Молоко и кровь
отчищая грех, смоют с век века.
На густую бровь
ляжет седь и снег молока.
Напою тебя
из моих грудей, из руки.
Подарю себя -
Ты за то края мои береги.
По полям пройду,
Полижу истраченный солончак.
Для тебя найду
Позабыто-прокрятый древний знак.
Отведу беду -
Не за дар да дурь твои - просто так.
По следам пойду,
обагряя каждый неверный шаг.
Она приходит по ночам, когда он спит.
Проходит внутрь, раскрывая запертые двери и опуская за собой тяжелые засовы - сила в ее крепких руках совсем не женская. Ее шаг ровен и величественен, а глаза влажно мерцают в свете догорающей свечи. Свечи скоро закончатся, но она принесла еще.
Она проходит и садится к очагу, и тот, погасший было, разгорается как будто от одного ее жаркого вздоха. В комнате сразу же становится тепло. Она кивает очагу с доброй улыбкой. Бросает в него несколько пучков целебных трав, встает, и ставит греться воду.
- Хорошо.
У нее низкий и грудной, слегка гудящий голос.
- Хорошо...
Она шепчет что-то почти неслышно, временами что-то протяжно начиная напевать, она смеется и неторопливо убирает тесную темную избушку, постепенно наполняя ее запахом солнца, вереска и слабым, неотделимым духом унавоженого поля, хвои, снега.
Однажды к ней в окно стучатся. За оконцем стоит грузная баба с неприятного творожистого цвета рыхлым лицом, но та негромко, строго тянет:
- Уходи!
И гостья исчезает в зимней вьюге.
Приходят и другие. Порой в двери и окна начинают скрестись тени, но женщина не обращает никакого особого внимания, порой только беззлобно шикая на них.
Так продолжается, пока она не слышит, как стонет на постели спящий мальчик.
Тогда она берет теплую воду и снимает с себя рубашку, оставаясь лишь в домотканой юбке, да с босыми ногами, а ступни ее испачканы в земле.
Она откидывает одеяло с тела спящего, тем самым открыв его, совсем нагого, не считая бинтов, стянувших ему грудь, плечо и руку.
Юноша, вопреки бинтам и очевидной лихорадке, красивый - пусть худой и изможденный, но высокий и, очевидно, в прошлом сильный, - лишь вздыхает, дрогнув ресницами, но так и не проснувшись. Влажные волосы спутанной массой обрамляют его лицо с упрямым подбородком и дугами густых бровей, с тенями по-девичьи длинных темных ресниц.
Довольная улыбка снова касается ее вишневых губ. Мгновение-другое она медлит, словно любуясь, а затем обмакивает сброшенную, еще теплую рубаху в черный от сажи котелок с водой и начинает неторопливо обтирать больного.
- Горе... - бормочет тот. - Горечь правды, боль любви...
- Горе... - распевно соглашается она, степенно отжимая тряпку, и продолжая протирать влажную кожу.
- Горе, - он делает глубокий судорожный вдох, тут же захлебываясь им, - что не можешь взять, дари.
Она задумчиво кивает и, склоняясь, тянется выше - обтереть его лицо.
Ее голая грудь, большая, мягкая, касается его бинтов. Он вздрагивает, беспокойно затихает.
- Горе... - тихо поет она, и принимается снимать повязки. - Молоко солончаков...
Она уже не улыбается.
Пламя свечей дрожит, огонь взвивается в камине нервными рывками, мечутся тени словно птицы по стенам, скользят по векам спящего.
- Ворон... орлан... спасите ворона... - внезапно громко стонет юноша.
- Тщщщщщь...
Она гладит его волосы и склоняется к нему, к самой раненой шее, к сломанной ключице:
- Соленый тан.
Мечутся тени по стенам избы, скребутся призраки в оконца. Над кроватью, грубо сколоченной из дуба, нависает крепкая женщина, а может, вовсе даже и не женщина - во всем этом отчаянном, безумном, болезненном танце теней и света не сумел бы понять никто. Очертания фигуры становятся массивней, тяжелее, и хлещет в полумраке воздух, словно плетка, украшенный рыжеватой пышной кисточкой коровий хвост.
- Помни - о предательстве богов. Горе.
- Сона... - бормочет юноша.
- Найду я твою Сону, - слегка ревниво шепчет существо, и продолжает ласково вылизывать широким языком шею больного.
Он снова затихает, просыпаясь на этот раз, и открывает светлые глаза.
- Лито, - зовет он тихо, позволяя корове-женщине слизывать соль пота с его кожи, словно теленок наслаждаясь этим. - Мне нужно поскорей подняться, Лито. Нужно в столицу до Излома.
- Ты не можешь, - сердито тянет, отрываясь от него, Астера.
- Мне нужно. Я должен, ты же знаешь. Эта... выходица говорила. Я понимаю теперь, все дело в Изломе.
- Ты отравлен. Тан, ты не встанешь.
- Встану. Очень надо. Ли...
Лито поднимает голову и смотрит черными женскими глазами, и ее больному тану кажется, что в них можно, присмотревшись, увидеть звезды.
- Будет больно, тан.
- Я не боюсь!
- Боишься. Сердцу будет больно. Послушай. Я лечу твое тело и душу, вылизываю яд из сотни ран, и ты уже немного понимаешь, можешь очнуться, можешь вспомнить, что ты есть. Но если я потороплюсь, то будет больно. Больнее, чем когда ты плачешь в одиночестве, скрываясь от меня.
- Я... все равно. А боль я заслужил.
Астера вновь вздыхает, соглашаясь:
- Послушай тогда, тан. Я много раз кормила тебя кровью, вином и молоком. Сегодня я снова накормлю тебя, но только молоком.
- Как скажешь.
- Тогда пей.
- Что? То есть... так?
- Да. Так.
Она ложится рядом, снова вернувшись в женский облик и целует его в бледный, покрытый липким и холодным потом лоб. И дает грудь, словно ребенку:
- Пей, тан. Мать не кормила тебя молоком, а зря. Ты от того не чуешь свою землю. Не знаешь даже самого себя. Теперь ты вспомнишь, хоть это и будет больно - вот теперь...
Тени затихли. Вьюга затаилась. Молодой тан смежает веки, изгоняя испуг и возмущение с лица, и чуть стыдливо обнимает мягкость сосца Лито потрескавшимися губами.
- Пей, сыночек, - шепчет Астера. - Чтобы справиться с бедою.
Теплыми, твердыми руками Лито держит Окделла за плечи, чтобы напрасно не тревожить рану, и продолжает петь о горе Скал. |