Письмо первое.
"Здравствуй, милая Айрис!
Возможно, ты уже знаешь от сестры, что Зимний Излом вам придется встречать без меня. Это не повод волноваться, так как причиной моих трудностей не дриксы, а только лишь глубокий снег, который пропустит всадника, но не мои полки, а значит, перевести их вглубь страны я не смогу. Одновременно, каким бы верным ни было наше взлелеянное перемирие, оставить людей без своего присутствия сейчас я не посмею. Хотя я полностью согласен положиться на своих генералов - дриксам, увы, нет веры до сих пор.
Однако, не грусти! Моя задержка может быть даже на руку. Зимний Излом в Лараке весьма тосклив, а так, не дожидаясь меня, вы можете отправиться в столицу, если решите так. Робер будет вам рад, хотя придется вытерпеть визиты к Их Величествам и прочие обеды. Зато зимний сезон излюбленных мистерий Ее Величества наверняка сумеет отвлечь тебя, как и твою сестру от неприятных мыслей.
Не напоминаю, чтобы в столице ты вела себя достойно рода герцогов Окделлов и Повелителей, поскольку уверен в твоей выдержке и воспитании, полученном тобой от матери.
Подарки к Излому ты получишь там, где будешь встречать его, они уже готовы, и, будь мне другом - удержи свою сестрицу от поисков! Я знаю любопытство нашего котенка, как и твое благоразумие - но радость часто может поблекнуть, если придет раньше, чем ей положено. Пишу, не поучая тебя, мою разумницу, а просто вспомнив некую незаслуженную мной награду, о которой я вспоминаю со стыдом. Если захочешь, спроси у нашего юного Лара, он расскажет, но лучше не сейчас, а когда будешь готова к неприятным разговорам - однажды они тебе все-таки грозят.
Ты спрашиваешь меня о погоде и о моих делах... Ну что же, большую часть наших забавных происшествий я изложил в письме к Алану, а тебе, Айри расскажу о белке, похожей на тебя, что поселилась в ели, растущей возле самых моих окон. Весь день серьезная и деловая, эта белка снует по стволу ели вверх и вниз, и серебристый хвост ее - часто единственное, что я еще могу заметить, поднимая вгляд от бумаг, увидев за стреклом какое-то движенье.
Здесь есть теньент - никто иной, как молодой граф Васспард. (Впрочем, думаю, в теньентах этому молодому человеку уже недолго оставаться). Характер у него такой же скрытный и неприятный, как и у всех Спрутов, но от природы он наделен тонким чувством прекрасного. Его руке принадлежали те посланные мной вам эскизы, что оставил сей живописец на моих штабных картах. (Я рад, что ты их сохранила, Айри).
Так вот, его тоже привлек шустрый зверек и как-то теньент несколько длительных часов сидел в засаде (при попустительстве начальства, между прочим) с бумагой и углем под этой елью. Я не мог не видеть, ведь не зашториваю окон вплоть до ночи. В конце-концов, теньент, прошедший ночью стоявший на часах, задремал прямо под деревом, а я имел возможность видеть, как по стволу к нему спустилась собственной персоной хозяйка ели и, усевшись к графу на колени, деловито начала грызть захваченные им орехи. Айри, я увидел невероятное - картину "Придд, порядком изумленный". Я представлял тебя некода генералу Гирке, и ты помнишь, возможно, характерное для Приддов..."
Белка мелькнула за окном. Он усмехнулся, устало, но тепло. Отпил из фляги глоток остывшего до кислой взвеси шадди и продолжал писать. Теньент, успевший на днях набросать белку, ель, окно старого дома, Первого Маршала в окне и даже адресовавший все эти наброски в письме некой далекой герцогине Айрис Окделл, которую он никогда не видел, ждал во дворе, ругая многословность проклятого начальства.
"Посылаю этого молодого человека с пакетами. Напомни матушке, что добраться до Ларака он может уже крепко заболевшим. Если так будет - отогрейте его, что ли... но осторожней только - Спрутам нельзя верить. Потом он должен будет отправляться в отпуск.
Ну что ж, на том я завершаю свое послание - и так уж растянулось на целую поэму.
Айрис, Айри! Мне тоже тебя очень не хватает, но не спеши на меня обижаться - я приеду в столицу, к вам, возможно, даже вскоре после Излома. А покамест поцелуй от меня Элис и остальных.
И да, чуть не забыл... будешь в столице - попроси матушку, чтобы нашла тебе гальтарские сережки, которые ты хочешь. Уже можно, ты не такая маленькая. Только, прошу тебя, не с красными камнями.
Ну вот и все. Целую тебя в нос и обнимаю.
Твой любящий отец,
Герцог Надорский,
Повелитель Скал,
Первый Маршал Великой Талигойи,
Ричард Окделл."
Письмо Второе.
«Здравствуй, Октавий!
Пишу тебе глубокой ночью. Ночи в Торке прекрасны освежающим морозом и льдистой чистотой голубых звезд. Сегодня южный ветер прогнал тучи, и я смотрю на них, припоминая твои давние слова о том, что воздух Севера сродни святой воде. Я, помнится, велел тебе не быть не в меру романтичным, но я порой лукавлю, как и все взрослые люди, так, как лукавил некогда... не важно.
Мне эта ночь напоминает о тебе. Скоро уже полгода как я тебя не видел, и мы толком не говорили с самого твоего дня Святого Фабиана. Письма не в счет. Надеюсь, впрочем, это упущение исправить. Скоро я, кажется, сумею выбраться в Ракану, но еще раньше к вам приедет твоя мать, сестры и братья. Говорю тебе об этом, чтобы ты смог освободить немного времени для Катарины, а также подготовился - навряд ли герцогиня решит остановиться в нашем доме. Он ей не нравится, ты это знаешь сам, а у Робера ей будет уютно и удобно. К тому же они дружны с герцогиней Эпинэ. В общем, не жди покоя для мыслей о высоком. Вероятно, даже в Ночь Бдения ты будешь падать с ног - младшие, судя по всему, стали еще невыносимее.
Домашних, да и местных новостей не излагаю по этой же причине. Алан будет рад рассказать все сам, изображая в лицах. До Лаик мне казалось, что для вас это игра: для Алана заставить тебя развеселиться, для тебя остаться _незыблемо_ серьезным. Что же, время идет, и вскоре вам обоим будет уже нельзя ни на минуту вернуться к легким детским разговорам. Хотя... когда они были на самом деле легкими? И все же.
Но я начал письмо с северной ночи. Помнишь, ты спрашивал меня, почему, хоть я исполняю обряды позднего абвенианства, памятуя о крови Лита (как ты правильно заметил, занятие теперь непопулярное даже в глазах Его Величества Ракана), я в то же время настоял, чтобы вы сами носили на груди эсперы и учил вас молиться по-старогальтарски? Почему я сам верую в Создателя? Ответить тебе я толком не сумел. Мы говорили не о вопросах веры, а о вероятной в то время твоей орденской карьере (не с твоей кровью и умом называть это скромным служением Создателю, прости уж), поэтому я избежал ответа, оставив себе время поразмыслить. Но вседа нужно отдавать свои долги и отвечать на важные вопросы, в особенности на вопросы собственных детей. Пусть с опозданием, но важно это делать.
Ночь глубока, и ясность моих мыслей оставляет желать, конечно, лучшего, но все же я скажу то, что понял в эту зиму.
Вы вырастаете, Октавий. Мне было сложно отдавать замуж твоих старших сестер, не легче отпускать в Лаик твоего брата. Мои слова должны казаться мерзким лицемерием любому постороннему, но ты можешь понять, о чем я говорю.
Я заперт в Торке, ты в столице, Карл ныне снова в море. Скоро окажется в Лаик и Алан.
Что для нас Создатель? На юге, как я слышал, Четверых почитают за любимых старших братьев, ушедших от своих детей сражаться. Это ль боги? Жаль их, но как на них рассчитывать?
Создатель, предложенный эсператизмом, также отсутствует в Кэртиане явно, но суть его иная и дает верить в незримое божественное вездесущее присутствие.
