Ричард спит.
Спит в кабинете своего бывшего эра, прямо на его морисском ковре, упившийся его вином до беспробудности и кошмаров, до тихих стонов сквозь завесу сна... Рокэ склоняется, касается его щеки, и Окделл затихает. Алва отводит волосы с лица беспутного мальчишки. Спи, душа моя.
Марсель не понимает. Левий позволяет. Молчит - не его дело, что там Алва намерен предпринять. Левию важно спасти то, что еще стоит спасать. Входит ли Окделл в перечень? Навряд ли.
- Ричард... - голос чужой и хриплый.
Оказалось – больно опять его увидеть. Этого стоило ожидать. Тогда в суде была лишь яростная радость, когда щенок рвался на смерть за своего Ракана, за это скудоумное ничтожество, пока тот отступал, жертвуя Окделлом ли, гордостью ли, честью... впрочем, последнего у него не было. Так сладко было дразнить обоих, так приятно почти чувствовать рукоять меча в своей ладони. "Что-нибудь более... гальтарское?" О, да...
Потом, на пути в Ноху, было мерзко. Не эти идиоты - сам себе.
Ревность. Плевать ему было в этот момент на государство. Вся боль - от поражения, от этих дней заключения в камере над печами, когда ужас от своего бессилия и скованности с каждым часом сжимал сердце проклятой жесткой лапой... от слов бедняги Фердинанда... ото всего - все это вылилось в кошачью ревность. Не радовали ни умница Придд-младший, ни обнадеживающая мрачность Иноходца, ни даже игра Левия. Все видел. Но важно было лишь отчаянье в глазах герцога Окделла и это жалкое "эр Рокэ"...
Король освободил тебя?
"Эр Рокэ"...
Не смог. Я навсегда тебе "эр Рокэ".
Чего еще не сможет твой король?
Рокэ проводит большим пальцем по сухим, немного потрескавшимся и запекшимся губам. С нажимом - не будь Ричард так пьян, он бы проснулся.
Мягкие. Как раньше.
- Я по тебе скучаю, Дик.
Когда мальчишка стал его оруженосцем, все было хорошо.
До того было скучно. Привычно, скучно, мерзко... развлекали время от времени интриги Квентина, вот только они с Сильвестром оба были слишком взрослыми и серьезными людьми - думать, что Дорак, при всей своей отеческой привязанности к нему, не разменял бы своего ручного вороненка ради Талига, да на выгодной основе, было бы глупостью. Милле и Нель были друзьями, но и только... Катарина, этот загнанный в угол царственный мышонок, медленно, но, однако, верно, превращающийся в крысу...
Алва терял зацепки, и постепенно становилось больно жить.
Потом он взял зачем-то этого мальчишку. Нельзя было, но тонущий хватается за что ни попадя, не думая, что может не выплыть сам и утащить другого. Случается, что одиночество становится страшнее моря для приговоренного командой в жертву Унду - он продержится: час, день, другой... но все равно погибнет.
И перед смертью он сойдет с ума.
Когда мальчишка появился в доме, стало... радостно, может быть.
Он был живой. Держался на своей несчастной гордости, когда рука уже грозила ампутацией. Играл впервые в жизни в кости и проигрывал не что-нибудь, а все, что не позволено! Звал на дуэль - так семерых! Влюблялся - так сразу уж в Ее Величество! И даже к куртизанке он шел с ходатайством - но о любви к другому.
По крайней мере, так прелестная спасенная поведала, не забывая сообщить, что милый юноша был в самом деле... милым.
Алва знал это. Самому связываться с умницей Капуйль-Гизайль ему не стоило - излишне беззащитная, красавица легко могла влюбиться, и... Рокэ не собирался быть ответственным еще и за это несчастное создание. А вот мальчишку к ней послал, предполагая, что делает этим обоим одолжение. Окделлу будет опыт, и пора бы уж. А баронессе... Окделл, да, неопытен. И очень молод, разумеется. Но удивительно хорош собой, здоров и темпераментен.
Конечно, женщина опыта и ума прекрасной Марианны сможет получить от мальчика достаточно и для себя.
Естественно, он просчитался, недооценив женскую проницательность. Да, научила, разумеется, и разбудила всю спавшую в мальчишке дотоле чувственность. С одной лишь разницей - отнюдь не для себя.
Алва смотрит на юношу. Двадцать - все еще юноша?
Волосы отросли еще сильнее. Знакомый блеск. Ресницы даже не дрожат. Такие темные.
