон, заодно скажи, что такое Кабитэла.
Дик пустился в объяснения, чувствуя, что с каждой фразой все больше увлекается. Он рассказывал о последнем короле из рода Раканов, о Франциске Олларе, о предателе Рамиро, о святом Алане, который покарал предателя.
— Но когда столица еще держалась, бастард вызвал на поединок самого смелого рыцаря. Никто не решался пойти, а потом неизвестный герой принял вызов. Вот об этом и история.
— Как? — удивился Дитрих. — А до этого что было?
— Предисловие, — фыркнул Эжен. — Слушайте же.
Дик читал с выражением, стараясь, чтоб остальные поняли и почувствовали все. что понимал и чувствовал всякий, знакомый с этой поэмой и с историей, которая стояла за стихами. И, кажется, у него получилось.
— Так, — послышался за спинами голос госпожи Катрин. Все были слишком увлечены, чтобы услышать ее шаги. — Тут… пришли, мальчики.
Она была крайне взволнована и почему-то больше ничего не сказала, только посторонилась, пропуская. Уолтер присвистнул от восхищения, Эжен пробормотал что-то неразборчивое.
— Как видите, — раздался знакомый голос, — я не ошибся.
«— Кто он? — спросил Эрнани…»
— Что ты делаешь, — прошипел ему Эжен, — здесь же гости!
Но Дик не мог остановиться, потому что иначе ему пришлось бы оторваться от книги и посмотреть на вошедших.
«…кто смерти зрит в лицо?»
— Как вижу, — согласился другой голос. — Зря я вам сказал, где искать. Признаться, я не думал, что вы найдете.
— Это заняло две недели.
— Вот как! А здесь пестрый… цветник, не так ли?
— Я не ценитель, простите, — кажется, смутился. Значит, не против, если спросить при свечах.
— Я полагаю, это вам умелые цветы не попадались. Одна внешность, знаете ли, а что есть оболочка — всего лишь бренность, вот запах…
— Благодарю, мне кажется, мы здесь не за этим.
Дику даже захотелось поднять голову, чтобы проверить, покраснел ли Придд. Но для этого нужно было перестать читать.
— Замкнутый круг, герцог, да? Вы не подскажете, зачем мы здесь? Лично я этого не знаю. Раскройте тайну.
Дик не выдержал и захлопнул книгу. Это просто нечестно. Меньше всего на свете хотел он видеть здесь этих двоих. Ему хватало его нынешней жизни, хватало того, что он смирился с унижением и отказался от величия, на которое имел право.
— Я думаю, — ответил Дик, по-прежнему не поднимая головы, — что вы тоже наказаны за что-то. И Придд тоже.
— Наказан?
— Вы, — Дик раньше ни с кем не делился своими размышлениями, не считая нужным делать это, но сейчас его спросили прямо и он отвечал, — вы же умерли, так? Как и я. Я, — он перевел дыхание, — отравил вас. Вы же знаете.
— Герцог, — тихо проговорил Алва. Дик вздрогнул, но понял, что на сей раз обращаются не к нему, — подождите меня на улице.
Валентин молча поклонился и ушел. Алва кивнул и оглянулся на темный проем:
— Госпожа Катрин, как остаться наедине с, — Алва не глядя в сторону Дика, обвел рукой часть зала, — вон с тем юным созданием? Скажем так, мне он подойдет.
— Просто пойдемте! — вновь не выдержал Дик, вскакивая с кресла, книгу он все еще крепко держал в руке.
— Госпожа Катрин, вам следует воспитывать их строже, — серьезно обратился Алва к замершей у стены хозяйке, та рассеянно посмотрела на него.
— Вы не найдете без меня путь в комнату, м…
— Обойдемся первой буквой. Вы полагаете, это лабиринт? Впрочем, пойдемте.
Каждый раз, ведя кого-то по подземных коридорам, Дик думал о лабиринте из снов. А еще вспоминал свою первую ночь здесь — с теми двумя, то ли любовниками, то ли друзьями. Повинуясь знаку госпожи Катрин, он привел Алву в самые лучшие покои. Он точно знал, что едва они вышли из общей комнаты, как остальные принялись обсуждать происходящее и вряд ли госпожа Катрин их остановила — скорей всего, она сама сейчас умирала от любопытства.
— Неплохо здесь, хотя слишком пестро, — заметил Алва. — А кровать не очень велика?
— В самый раз, — буркнул Дик.
— О, вам лучше знать, конечно. Маску снимите.
Дик подчинился.
— А теперь расскажите, кто там умер и по какому еще лабиринту вы идете. Хотя нет. Погодите. Потом разговоры, если они вообще обязательны. Я, кстати, заплатил. Не за разговоры же здесь платят. Покажите, чему вы здесь научились?
«Это унижение, — шептал себе Ричард, — и надо его пройти. Тогда меня уничтожит огонь, я умру совсем. Совсем». Глаза защипало от слез радости. Не будет больше жара.
«Идите сюда». «Разденьтесь». «Почему вы не смотрите на меня?» «Повернитесь». Это было как занятия фехтованием поутру, также механически, также принужденно. Учитель-ученик, сверху вниз — команды, снизу вверх — себя. Всего себя. Это было как учиться ходить или дышать. Совершенно отстраненно — Рокэ как лекарь, совершенно спокойно, хотя и со слезами от боли и невольного страха иногда — Ричард как пациент. Совершенно холодно — Рокэ как лед, даже его руки как лед, совершенно открыто — Ричард растворяется во льду, который сам только что растопил собой, пылающим, во рту — привкус соли, крови из нижней губы. Ну и пусть.
— Поцелуй.
— Что?
— Да поцелуй же меня, — хрипло смеется Рокэ.
— Куда?
— Дурак надорский, — ругается Алва и сам целует, потому что сколько можно ждать в этом страшном жаре тысячи жаровень.
Оба они мокрые от пота, оба не желают прервать поцелуй. Оба они здесь. Шелковые простыни скомканы, ненужные и на полу.
— Теперь спи, — приказывает Алва, — тебе час сна.
Но Ричард качает головой.
— Не хочу в лабиринт.
— Спи. Какой лабиринт, если я с тобой, — Алва касается прохладными пальцами висков Ричарда. Тот повинуется, больше не прекословя. Не лабиринт. И сквозь сон он слышит: «Выход из лабиринта — для мертвых. Вы живы, Ричард. Узнаете, но не сейчас».