Когда не остается ничего, на что ты можешь опереться, что ты вспомнишь, кого ты позовешь? Любой ребенок зовет родителей, но толку звать Ушедших? Мы молимся Создателю и верим в его Всемилостность, и толи эта вера, толи Он сам нам помогает выжить и ждать. Эсператисты и олларианцы ожидают Возвращения. Иные ждут, когда они сумеют за рубежом коснуться Его больше, нежели это было им доступно в жизни. Истина, Знание, Милосердие, Дом, Чистота и Справедливость, и Слава этих ценностей достойна любого ожидания.
Я полагаюсь на Робера и на твое сердце, я полагаюсь на твоих сестер и братьев, на тех, кого вы изберете для себя учителями, друзьями и любимыми, и точно я полагаюсь на себя. Но все равно я знаю, как просто ускользают иногда из рук все нити, как меркнет разум и как плачут горы... И когда чистой темной ночью мое горло жмет беспричинная тревога, остается полагаться лишь на Создателя. И это помогает.
Прости за то, что признаюсь перед тобою в собственной слабости, пусть даже и минутной. Детям не стоит слышать это от отцов, пока не обретут собственных сил, и, если будет возможность, никогда не поступай так со своими собственными детьми. Пусть они очень долго мнят, что ты всех сильней и защитишь их, что бы в их жизни не случилось.
Но тебе я лгать не могу и не имею права, и не имею права выставляться всесильным - ты изрядно пострадал от этого и еще до своего рождения, и после. Я знаю: невзирая на твой добрый характер, ты давно утратил большую часть детских иллюзий. Как иначе... Как бы то ни было, но я не твой отец, хотя - помни, прошу, - люблю тебя всем сердцем.
Не думаю, что тебе просто жить в столице. Робер хороший эр, я верю в это, и знаю, что он будет защищать тебя как сможет, но душу защитить бывает трудно. Будь же разумен и держи глаза и уши открытыми - но верь своему сердцу, так как глаза и уши можно обмануть. Ты помнишь, кто сказал это, не так ли?
Не лезь в дуэли, не мочи напрасно ноги, заботься о Струне, всегда имей с собой по паре носовых платков и пистолетов, не забывай надевать алое и золото, как и положено оруженосцу Эпинэ, и люби ближних на расстоянии удара шпаги.
И не слишком-то позволяй морочить себе голову девицам.
Ну, что еще?
Держись.
Ричард Окделл,
твой опекун и отчим.
(Герцог Надорский,
Повелитель Скал,
Первый Маршал Великой Талигойи.)
Октавию, виконту Лар»
Изящный юноша со светлыми глазами, одетый в черное и белое, с одним лишь алым платком на шее, улыбнулся самыми кончиками губ. Меж его светлых бровей залегла тонкая морщинка, когда он складывал письмо, а взгляд был горек.
- И вы держитесь, - очень тихо произнес он и медленно вздохнул.
Когда горела бумага над свечою, обжигая тонкие пальцы, толи затрещало пламя, толи дыхание невольно потревожило дрожащий и осыпающийся пепел... Толи вправду юноша все-таки добавил одно слово, которого никто не мог услышать?
Перед его глазами индевели пронзительные звезды старой Торки.
Письмо третье.
"Алан.
Медвежьи отпрыски чудят, и дриксы тоже, так что и это письмо будет непростительно коротким, но это лучше все-таки, чем ничего.
Начну на этот раз не с вечных сетований, к коим ты привык уже, пожалуй, а с выговора, потому что что даже мои терпение и снисходительность имеют свои пределы.
Алан Эдвард Окделл, я не имею времени и часто упрекаю себя в том, что пишу тебе меньше, чем нужно. Нарочные случаются не часто, у нас каждый солдат сегодня на счету, и отсылать их ради личной переписки мне представляется бесчестным. Но в Лараке у тебя есть и время, и гонцы, а письма от тебя приходят по одному на три моих.
Нет, не пытайся оправдываться тем, что я заставил тебя учиться и тренироваться куда больше, нежели прежде. Юность всегда знает, где найти время для веселия, и если ты иногда увиливаешь от занятий (а мне это известно), то об этом ты пожалеешь сам, а если нет, и твоя легкомысленность не принесет дурных последствий - то пусть в том будет лишь твоя заслуга, Алан. В конце концов надо уметь и веселиться, от этого тоже бывает польза делу.
Но никогда не смей пренебрегать больше своими обязанностями по отношению к родным или же к тем, кому ты обязался быть предан всей душой. Честь - только слово без чистоты твоих поступков, и немало мерзавцев были проклинаемы за то, что начиналось в их жизнях с невинной глупой необязательности. Или с чрезмерной снисходительности старших.
Знаю, что я жесток, но жизнь суровее меня. Пока что большая часть твоих бед детские, не тебе себя щадить, не мне потворствовать. Это не значит, будто я не уважаю твоих усилий. Зная твою силу и верность сердца, я верю, что ты, сын мой, сможешь преодолеть все, что бы не легло на твои плечи, и все мои усилия направлены на то, чтобы ты сделал при этом меньше горестных ошибок, нежели твой отец.
Довольно, впрочем.
Возможно, я перегибаю палку в своей заботе, но тебе осталось до Лаик меньше года, я желаю, чтобы ты был подготовлен. Вероятно, ты все еще не понял, что есть Лаик.
Я объясню тебе, раз так. Когда-то Франциск Бастард, как его называют теперь, стал королем этой страны, к тому моменту ослабленной, но все-таки единой. Старая знать, новая знать... ты знаешь, старого пса не учат новым трюкам, зато возможно взять от старой крови новый помет и сделать из них свору с хорошей выучкой. Тебя может задеть это сравнение, но так судил Франциск. И получил то, что и мог при таких взглядах. Прошло четыре сотни лет, а мы все грызлись между собой, как псы из своры, и ты осведомлен о результате этой грызни лучше чем большинство учителей все той же Лаик.
Когда Его Величство Альдо Первый Алатский возвратил по праву принадлежащий дому и крови Раканов трон, он поначалу хотел вернуть поместье Лаик во владенье Святого Престола в Талигойе. Но по причине долгого поиска взаимопонимания с последним, а так же смуты, войн, землетрясений и прочих бедствий, требовавших многих затрат сил, денег и внимания, возможности вернуть монастырю его исходный облик и возвратить его святым отцам, он так и не нашел. Тем временем вернулись из вековых изгнаний верные Раканам семейства, принесли присягу "новой старой анаксии", как мы тогда шутили, иные из служивших прежде Олларам дворян старой и новой знати. По мудрому совету твоего двоюродного дяди Альдо простил отступников и отказался от того, чтобы лишать владений сплошь всех "навозников". Восставшие против законной власти понесли должную кару, но семьи их в пределах разумного были ограждены от того, чтобы они платили за ошибки отдельных представителей семейств.
Такие меры не остались без награды - враги короны или затаились, или же изменили свою диспозицию, то и другое послужило к более скорому установлению порядка в стране. Увы, великолепный прожект Гимнетий, расположенных во всех приделах Талигойи, в которых собирались бы под общим кровом для занятий науками все дети благородного происхождения, был слишком труден для страны после Излома. А время шло, и подрастали молодые наследники Лучших Людей Талига, и Людей Чести, и всех этих юношей необходимо было учить новой истории, поскольку история отнюдь не вечна, всех их надо было призвать к присяге и заставить хоть как-то примириться со своими соратниками и соседями.
Однако, повторяюсь, время прошло. Лаик пришла в упадок, и без того холодные кельи унаров стали непригодны для жизни окончательно, классы изрядно обветшали, учителя были разогнаны. В то время я был уже Первым Маршалом, приняв перевязь у Робера, и после Марагонской осени был слишком вымотан, чтобы заниматься чем-нибудь по-настоящему серьезным. Лежал в постели целыми неделями, пугал врачей стрельбой из пистолетов, слушал отчеты о ходе строительных работ. В Талиге Лаик находился в юрисдикции Первого Маршала, а в Золотой Анаксии образование считалось областью Лита и Скал, так что убедить Его величество, что это мое дело было не сложно. Рад никто особо не был, но для меня это внезапно стало слишком важным... Видишь ли, я до сих пор вспоминаю Лаик как один из самых невинных и счастливых периодов своей жизни. И знаю, так же вспоминают и другие. Мысль Франциска о временном отречении мальчишек от собственных семей была красива, хоть не работала - мы все друг друга знали. Но мы там были вместе, были - дети. До площади святого Фабиана.