Запах, смешанный с ароматом лучшего вина, усиленный болезнью, - Ричард явно болен, сам этого не замечая. Что ж ты делаешь со своей жизнью, мальчик? Почему ты все это делаешь? Из-за меня?
Ворон уже устроился на этом же ковре рядом с бывшим оруженосцем и любуется.
Мой юноша.
Ширококостный и одновременно детски-тонкий, неуклюжий и по-звериному неуловимо грациозный, живой и осторожно-заторможенный... Рокэ не понимал уже, что делает. Каждое утро он тянул этого мальчика во дворик и хлестал его насмешками, тянул и теребил, учил, хвалил его... вытягивал, выманивал наружу его душу, такую жадную до жизни, любовался ею, касался, чувствуя ответ, словно жених, ласкающий невинную невесту... Трепетно и бережно. Жадно и властно.
Может быть, подобное было тогда с Джастином. Только Придд был все же взрослей и холоднее, несмотря на то, что его сравнивали даже с Савиньяками.
Ричард был чистый, искренний, он откликался всем собою, он завораживал. Вино, вина, вражда, дружба, доверие.
Желание. Алва не сразу понял, а поняв, не сразу осознал опасности.
Он думал - справится, попросту не обратит внимания. Каждое утро он смотрел на юношу, каждую ночь пытался позабыть.
А Ричард чувствовал и не понимал. Нечаянные касания, внезапное смущение, странные оговорки. Сам же путался, шарахался, смущался, сам же мучился. Писал сонеты Катарине и разбрасывал их так, что те все время попадались Ворону. Но ничего не понимал.
Рокэ не выдержал. Замерший под суровым, как надеялся тогда сам Ворон, взглядом и внезапно вспыхнувший без видимой причины, Дик однажды стал совершенно невозможно притягателен. Алва не помнил, как схватил мальчишку за руку, как юный герцог оказался у него в объятиях - он помнил только губы. Очень мягкие. Безумное, загнанное дыхание. Ужас в глазах - и невозможную покорность. Алва знал, что все это продлится лишь мгновение, он ждал, что юноша сейчас очнется - тогда выпустит, а до тех пор еще немного!..
Губы, гибкое, прогнувшееся под руками тело, словно судорогой стиснутые на плечах Алвы тонкие пальцы, и отчаянный стон, передавшийся из горла в горло... Что отталкивать Ричард его не собирается, он понял лишь, когда стало понятно и то, что останавливаться для него невыносимо.
Остановился все-таки - тогда еще.
И в тот же вечер Ричард сам пришел к нему. Поговорить. И Ворон с ним, конечно, разговаривал. Жестко и хлестко бил по самому больному, сам отталкивал, только чтобы мальчишка не приблизился. Теперь не помнит, что сказал...
Мальчишка убежал. Потом была война, Феншо, и первая, тогда еще не узнанная ревность.
Только Окделла тогда словно подменили. И...
Алва касается губ бывшего оруженосца поцелуем. Мягкие. Рука скользит под выпростанную рубашку, по горячей коже, по расслабленным мышцам впалого живота, задирая все выше.
Проснитесь же, сумасшедший вы герцог, несчастный мальчишка, проснись уже. Ты думаешь, легко мне было в этом их проклятом пекле вспоминать то многое, что я бы сделал, что было упущено? Ты думаешь, как часто там я думал о тебе и о твоей нерассуждающей приверженности этому белоштанному ничтожеству? Насколько далеко могла зайти твоя верность Его проклятому Величеству? Ведь видно же, до чего эта мразь падка на власть, а ты всегда был чрезмерно искреннен. Даже когда пришел травить меня.
Рокэ целует брови и ресницы, жадно засасывает кожу на открытой шее и не может оторваться.
Ричард глухо стонет, но не просыпается.
Как же ты свел меня до такой степени с ума?
В тот вечер Алва разозлился до безумия.
Тогда он знал, как это вышло. Его юноша попал в сеть этого дурного притяжения так же, как его эр. Но Рокэ понимал еще, что он творит, и умудрился успокоиться, смириться, удовольствоваться разве что редкой улыбкой своего мальчишки. А Ричарду было гораздо тяжелей.
Довольно, что потомок Алана Святого должен был признать, что хочет своего эра, что он пожелал мужчину, а Человеку Чести с точки зрения мальчишки, вероятно, это было недопустимо. Но принять такое Ричард еще сумел бы, а вот то, что этого человека он был должен всем сердцем ненавидеть за убийство его отца, за разорение семейства и чуть ли не за гибель Талигойи - за все несбывшиеся детские мечты... Еще и грязная история с Джастином. Вот так ирония - с Джастином никогда не было даже мысли, даже тени, даже намека на желание, а вышло...