***

Валентин ждал возвращения Первого маршала довольно долго. Он не беспокоился, что их найдут — никому и в голову не придет искать их здесь. И всегда можно скрыться в этих подземельях. Валентин размышлял о том, кто и когда построил их, чтоб не думать о том, что сейчас делает Рокэ Алва.
— Не хотите зайти? — спросила у него за спиной хозяйка заведения.
— Нет, благодарю.
— Скажите, когда вы пришли сюда, вы же сразу узнали Саймона? Я подозревала, что он из хорошей семьи, но…
— Герцог Окделл. — Поддерживать разговор хотелось и не хотелось одновременно.
— Вот как. Значит Уолтер не очень ошибся, когда говорил, что Саймон из Надора.
Бордовое с белой отделкой платье хозяйки показалось Валентину слишком ярким, а меховая накидка на плечах чересчур дорогой для нее.
— А вы? — улыбнулась она. — Или это не мое дело? Знаете, меня очень интересует все, что происходит во дворце. Кое-какие мои подруги вхожи туда и я быстро узнаю последние сплетни. Но я никогда не думала, что Первый маршал сам явится ко мне. Или что среди моих мальчиков окажется герцог, которого к тому же считают мертвым. А Первый маршал, он же в Багерлее сидел и его судили…
— Теперь он свободен.
— Я не скажу, что он был здесь, — улыбнулась она. — И все-таки вам стоит зайти. И всем вашим людям тоже. Под землей полно места.

Когда Алва проскользнул в общую комнату, она была полна людей Придда. Сам Валентин сидел в дальнем углу и слушал какого-то тощего мальчишку. Мальчишку звали Уолтером и он пересказывал Валентину байки, которые знал любой умеющий читать юнец, заменяя однако имена героев на свое собственное и периодически уверяя Валентина, что так все и было на самом деле.
— Простите, — сказал Валентин, заметив Алву, — я должен оставить вас ненадолго.
В комнате было достаточно светло, чтоб заметить, как изменилось лицо Первого маршала, а Валентин понимал достаточно много, чтоб догадаться, какой разговор сейчас последует.
— Я думаю, герцог, вы можете отправляться. Не нужно меня ждать.
— Слушаюсь.
— Возьмите эти бумаги. Они пригодятся вам. В Торке.
— Да.
— Я думал дать вам чин полковника, но теперь мне эта идея нравится гораздо меньше. Получите его уже в Торке, договорились, герцог?
— Да.
— Тогда прощайте. Я бы составил вам компанию, но, увы, здесь слишком много дел.
— Прощайте, господин Первый маршал.
— Надеюсь, вам не взбредет в голову, что вы умерли, герцог? — внезапно спросил Алва.
— Не думаю.
— Вот и хорошо. Вам не понравится этот лабиринт, по которому ходят мертвые. Или те, кто вообразил себя такими. Мне не понравился. Герцогу Окделлу тоже.
— Я доверяю вашему мнению, — ответил Валентин и, кивнув хозяйке, жестом приказал своим людям, что пора уходить.