Итак, Лаик вернули должный вид, я разыскал прежнего своего преподавателя. Шабли, через него нашел еще немало новых учителей, весьма достойных и сведущих. Иные из них были не так чтобы лояльны, но время было тяжелое для всех, так что в обмен на внешний нейтралитет к политике я все же ручался перед королем за таковых. Знание представлялось ценней идеи, так что я предпочел рискнуть. Однако, будучи все же встревожен, главою Лаик я назначил человека из тех, кому в то время доверял. Твой отец слишком часто доверял мерзавцам.
Хищения и взятки стали в Лаик традицией еще при Олларах, продолжились и при Ракане. Этот грех я узнал за своим доверенным не сразу. Еще хуже, что спустил это первый и второй раз. Я был доволен уровнем образования, за жалкие полгода большего дать им было просто невозможно... На третий раз я обратил внимание уже не на хищения - на то, что капитан Лаик представал в рассказах бывший унаров человеком даже не только злым и жадным - я бы понял первое с оговорками, второе уже понял, но прощал, считая себя должным этому ублюдку спасение собственной жизни... По рассказам, капитан Лаик представал жестоким смердом, дорвавшимся до власти. Уж не знаю, чьей волей я услышал это раньше, чем ставленник Первого Маршала совсем потерял голову от чувства власти над оравой высокородных и беспомощных мальчишек. Я успел вовремя, сорвавшись с места вопреки своей обыденной неторопливости. Немного промедли я - и я не знал бы, как мне жить.
Краткую версию этих событий ты, возможно, когда-нибудь прочтешь, но не услышишь. Суд был тихим и быстрым, за исполнением приговора я проследил... чуть больше, нежели было необходимо - таких скользких тварей нужно давить как можно тщательней, запомни. Моя вина останется при мне, но слава Создателю, что обошлось мальчишкам - даже тому из них, кому не повезло.
Светает. Я хотел написать кратко, и вдруг ударился в воспоминания. Прости, сын, но раз уж так - лучше узнаешь все именно от меня. Такие вещи больно и стыдно узнавать от посторонних.
Так вот, о Лаик.
После этой истории, поскольку король Альдо не счел необходимым отстранить меня от управления ей (признаю, возможно Альдо даже не слишком-то вник в суть ее, хотя я постарался донести до него все и без утайки). я озаботился найти ей капитана, который был бы человеком именно достойным, а не приятным лично мне. Мне повезло. В те времена после смерти в бою Эмиля Савиньяка, его бессменный порученец Герард Кальперадо, произведенный в реи соберано Кэналлоа, но принесший вместе со своим маршалом присягу Альдо Алатскому (ты должен помнить, я рассказывал вам, старшим, о том как это выглядело), будучи человеком молодым и, хоть не раз проливал кровь в бою, но, в сущности, здоровым, намерен был просить отставки. Для таких людей кому служить - немаловажно. Он мог служить Первому Маршалу Алве. он мог служить Маршалу Савиньяку, он, вероятно, даже мог служить Талигу, но воевать за Талигойю он не мог. Тогда еще она была такой, что я сам едва мог воевать за Талигойю.
Отец же капитана Кальперадо, небезызвестный тебе по рассказам Арамона как раз был капитаном Лаик и оставил о себе более чем сомнительную славу.
Убедить рея, что я не пытаюсь оскорбить его подобным предложением мне было, признаюсь, не легко. Каким-то чудом это мне удалось, и до сих пор Герард учит унаров в Лаик. Учит лучше, чем я, признаюсь, ожидал. Тогда я считал, что это временная мера, но вскоре стало ясно, что о Чести у капитана Лаик представления намного выше и чище, чем у многих "Людей Чести". Так же именно он возродил для своей страны понятие о службе оруженосца как о первом подвиге, и, если братство унаров в первый раз за этот Круг и прошлый называют истинным братством - это потому, что капитан Лаик действительно умеет сплотить мальчишек, отыскав дорогу к сердцу каждого из дворянских сыновей. Прости меня опять за многословность... я должен отдать должное хотя бы в письме к своему сыну тому, кого когда-то беспричинно оскорблял. Моих же извинений капитану Лаик просто не нужно.
А теперь позволь мне все-таки перейти к сути.
Насколько бы старательны ни были метры Лаик, обучить тебя там успеют лишь поверхностно, поэтому я и настаиваю, чтобы ты сейчас, прежде, чем принесешь присягу Талигойе и королю, изучил все, что нужно знать талигойцу. Минимум того - а это много, как ты понимаешь.
Лаик создана далеко не для учебы. Главной твоей задачей в те полгода будет как следует вглядеться в твоих однокорытников, сойтись с кем будет можно, и показать, кто ты такой и чего стоишь.
Многое значат шпага и успехи в науках - но гораздо больше значат твой ум и сердце. Часто в Лаик рождается дружба, способная на годы определить твою судьбу и даже больше - судьбу твоей семьи (не я ли отдал Октавию за бывшего однокорытника, хотя и рисковал, поступая против воли Альдо?). И часто в Лаик рождается вражда, которой, возможно, суждено принести гибель тебе и тем, кто за тобой.
Итак, недавно я утвердил список унаров Лаик на этот год. Его я отправляю тебе. Никто его, конечно же, не должен видеть. Будешь в столице - расспроси знакомых и изучи историю семей. Среди унаров будет тот, кто будет испытывать к тебе приязнь, поскольку знаком с тобой, и тот, кто, вероятно, захочет тебя ненавидеть, потому что его родственник был убит моей рукой. Там будет юноша, семья которого служила предметом шуток несколько десятилетий для всех партий Талига, но, возможно, он может быть одновременно и неплох, и чем-нибудь полезен.
Составишь мнения и, когда я приеду, изложишь мне. При этом, не надейся, что это мнение действительно поможет тебе на месте - зачатую дети ни мало не похожи на людей, давшим им жизнь.
Ну вот и все. Опять я не смог вместить в письмо все то, что надо.
Ну что же, отправляю то, что есть, с парой, пожалуй, кратких указаний.
В Ракане вскорости тебя найдет Октавий, а, если нет - то ты его найдешь. Помню, меня всегда изрядно забавляло, что ты, привыкнув на каждом шагу соревноваться с Карлом, забыв о разнице в семь лет, считал Октавия за младшего. Ты развлекал его и утешал, когда он погружался в свою тихую меланхолию, и ты же считал своей обязанностью защищать его. Не скрою, я гордился этим, Алан, но время детских заблуждений позади. Октавий старше тебя, хоть и не на много, у него больше опыта в столице, он осторожнее тебя и прозорлив там, где ты можешь быть слишком пылок. Старайся советоваться с ним и полагаться первое время на его суждения - пока сам не составишь собственных. И все же помни, что, хоть он и старше, он такой же, как и ты, юнец и может ошибиться. Поэтому... приглядывай за ним. Даже если вы двое вдруг пойдете вразнос - повсюду лучше две шальные головы. Это, по крайней мере, веселее.
Все, времени совсем не остается...
Второй лист о наших делах здесь и забавах, а также сплетни - прочитаешь вслух, как и всегда. Третий - то, что я сумел вспомнить из интересовавшей тебя книги о жречестве абвениатов. И четвертый для ровного числа - список унаров.
Ну что ж, иду.
Ты мой, люблю тебя. До встречи!
Отец.
Ричард Окделл.
герцог... да к кошкам!
P.S. И еще раз прошу - пиши."
Письмо четвёртое.
"Здравствуй, Робер.
Пишу тебе без дела и без цели. Прости... не нужно вспоминать прошедшее, что толку? Не нужно, а тем более, когда забыть об этом все равно не сможешь. Ну что же, я просто не отошлю письма. Так что, пожалуй, буду откровенен.