Он был готов погибнуть лишь за слух - что же теперь?
Поэтому-то Алва его и оттолкнул. И сделал этим хуже, чем было. В результате Дикон оказался отвергнут и осмеян, когда мог быть соблазнен.
Ворон всегда считал, что если уж падать - так самому шагнув с обрыва, если уж грешить - так с наслаждением. И то, что доставляет вам наслаждение, вас и покажет, как и то - а настолько ли высок был ваш обрыв?
Тогда зачем мальчишке-то он не дал возможности решить?
Теперь Окделл мог бесконечно трепыхаться в этой сети из желания, стыда и злости, бесконечно метаться между бесчисленными "если бы". Зачем он отнял у мальчишки его право сделать ошибку? Уберег? Ведь нет.
И что теперь мог сделать Окделл? Ни явиться к эру вторично, ни сбежать подальше, ни в Надор вернуться, отказаться от уже проникших в его сердце новых, чужих - уже своих - идей.
Ричард неумолимо задыхался в этих путах, пока, в конце концов, отчаянным усилием, последней судорогой не рванулся, обрывая все привязавшие его к Рокэ прочные нити - клятва, долги, помощь, победа, дружба, страсть... все разом, в клочья, все, все за свободу!..
Но радости не стало, стало больно. Обоим очень больно - приросли.
Обида, ненависть, злость, ревность, невозможность. Яда Дик, в сущности, толком и не скрывал. Сам факт предательства был ведь важнее смерти. Алва все еще помнит то свое: "Поставь бокал!"
Потом была... Любовь? Насилие? Сон? Правда?
Ричард стоял, тяжело, загнанно дыша. Алва смотрел, словно безумный - любовался. В последний, как он думал тогда, раз. Яд затуманил разум ли, вино ли...
Он изнасиловал в тот вечер Дика. Или просто взял. Мальчишка же и не сопротивлялся. Мальчишка же так сладко целовал...
Ричард пытается, как кажется, проснуться. Алва ловит его дыхание, смеется про себя - без причины, просто от того, что может коснуться его сейчас, и глубоко дышит почти забытым запахом своего надорца.
Губы касаются уже груди и живота, который инстинктивно втягивается. Твердеют - прохлада или сонное чутье? - соски, когда Алва, стянув рубашку со спящего герцога, склоняется, тревожа их дыханием и лаской. Ричард что-то бормочет, и его рука резким слепым движением дотягивается, касается затылка Ворона... и падает обратно на мягкий ворс морисского ковра.
В этот момент Рокэ уже решает, что возьмет все, что в этот вечер сможет взять. Хотя бы что бы помнить. Просто помнить.
Тихий бессвязный шепот. То, как изменился его оруженосец с того вечера. Как стал высоким и поджарым, словно оголодавший к весне волчонок, и как потемнели еще немного волосы. Что на плече и на ключице появилось несколько шрамов, что невосполнимо побледнели высыпавшие там, в Сагранне, мелкие веснушки, что чуть заметней стала золотистая дорожка мелкого пуха, спускавшаяся от пупка. Стянуть с Дика штаны и белье, чулки и легкие домашние туфли у Рокэ заняло менее двух минут. Куда-то делось безумие, слегка утихла страсть. Желание стало полней, тише и глубже, движения – увереннее и точней.
Дик отвечал даже во сне. Вздох, шепот... Позвал бы... Неужели он не понимает, что Алва делает? Кто это? Если да, то почему не позовет? Тогда же, после яда в вине, звал! В первый раз просто по имени. В последний раз, наверное.
А если не узнал?
Когда проснется утром, ведь поймет же, что с ним творили, а Алве так задерживаться невозможно, объясниться он не успеет. Отступить? Уже нельзя. Что ж, юноша... хороших снов вам, Ричард.
Благостность этих снов вам обеспечу я.
Рокэ склоняется, облизываясь, ниже...
Стон, вскрик. Ни слова. Ну же, это я!
Ночь вдруг становится темней и жарче. В подсвечнике с шипением гаснет сгоревшая свеча. Дик мечется, одновременно полный юной силы и беспомощный, Рокэ ласкает, забывая про себя.
С трудом встает, легко и быстро сбрасывает уже распахнутую на груди одежду, усмехаясь на тоскливый стон все еще бессознательного юноши:
- Сейчас...