Робер, как я устал. Снаружи воет ветер. Проклятая метель вновь заметает расчистившиеся уж было перевалы, и я уже не знаю, как бороться с черным отчаянием. Мне мнится каждый раз, когда я остаюсь один, что это личный Закат - сидеть здесь и писать, писать куда-то, боясь неведомо чего, тщетно пытаясь отсюда управлять тем хрупким, что я строил семнадцать лет на крови и костях. Вчера приснилось, что я мертв и просто не поставлен о том в известность...
Я привык к кошмарам. Ох, мои сны! Они всегда казались частью реальности, всегда вторгались в нее, и я привык не обращать на них внимания. Не обращал, пока...
Надор, Робер. Ты ведь не знаешь правду о Надоре. Не знаешь, как не знал тогда и я...
Робер, Робер... сегодня годовщина. Четырежды четыре, это старый, магический абвенианский юбилей.
Мне следовало бы встать нынче на колени, воззвать к Создателю, бить себя в грудь и громко каяться в содеянном. Вот только не поможет. Что толку снова повторять тот же спектакль: я ведь стоял, и каялся, выл и рыдал, когда я понял, что сам убил свою мать и сестер, своими же руками - но что это могло уже исправить? Жаль, умереть за умерших никто не может, а иначе, как я хотел бы это сделать - и не раз.
А остается жить и постоянно чувствовать древний терпеливый взгляд.
Робер... сегодня я совсем ослаб и каюсь. Нет, не перед Создателем. Ему довольно знать... если он и вправду есть, этот незримый темный свет, ему довольно умения читать в моей душе.
Четырежды четыре - это сроки, сроки большие, как их не крути. Мне тридцать семь теперь, в два раза больше, чем было, когда я стоял в начале этого долгого и мрачного пути. Когда-то, помнится, мне было восемнадцать. Столько, сколько сравняется скоро Октавию. Когда-то... когда-то Алве было тридцать семь.
Не думал, что так сложно будет каяться - перед людьми. Да, гордость - все, что есть...
Неправда. Ерунда! Гордость была когда-то моей единственной опорой. У меня не было Чести, не было разума, мужества, веры и любви, и это время пережить мне дала гордость. Но это в прошлом. Честь... никто не скажет Алану, что его отец остался тем же подлым щенком, каким когда-то был. За самого же Алана ручаюсь, Честь Окделлов - нет, это не слова.
Разум... жажда понять свою вину и, не в меньшей степени обычное людское жизнелюбие заставило меня учить чужие языки, смотреть и слышать, искать и - к ужасу, бывало - находить. Я не безумен больше, хоть и содрогаюсь порой от горечи и страха, но они ничтожная цена за эту жизнь.
Меня считают храбрым. О, какая глупость! Сколько я времени бежал от осознания, бежал в войну, в тяжелые бои, ища в них гибели, а в гибели - забвения. И было мужеством все это прекратить.
Любовь... В чем моя сила, если не в любви моих детей? И не в любви к этой стране, не в твоих маках, не в мерзлых ветках моего Ларака, не в блеске и огнях Раканы? Я наконец-то что-то понял о любви... И лишь поэтому имею силы верить.
Ну, вот и стало легче. Так о чем я бишь? Прости, я пьян сегодня, хоть не пил не капли.
Да - это и хотел я написать тебе. Прости.
Примусь уже за это покаяние.
Прости меня, мой друг, за то, что предал твое доверие. Когда-то мы впервые увиделись в Сагранне, и ты спас мне жизнь, не размышляя ни секунды. Тогда мы оба еще были детьми чужого прошлого, пусть ты немного старше, уже успевший разочароваться - и я, не в меру жадный до всего, чего я прежде не имел, невежественный, дикий и бездомный.
Едиственное, что тогда было у нас с тобой - наши родные, мертвые и живые, но при этом не живущие; и детские наивные мечты. Да, мы были детьми - но не рабами. За то, что получилось так - прости.
Прости мне, что когда ты еще верил, словно это само собой должно быть, в Честь сына герцога Окделла, я ничего о Чести, в сущности, не знал. Прости, что, когда ты давал мне в великодушии своего сердца шанс за шансом, я думал, будто меня не за что судить.
Прости, что, когда ты метался беспокойной своей душой между невыносимыми тебе предательствами, я расправлял плечи и называл тебя про себя слабым.
Прости мне Ворона, прости мне Катари, прости Альдо, в конце концов - мы просто не узнаем, что было бы, когда бы не моя преступная, нерассуждающая преданность нашему королю.
Прости мне Осеннее восстание. Прости, что с такой гордостью я принял тогда из рук нашего короля перевязь Первого Маршала Великой Талигойи. Еще не видел и не знал, что будет там, в Марагоне, все еще не понимал, кого придется мне убивать, еще не знал, как много крови отныне будет на моих руках. Я не просил прощения, мой друг, но хочу верить, что ты простил меня, так, как всегда прощал...
Тогда в запальчивости юношеской неумеренной гордыни я осудил тебя за трусость. Альдо сделал мудрую вещь, позволив тебе отказаться от будующей резни, послав на бойню бесчувственного и незрячего Окделла, желающего показать всю свою верность, и не желающего жить. Мудро... хотя...
По сути, это была хитрость, а не мудрость. О нет, письма мне никогда не отослать.
Эта война, оставшаяся в памяти как Марагонская резня... мы называем ее порою одним словом - Осень. Осень, которую нам стыдно вспоминать.
Я помню до сих пор каждый день, друг мой. Я помню листья на земле и кровь на листьях, я помню неумело держащих оружие крестьян, которых презирать не получалось, так они смело умирали, так правдивы были выкрикиваемые ими упреки. Вспоминаю дворян, вставших за свой Талиг, свою страну, и Марагону, вставшую за Оллара - свое чадо. Помню усталые слова Дэвида Рокслея в ответ на мой упрек, что они все продались дриксам, чтобы внести смуту на свою родину: "Сначала Эгмонт Окделл продался Гаунау, а Ричард Окделл слушал дриксенского гуся. Но я намерен умереть в Талиге и за него". Робер, как я был слеп!
Листья в грязи, тела в грязи... Кровь - наша. У нас не было провианта, сил и веры, не было пороха порою. Все, что оставалось от щедрости гоганов, выходило, а я все гнал своих людей на смерть и ждал, что скоро, очень скоро, придет помощь от самой Кэртианы, придет слава.
Ты помнишь, Альдо обещал тогда, что властью происхождения поднимет нам в подмогу древние силы Кэртианы? Ты смеялся, там, у него в кабинете, и я думал, что так смеялся Ворон... Ты просил прощения, снимая с себя перевязь, а я смотрел на тебя сверху вниз, глупый мальчика... Гордый до помутнения рассудка Первый Маршал в свои двадцать лет с небольшим, только что получивший все то, о чем мечтал - перевязь, Талигойю, и женщину, которую желал так долго... о нет, сейчас о ком угодно, только не о ней.
Хотя... сколько же времени прошло, пока я понял, что Катарина вышла за меня помимо своей воли. И какой бы боли она мне с этих пор ни причинила, я навсегда виновен перед ней.
Как же мы выжили тогда, Робер? Как победили? Я вспоминаю Осень как в бреду - огонь в дубовых рощах, дождь, протекающий на карты - прохудилась моя палатка, партизан, простые песни, с которыми они шли умирать...
Как мы смогли?
Ведь Альдо написал, что был в Гальтарах, но сказки оказались сказками, и он теперь рассчитывает лишь на мою верность, не сомневаясь в герцоге Окделле... мне предлагалось храбро умереть.
Знаешь, тогда меня возненавидели свои же. Решили, будто я сошел с ума - с тех пор и пошла за мной такая слава. Я сжег это письмо своего сюзерена, вышел к генералам и заявил, что наш король был возведен на трон волею Кэртианы и останется там волей Волн, Скал, Ветра и Молний. Как они смотрели! Я чувствовал тогда все еще Скалы, хоть Скалы ненавидели меня... Но я же знал их. Я чуял, где хотят они упасть.
Я хохотал, словно безумный, заверяя своих людей, что нам теперь не нужно оружие (которого, по сути, у нас уже почти не оставалось), я велел им отпустить пленных, чтобы возвращались и объявили командирам волю Кэртианы...
А ночью там произошел большой обвал, нанесший армии восставших урон страшный... и все поверили в безумного Окделла, в жестокость и таинственную силу Повелителя Скал - и Раканов... Самое смешное, что знали же - многие знали о взрывчатке. Никто ни слова даже не сказал. По-моему, меня и впрямь тогда боялись.
Время прошло, и слава укрепилась. Если кто-то и видел, что в боях я опираюсь на уловки бывшего эра, то они молчали. Если считали, что я лгу - не возражали. И начинали верить - вопреки. Они, не я.
И все бы было хорошо..
Не понимаю, почему я опять не смог забыться в своем триумфе? Слишком много правды, сказанной мне в глаза? Излишне много боли в криках, по сути, невиновных? Слишком много... страха в письме Его Величества? Возможно, слишком много ненависти в глазах твоей кузины, слишком много проклятий в адрес моего ребенка, медленно убивавшего ее?
Помнишь, как я вернулся? Сколько я несправедливых упреков обратил тогда к тебе, а вовсе не к королю Альдо, и не к гусю Августу Штанцлеру, который тогда уж показал себя всецело... и не к себе - о, только не к себе. Ты был внешне спокоен и честен - слишком честен для меня. О том, что было после, как мы разругались, мне вспоминать, право, неимоверно стыдно...
Робер... я уж давно не тот мальчишка. Не говорю ни слова, не подумав, не бросаюсь ни оскорблениями, ни таким вот покаяньем... и не отправлю этого письма.
Но все же, знаешь, друг мой, Робер, герцог Эпинэ, истинный Повелитель Молний, последний рыцарь настоящей Талигойи...
Во многом только твой пример и спас меня."
"Герцогу Роберу Эпинэ, Повелителю Молний, коменданту города Раканы.
Здравствуй, друг мой.
Не передать, как я радуюсь каждый раз, когда пишу это, как радуюсь тому, что снова могу обращаться к тебе на "ты" и звать другом.
Многое минуло, многое было меж нами, от твоих слишком резких порою высказываний в адрес политики Его Величества и до моих недостойных упреков в адрес моей супруги. Создатель знает, как я рад, что мы сумели разрешить все эти вопросы в тот печальный год, когда я по долгу службы сомневался в твоей лояльности - и опроверг свои сомнения, как рад, что, взяв Октавия на службу, ты подтвердил ему, что не считаешь меня ни недругом себе, ни чужаком.
Итак, пишу тебе сегодня с легким сердцем, ибо по праву родственника вскоре обременю тебя своим семейством. Уверен, Катарина не захочет остановиться в доме, некогда принадлежавшем герцогу Алве - тяжесть некоторых из воспоминаний не облегчить, сменив синий шпалер на мой багровый, так что по приезду они, скорей всего, вновь займут правое крыло твоего собственного особняка.
Целуй руки кузине, я отправлю письмо ей, если все-таки не смогу выбраться. Целуй за меня дочек, и, если соберутся к Катарине Октавия и Анджелика - передавай приветы от меня.
Алан в столице будет внове, но надеюсь, что он не ввяжется в дуэль в первый же вечер - ветра у него в голове сейчас поменьше, нежели было у меня в пятнадцать. Очень прошу тебя, однако, приглядеть за ним, когда они опять сойдутся с Тави. Эти двое по отдельности могут быть в меру тихими, но вместе порой выкидывают фокусы похлеще, чем незабвенный Суза-Муза. В Тави есть коварство, полученное по наследству от дражайшей моей супруги, и, хоть добрая душа его удерживает от серьезных каверз, Алан легко может загореться его идеями и иногда не рассчитать произведенного эффекта. Но в Лараке это было забавно, а в столице жизнь серьезней. Прошу тебя, побереги обоих, пока не вырвусь из этого плена к вам и я.
К вопросу об Октавии, твоем оруженосце, хочу спросить тебя - как ты находишь его внимание к эсператизму? Как политик я понимаю (о, не смейся! Хоть политик из меня как и из любого вепря, убийственный, жизнь все же вынуждает), что целибат виконта Лара будет только на пользу правящей династии, но в то же время, как любящий отец, хоть и приемный, я этого бы очень не хотел.
Мое почтение твоей супруге. О Мишеле вам, должно быть, известно более, чем мне, да и Ариго должен писать, но не могу еще раз не восхититься твоим сыном, его храбрость и ум делают честь даже его эру, а легкий нрав давно привлек к нему сердца соратников. Я видел его первых числах Зимних Скал и до сих пор не в силах сдержать улыбку, вспоминая корнета Мишеля Эпинэ - так он сияет силой и лихостью, свойственной всей его семье.
Теперь о дриксах, Его Величеству я направляю рапорт за рапортом, но попрошу тебя все же напомнить Ему о моих намерениях... "
Одно письмо прочтут четыре раза: герцог Окделл для проверки; купленный нарочный; циничный шпик Ракана; и наконец-то герцог Эпинэ.
Другое достанется лишь Леворукому для смеха...
Ричард Окделл глядит в камин на тающий лист пепла.
С тяжелым сердцем он привычен жить.
Письмо пятое.
"Дорогая Элис.
Пишу тебе на постоялом дворе, будучи уже по дороге в столицу. Может статься, что письмо моё не застанет тебя (сам я уже и не надеюсь успеть до вашего отъезда), но это не беда. Зато, когда ты вернёшься в Ларак после первого в своей жизни сезона Раканских мистерий, чуть-чуть уставшая, и совсем немного повзрослевшая, тебя будет ждать дома это письмо, а ведь ты любишь старые письма и цветы так же, как, я надеюсь, однажды будешь любить новые наряды.
Должен признаться, мне нравится представлять себе твое возвращение. Ты наконец-то сможешь сменить эти тяжелые взрослые туалеты, которые, как пишет Айри, тебе страшно не понравились, оденешь своё любимое домашнее платье, которое и сейчас-то уже немного коротко тебе, но в котором тебе удобно лазать вместе с Льисом на деревья и в чулан.
Ещё ты первым делом избавишься от сложной причёски, которую в столице надо было беречь, и побежишь исследовать свои владения, моя маленькая герцогиня. Лучше всего, конечно, было бы взять твоего пони и подбить на прогулку Айри и Алана, но боюсь, тогда, в преддверии дня рождения твоего брата всем будет несколько не до прогулок, и даже им.
Ты, конечно, воспользуешься суматохой и непременно наведаешься не только в кладовую, где как раз будет пахнуть спелыми яблоками, медленно зреющими для сидра, летним мёдом, и чем-нибудь ещё (уже не помню, чем пахнет в кладовых, но скажу точно, что в детстве эти запахи сильнее, чем всю последующую жизнь, так что, пожалуйста, поторопись-ка надышаться от души!), но и в закрытые пыльные комнаты, которые ты любишь из-за множества вещиц времён прошлого Круга, которые хранятся в них. И даже на чердак, если там починили пол; и может быть, в конюшню; наверняка на кухню, чтобы Молли снова дала тебе тёплого молока и восхитилась, как выросла самая маленькая госпожа.
Когда ты утомишься, и придёт вечер, Дженни позовёт тебя ужинать, вероятно, вместе с Айри и Лю, поскольку матушка твоя дорог не любит и, вероятно, будет отдыхать, а я как раз всерьёз примусь за Алана. Потом, когда тебя уже уложат спать, ты потихоньку выскользнешь из кровати и зажжёшь от своего камина (как раз будет время первых несильных холодов) самую маленькую свечку, и достанешь свои сокровища: шкатулку с драгоценностями, альбом с рисунками и высушенными цветами, и письма. И начнёшь сортировать, раскладывая по местам свои находки, все, собранное за день, сорванное по дороге, купленное в столице (хотя большинство твоих сокровищ, вроде того жука, за деньги не купишь, но вдруг ты что-нибудь отыщешь у торговок возле излюбленных твоей матушкой храмов и аббатства или же в лавочках модисток?). А когда каждая мелочь займёт положенное место, ты, конечно, примешься читать письма, и, смею предположить, первым возьмёшься за это, все ещё не распечатанное.