Хоть кабинет и претерпел изменения - точно такие, какие мог бы учинить мальчишка, пытающийся уничтожить даже тень воспоминания о прежнем хозяине, - но все еще оставался его привычной территорией. И шкафчик с лекарствами Ричард, конечно, не убрал - да он, кажется, даже и не заперт.
Найти нужную склянку очень просто.
- Ричард, - зовет он, снова опускаясь на пол рядом с мальчишкой, замечая, что пламя в камине горит как надо, как раз добравшись до прогретых углей.
Даже совсем нагой, его невольный любовник не замерзнет.
- Ричард, - тихо, уже не столько, чтобы до него дозваться, сколько просто лаская его имя точно так же, как тело, снова тянет Рокэ.
- Дикон, - проникая в тело юноши смазанными в ароматном масле пальцами, зовет он.
Дик вздрагивает... раздвигает ноги шире и коротко мотает головой, но все равно не просыпается.
- Ричард, - почти молитвой едва слышно повторяет Ворон, растягивая инстинктивно сжавшиеся мышцы, и чувствуя, как тяжело стучит в висках. - Очнитесь, юноша. Взгляните на меня.
Дик приоткрывает и облизывает губы:
- Эр... Рокэ...
Рокэ вздрагивает. Ласково, быстро целует этот рот:
- Да, Дикон. Здесь.
И входит, наконец, в податливое тело, сцеловывая крик и поднимая одно колено Ричарда на собственное влажное от напряжения плечо.
- Терпи, ты помнишь.
- Ро... кэ... - Дик словно бы пытается проснуться и не может.
Сквозь марево, окутавшее разум, Алва думает, что это хуже похмелья, слишком крепок сон Ричарда, слишком тяжел и странен.
И делает первое осторожное движение внутри пытающегося опомниться мальчишки.
- Рокэ, - захлебываясь сном и собственным дыханием, шепчет тот, в то же время напряженно изгибаясь. - Ро... я...
Веки дрожат, словно он силится поднять их, губы шепчут что-то бессвязное, а руки мечутся по ковру, потом по коже любовника, потом он изгибается и стонет, раскрываясь сильней навстречу напряженно следящему за этим пробуждением Алве:
- Ну двигайся же! Я...
Глаза отчаянные. Мутные от зелья, уж что бы это ни было.
- Что ты пил, Ричард?
- Ты... прости... меня.
И снова руки на плечах, и снова губы на губах, и снова стоны, - пока все не кончается.
Пока...
- Не засыпайте, герцог. Что вы пили?
- Дурную кровь. Как вы здесь оказались?
- Сколько вы пили?
- Две бутылки.
- Те, что?..
- Вы... ты на свободе...
- Не засыпай, Дик! Те, отравленные?
- Да.
Алва как будто глохнет на мгновение. Нет, он предполагал это, когда наконец понял, что Ричард слишком крепко спит даже для пьяного. И все же...
Порвать все разом - это так в его характере.
- Вставайте! Сегодня спать вам не придется, герцог.
- Нет, ты же только бред! - Ричард с усилием вновь поднимает запавшие глаза, - позволь мне, я...
Такой больной, почти что нежный взгляд.
- Простите меня... Я хотел любить вас и не сумел, хотел вас ненавидеть - не получилось. Должен был убить вас...
- А выпили яд сами. Яд, который не позволяет вам проснуться, постепенно замедляя сердцебиение до смертного исхода. Пей это!
- Нет!
- Юноша, пейте! И извольте подниматься! Ты идешь в Ноху.
- Что, куда?
- Со мной. Хватит дурить, я забираю вас.
***
Ричард спит. Спит, совершенно вымотанный, тихим, здоровым сном, время от времени внезапно просыпаясь - лишь на мгновение, чтобы открыть глаза и посмотреть на спящего с ним рядом. Действие яда кончилось уже часы назад.
Где-то на севере спит девушка. Ей снится, что она снова маленькая, мирится со своим братом. Она впервые может отдохнуть, ведь лишь недавно невепр перестал их донимать.
Спит где-то во дворце анакс Великой Талигойи. День был тяжелый. Жутко надоели чинуши и послы, и Первый Маршал.
И Первый Маршал Талигойи, кстати, тоже спит в объятиях любимой женщины - а та умна все так же, как два года назад, когда смотрела на двух глупых мужчин и понимала, что им двоим поодиночке быть уже не стоит.
Мудрая женщина. Она была права. |