Постепенно твоя свечка совсем сгорит, и от камина тоже будет все меньше света, и, совсем устав, ты, верно, все же заснёшь. Гадаю только: доберёшься ли ты до кресла, где тебя будут ждать плед и твой котёнок (впрочем, к осени это будет уже молодая кошка); или же до своей кроватки, чтобы Дженни не всплёскивала поутру руками; или уснёшь прямо на той медвежьей шкуре, которую вытребовала у меня, негодница, забрав её из моего же кабинета.
Интересно, как много удалось мне угадать? Возможно, день твой пройдёт совсем иначе, или ты, забывшись за играми с Айри, вовсе позабудешь и про письмо, и про свою шкатулку, а утром тебя уже будут ждать уроки и строгие учителя, и пожелает поговорить с тобою матушка...
Возможно, за это лето ты так повзрослеешь, что эти детские секреты больше не будут привлекать тебя.
Я скоро уже увижу тебя, Эл, в нарядном платье, с прямой спиной, рядом с Его Высочеством, такой похожей на твою мать светлыми шёлковыми волосами и немного робким взглядом... Хотя, если сказать по правде, больше всего похожей на неё и самой красивой ты все ещё кажешься мне в этом домашнем платье из надорской алой шерсти, с растрёпанными волосами и со смехом в твоих глазах, цветом напоминающим мне небо в месяц Зимних Ветров - высокое, прозрачное, и пронизанное солнцем.
Но пока я все же пришлю тебе на всякий случай мои подарки.
Это пуля, которую носил с собой на счастье один везучий офицер. Она когда-то расплющилась о его медальон с образом святой Октавии в одной створке и миниатюрой его жены в другой. Он подарил мне её, когда я отпустил его со службы и до сих пор, как мне известно, счастливо живёт где-то близ Тронко.
Также это камень, который некогда был раковиной. Мне она попалась близ Хексберг - и поди-ка, угадай, кому принадлежит эта игрушка: Скалам ли, Волнам ли, или же Ветру, ведь на Хексберг, как шепчут люди, до сих пор смеются Эвро.
Ещё я посылаю тебе, Элис, перо чёрного лебедя. У дриксов он что-то значит, но не это важно, а то что это пёрышко все время крутил в руках один моряк - прекрасный воин и достойный человек, вынужденный покинуть свою страну, которую любил всем сердцем, и, как ни печально, безответно. Он выбросил его, а я не в силах был не поднять. Это, пожалуй, даже не мой тебе подарок - я прошу тебя хранить его для твоего отца.
А напоследок посылаю тебе ленту, и это точно уж тебе, и это даже не от меня. Её ужасно долго берег твой дядюшка Жермон, и он и просит, чтобы теперь ты берегла её. Он говорит, что в твоих светлых косах она будет смотреться очень красиво, но на твоём месте я не особо бы показывал её. Разве что твоей матушке, и то... впрочем, как хочешь.
Ну что же, вот уже моё письмо идёт к концу. Не написал ни слова о том, что следует писать отцам - о твоём долге, и чтобы ты была прилежной... Но покамест, тебе всего лишь девять лет, и я не знаю глупости большей, чем читать морали все еще маленькой, на самом деле, девочке (пусть даже к осени тебе и будет уже десять).
Хотя... я выведу одну мораль. Если ты дочитала до этих строк, то ты уже достаточно большая и умная, чтобы я начал тебя немного донимать ими (конечно, я шучу).
Так вот, Эл, как тебе известно, ни о каких твоих тайных прогулках по чердакам матушка до сих пор не знает, ведь я пообещал не выдавать. Но если ты кому-нибудь покажешь это письмо, она узнает непременно.
Вот и урок, дочка - всегда будь осторожна с письмами и секретами, и если ты открываешь тайну хоть кому-то - готовься, что узнают о ней все. Впрочем, одно то, что о твоей шкатулке знают только четыре человека, уже значит, что умеешь хранить тайны.
Но запомни, что, в то же время, есть ещё секреты, которые лучше пусть знают все, чем не узнает тот, кто по-настоящему бы должен их узнать.
Хранить секреты ты умеешь, Элис. Полагаю, теперь, когда ты начинаешь постепенно взрослеть, тебе приходит время учиться вовремя даже самые твои страшные, заветные секреты и тайны, не жалея, открывать. Когда еще немного подрастешь, я непременно, поведаю тебе о том, чем может закончиться такое неумение. Если об этом не расскажет твоя мать.
Ну а теперь, как мне не жалко это делать, а завершу письмо. Целую тебя крепко! Если отцовские благословения имеют силу - благословляю тебя от всего моего сердца, пускай хранят тебя Создатель, Лит и люди.
Твой батюшка,
Ричард Окделл.
Герцог Надорский,
Повелитель Скал.
Первый Маршал Великой Талигойи."
Письмо шестое.
"Льюис, сын мой.
Здравствуй, сынок.
Если ты читаешь это письмо, это значит, что меня, и, вероятно, твоего брата Алана уже нет в живых.
Это письмо не первое из тех, что я пишу тебе на этот случай, но впервые смею говорить об этом прямо - слишком страшна мне мысль об этом. Но Окделлам бояться не пристало, а вот рассчитывать на крах, внезапный в большей или меньшей степени, и чаще всего полный, необходимо - с нами это было не раз и не два.
Для чего пишу я тебе? Поскольку ты сейчас читаешь, это значит не только то, что старшие мужчины твоего рода пали, и отныне ты герцог Окделл, но и то, что тебе ныне не менее четырнадцати лет и пришло время тебе учиться, узнавать и тщиться постичь то, что ты должен знать по праву высокого рождения.
Не знаю, что говорят тебе об этом. При Олларах титулы Повелителей были почти забыты и пришло все к тому, что даже сами твои предки утеряли большую часть наследия. И это едва не погубило Кэртиану в Излом от Круга Скал на Круг Ветров. Я не знаю также, что говорят тебе сейчас о древней силе, об Изломе, об Ушедших. Альдо Ракан принес в страну сначала авбенианство, близкое по многим приметам к древнему язычеству, заставил людей, привыкших за Круг Скал к олларианству принять эсператизм, а после, разочарованный, отверг любую веру, хотя Святой Престол и сохраняет остатки паствы. Это время страшно своим безбожием, но речь в письме пойдет, конечно, не о вере...
Я прошу лишь тебя сейчас отринуть всякое сомнение, поверив твоему отцу: как герцог Окделл и Повелитель Скал, я знаю правду, я выведал ее ценой усилий и жертв, пускай не всю, но больше, чем имели мы на момент Излома, и надеюсь, что мой наследник, ты еще сумеешь ее умножить. Ну, хотя бы перенять.
Итак, сын мой. Эсператизм прекрасен, как вера, возвышающая душу и укрепляющая разум, истинная вера способна пересилить много, и даже древние силы - но тебе, Окделлу, я не советую рассчитывать на это. Древняя кровь твоя дает тебе такую власть, за которую нельзя остаться должным. Ты будешь вынужден платить всю жизнь, судьбою своей и действиями, будешь должен делать каждый свой шаг с оглядкой, должен будешь следить за каждым своим словом.
Еще в детстве я отучил тебя давать пустые обещания, тем паче я приучил тебя не приносить напрасных клятв, а, принеся их, следовать им неукоснительно, но, Льюис, паче всего запомни - ты не смеешь, не смеешь клясться на крови богов, текущей в жилах всех Повелителей. Расплата за измену будет страшна.
Как мне писать, не зная, достаточно ли возмужал ты для подобной тяжелой ноши? Вспомни, что известно тебе о гибели Надора, и проклятии, сейчас, семнадцать лет спустя, еще порою тревожащем твой край, о смерти твоей бабки и теток, и других людей, и знай, что это расплата за бездумную измену твоего грешного отца, за ложь его. Пусть ужас скрепит тебя, если однажды станет мало привычной Чести, что, увы нам, часто теряет свою ценность, когда страсти или невежество охватывают нас.
Многие знания найти ты не сумеешь, но обретешь иначе. Ныне длится весна семнадцатого года Круга Ветра, вскоре Алан, встретив свои шестнадцать лет, приемлет свою судьбу. В одну из ночей Летних Молний я, как было завещано семьей, отведу сына к древней скале, названной Камнем Окделов. В тот камень вбиты тяжкие цепи. Я оставлю Алана прикованным там на ночь.
Сам в то время, как должно было проходить обряд, я учился в Лаик, а мой отец был мертв и не способен исполнить должное, но магия, которой полнится этот мир, всегда находит, в конце концов, свой путь, словно сквозняк, способная пробраться в любую щель, словно подземная река, способная пробиться через любой заслон. Скалы не так уж незыблемы, хоть это наш девиз - и это славно, хотя и тяжело принять.
Итак, запомни, если сейчас ты носишь древний титул своих отцов - прими и эту силу. Возможно, ты сейчас не в силах возвратиться к своему дому. Если так, а время пришло, или выходит, найди только любые горы - те, к которым тебя тянет. Ступай, и проведи хотя бы ночь там - а лучше приходи почаще. Смотри, слушай, не бойся ничего. Я всегда слышал это как пение камней, их тихий шепот. Не полагай отца безумцем, верь мне, Льюис, и может быть, это спасет тебя и многих других от твоего невежества.
Однажды ты станешь различать их песню, сын мой. запомни ее. Я тебе привел бы ее слова - да ты ее и знаешь, я много раз пел ее на ночь детям, как будто колыбельную - и все же, должно, чтобы ты разобрал голос своей души, принадлежащей Скалам, сам.
Запомни это. Души ведь конечны. Дух, данный от Создателя - иное, но души наши, если верить древним, могут быть пожраны тварями Лабиринта, или видеть грезы в каком-нибудь из царств посмертия - но это все менее, чем жизнь, я полагаю. Однако, силы, данные тебе от твоего предка Лита, стоят много, и ты не можешь просто изъять силу прочь из мира живых. Четыре сотни лет Окделлы порой пренебрегали обрядом посвящения, и многие факты указывают мне на то, что это тоже ослабило наш род, память и разум, которыми на деле должно отличаться потомкам Лита.
Итак, Льюис, ты дождешься своих шестнадцати, найдешь священный камень, скалу, утес - неважно, ты найдешь их чутьем своей души - и завещаешь душу твою своей стихие, жизнь твою - твоему миру, и получишь взамен благословение, которое сможет спасти тебя так, как спасло когда-то и твоего безумного отца.
Я расскажу тебе, как это было.
В те годы у меня уже не оставалось ни сил, ни веры, только одно чувство, с которым я сражался долго, страшно - что я не сделал правильно ни шага за свою жизнь, и жить мне не хотелось.
Признать свои грехи я, впрочем, тоже готов все еще не был. Талигойя, моя мечта и сладкий сон, сбылась и оказалась страшней кошмара, любимая, которой я сам придумал и навязал образ, проявила свою суть, я считал ее в то время злейшей предательницей, я и вообще бросался такими вот словами, лишь бы только себя не звать так - хоть другие звали, и были правы.
Все утратив, сын мой, я жаждал смерти. Даже Алан, пару лет как уже родившийся, не значил для меня столько, сколько в первый год своей жизни, когда лишь поднимая на руки младенца, я забывался порой от своей гордыни и черного отчаяния. Но сын мой рос, и я боялся думать, что он мне скажет, когда вырастет.
Кошмары не оставляли меня... Вот еще причина, по которой ты не имеешь права, Лю, и не сумеешь бежать от своей крови - она не перестанет тебя тревожить, и она способна свести с ума диким и древним зовом. Большая часть моих грез после той весны стала куда отчетливей, яснее, и приносила теперь не напрасные сомнения - а знание, которых так мне не хватало. Повторяю - не полагай меня безумцем, хоть меня так и называют. Большую часть этих знаний я смог проверить, подтвердив их и умножив. Но до тех пор они тревожили меня неясными страхами и обвинениями, так что к двадцати двум я впрямь сходил с ума.
Тогда впервые, чаще всего глупо, неумно и неосторожно начал я возражать своему сюзерену, полагая, что Осень и победа в Марагоне дают мне право полагать себя военным опытным, а звание Первого Маршала дает право дерзить и огрызаться как мальчишка. Увы, Его Величество в то время был тоже молод и нервозен, так что все это привело только к приказу отправиться в свои законные владения и наконец-то привести в порядок ополоумевшие под Излом Надоры.
И я отправился, страшась и не надеясь.
Описывать все... может быть, в другой раз - в этой истории много того, что связано не только с древним обрядом, но с вопросом жизни и смерти, с тем моим предательством и прочим. Скажу лишь - там я встретил ту, что сохранила для тебя письма, ту, что обещает беречь моих детей - и бережет их, ту, чья сестринская нежность и любовь дала мне в самом деле понять со временем, что есть мужчина, и какие дела достойны его, и чья верность спасла меня от лютого отчаяния. Верь ей, она хранила тебя с детства, она песня твоих камней, вполне возможно, Льюис, она единственное, что тебе осталось от твоего наследия. Заботься о ней и ее чувствах и тогда ты не потеряешь связи с родиной. Запомни, она - не женщина, она и есть Надор.
Пока закончу. Не хватает силы, чтобы понять и разграничить: что из многих нахлынувших воспоминаний сейчас должно мне передать тебе, а что лишь помешает. Продолжу в другой раз, сейчас - прощаюсь.
Нет, не прощаюсь.
Помни, Лю, сынок мой, мой сероглазый, жив отец твой, нет ли - он любит тебя и всегда пребудет рядом с тобой.
Живи и будь достоин своей семьи, но прежде того, Льюис - будь верен самому себе, достоин своего сердца и своей любви.
Я вскоре увижу тебя, маленького, и сожму в объятиях, мне станет легче, когда ты начнешь мне рассказывать о своих детских приключениях, открытиях и радостях...
Но если ты все-таки читаешь это - тебе больно и одиноко, может быть. Знай, Льюис - я рядом. Я, и Алан, и любые члены семьи, кого ты потерял.
Будь сильным, сын мой, и живи, прошу тебя.
Отец.
Ричард Окделл,
Герцог и тан Надора,
Повелитель Скал,
Первый Маршал Великой Талигойи."
Оллария спит тихо, сладко, словно юная девушка. Пахнет мокрым жасмином, столичное имение Окделлов всегда купается в запахе белого жасмина по весне. Герцог Окделл тщательно запечатывает пакет и прячет в свой тайник, чтобы, вернувшись в Надор, как и другие письма и реликвии, вручить его надежным и уверенным рукам.
Стегает хвостом, следя за мотыльками, кошка. Ричард гладит ее между ушами:
- Я надеюсь, никогда никто этой бумаги не увидит. Ну, кроме твоего Хозяина, конечно.
Кошка жмурится под рукой, но герцог забывает о ней почти мгновенно. Он смотрит в окно, на весеннюю теплую влажную ночь.
- Сынок, я обещаю, я сделаю все, чтобы тебе не пришлось однажды на самом деле этого читать.
Письмо седьмое.
Сударыня, пишу Вам, полагая, что личная встреча опять окончится ничем.
Вы не желаете видеть меня, хотя, могу Вас уверить, я по-прежнему не понимаю причины этому. Те краткие упреки, которыми мы с Вами поспешили обменяться при первой встрече, вероятно, послужили к Вашему решению, но я не нахожу в них такой важности, которую, по видимому, Вы им придаете.
Да, повторяю, меня тревожит то, как Вы упорно подчеркиваете свою дружбу с Его Высокопреосвященством и связь со Святым Престолом, вплоть до уверений, что вскорости покинете нас, удалившись в монастырь. Эрэа, я повторяю, что Вы вправе делать со своей жизнью все, что Вам угодно, лишь бы действия Ваши не сказались сколь-нибудь худо на Ваших детях и на стране, которой Ваш супруг и сыновья дали присягу. Однако Вам известны настроения Его Величества и знати в отношении эсператизма вообще и в особенности новоприобретенного влияния Престола. Его Величество изволил намекать, что не последнюю очередь в том, как вся старая (или, как многие шутят, "новая старая знать"), прежде исповедовавшая олларианский толк, рьяно отринула прежнюю веру и (иначе не сказать) дружно ударилась в эсператизм - доля Вашей заслуги. Его Величество это не радует и, хотя он предоставляет своим подданным свободу вероисповедания, та полупроповедническая роль, которую вы взяли на себя, изрядно подрывает Его милость по отношению к нам всем.
Это не настолько меня тревожило, пока Вы обитали в Лараке, но теперь, коль скоро Вы решили поселиться в столице, я обязан со всем уважением просить Вас быть осмотрительнее.
Столь же настоятельно я Вас прошу немедля ограничить количество пожертвований церкви, поскольку их размеры понемногу достигли неприличной степени. Эрэа, Вам хорошо известно, что большие расходы казна герцогства сейчас несет для укрепления границы с Гаунау, много средств уходит на строительство в Надоре, и я боюсь, что буду не способен обеспечить достойное моей супруги и детей существование в Ракане, если Вы не пересмотрите свои... скажем так - способы служения Создателю.
Эрэа, ведь всему же есть предел.
А впрочем, это меньшее, что беспокоит меня.
Большую тревогу испытываю после разговора нашего в присутствии Вашего кузена - человека благородного и прямодушного, и еще более искреннего, и слишком дорогого для нас обоих, как я прежде считал, чтобы снова затягивать его в омут наших семейных дрязг (простите образ, он слишком точен, чтобы я мог отказаться его использовать).
Итак, вы говорили, что я украл у Вас Ваших детей? Обосновали же это тем, что они чаще бегут к ласковому отцу, без толку и разумения их балующему, чем к Вам - матери строгой, но в то же время слишком слабой против моего пагубного влияния? Вы утверждали, что старшие наши дети (под старшими, эрэа, я подразумеваю детей, рожденных Вами в первом браке), с детства запуганы угрозами моими в адрес Ваш? Также Вы решили припомнить тот постыдный случай, когда в сердцах я едва не дал Вам пощечину, в чем много раз пред Вами после каялся (но сделанного не воротишь), и твердите, что Ваш дикий супруг частенько Вас бивает? Возможно, были жалобы еще, но мне известны именно эти, или только эти запомнились мне.
Что ж, сударыня, не стану лить напрасно воду, утверждая, что наветы эти лживы насквозь - Вам истина известна, а больше знать и некому (послание я Вам намерен вручить лично или же через кузена, а Эпинэ, как нам известно, чужих писем не читает). Однако меня интересует та причина, которая Вас побудила лгать в лицо Роберу - или, точнее, Ваша цель.
Сударыня, жизнь в браке с Вами была не то чтобы счастливейшим временем в жизни Вашего мужа (хотя я по-прежнему безмерно благодарен Вам за содействие в наших общих делах, в частности, в деле того же Иноходца, и за радость отцовства моего), но оно очень многому научило его. И я до сих пор готов Вам поклониться - той выдержки, которую обрел я в наших ссорах, спорах и столкновениях, выслушивая Ваши (признаюсь, чаще справедливые) упреки, и отвечая на насмешки света, я не обрел бы ни на поле боя, ни даже на паркетах при дворе. Я помню, что ни слова и ни жеста Вы никогда не совершите без намерения, хоть и не всегда в ваших мистериях есть настоящая необходимость. То, что ни единого Вашего монолога (и, подозреваю, ни единой исповеди), доселе не произнесли Вы от души, я убежден – и не спешите ставить мне эти слова в упрек - право, у меня есть на то причины.
Эрэа, я хотел бы знать, что происходит, почему Вы прибегли к мерам, цель которых не ясна мне, но мной принятыми как крайние? К чему Вам потребовалось вмешивать Робера? Почему Вы, давно чурающаяся Раканы, где, как говорили, у Вас лишь страшные воспоминания, внезапно стремитесь здесь остановиться, да еще и вместе с детьми? В конце концов, к чему Вам снова склонять Октавия к постригу, если, как мне казалось, эту тему Тави оставил много месяцев назад?
Довольно видеть во мне врага, дражайшая супруга. Я не возлюбленный ваш, если таковые и были в Вашей жизни, но, возможно, я могу быть Вашим союзником, поскольку, уверен, оба мы желаем нашим детям (имея в виду: детям от обоих Ваших браков) только благополучия и счастья. Стало быть, мы можем, как я думаю, по меньшей мере относительно спокойно объясниться.
Принесу первым извинения за нашу первую встречу здесь, в столице: простите, герцогиня, я вспылил.
Засим целую Ваши руки, умоляя Вас о скорейшей встрече без свидетелей. Ведь, право, смешно писать друг другу письма, находясь в одном и том же городе, и видясь ежедневно!
И, также, герцогиня, если это возможно, настоятельно прошу Вас скорей уверить кузена Вашего в нашем семейном благополучии. Ему достаточно своих тревог и, как ни стыдно об этом вспоминать, довольно приходилось за жизнь выслушивать наших взаимных жалоб друг на друга.
Я повзрослел, Катари, и, пожалуй, начинаю уже стареть. Неужто не пора нам кончать с этими играми?
Довольно!
Глубоко уважающий Вас
Ричард Окделл,
герцог Надорский,
волею Создателя
Ваш муж.
Письмо восьмое.
"Ваше Величество!
Свидетельствую Вам свое глубочайшее почтение и благодарю за тот теплый прием, который Вы оказали моей супруге и дочерям во время моего отсутствия в столице. В ближайшие дни я сумею выразить вам эту благодарность лично, но опасаюсь, что Его Величество немедля потребует моих отчетов о ходе переговоров с дриксами, и мне не достанет времени изложить Вашему Величеству последние новости, и потому спешу направить Вам письмо.
Младшая дочь моя, которую Его Высочеству угодно было одарить своим дружеским расположением, улучит момент и передаст его с подарком для Вашего Величества, который она готовила ко дню рождения Вашего весь прошедший год. Стежки ее не привели в восторг мою супругу, но за старание и искренность порыва прошу Вашего снисхождения к отсутствию у мастерицы настоящего таланта.
Итак, позвольте же мне приступить к рассказу. Для начала, как обещал родичу нареченного моей дочери Айрис, передаю его приветы. Зная тонкий вкус и любовь Вашего Величества к поэзии, по просьбе Айри ее жених сложил балладу. Печально только, что он использовал при этом разновидность своего родного диалекта, но Айри, погостив во время сватовства у будущего мужа, неплохо изучила эту разновидность и в силах Вам ее перевести. Сам я могу понять лишь то, что там изложена старая сказка о медведе и олене, которую мой будущий родственник просил напомнить и не забывать. Ответы Ваши могут быть и на талиг - я передам его с борзой, которую Ваше Величество весьма хвалили. Полагаю, что мой будущий родственник также вполне оценит этот дар.
Да, кстати, о собаках. Элис очень хочется взглянуть на нового щенка Его Высочества. Ее нежное сердце не выдерживает мысли о всяческих больных зверушках, а я потакаю ей.
Если Ваше Величество найдет возможным, вместе с моей дочерью в псарню проследует и наш собственный псарь - человек сведущий, способный отличить болезнь от отравления. Впрочем, если это и будет невозможным, повторяю вам его слова - хотя кормить людской пищей собак все же не следует, щенку будут полезны сейчас детские каши и забота доброго хозяина. Мой псарь советует доставить пса в покой Его Высочества и продолжать кормить их с одного стола.
Мне совестно тревожить Вас, Ваше Величество, но не могу теперь не рассказать Вам и о тяготах нашей страны. Это тревожит и супруга Вашего, моего короля.
Речь о гоганах. Вы вполне разделите мое негодование, узнав, что эти рыжие куницы, вопреки распоряжениям Его Величества, по-прежнему лезут в каждую щель, чтобы смущать умы и разорять купечество Великой Талигойи. А теперь еще, почувствовав легкое охлаждение Его Величества к Престолу, они смеют насаждать свои языческие россказни среди эсператистов, явно вознамерившись усилить рознь. Представьте, они смеют проповедовать близящийся конец - и не приход Создателя, а возвращение некоего Чуждого Врага, причем, спасение нам обещают из рук Леворукого. Звучит, как бред, конечно, если разобрать витиеватость их речей, от века помогавшую этому народу хитрецов обманывать честных людей. Я только посмеялся бы, если бы сказки эти не встревожили моего сына.
Вам, Ваше Величество, известно, как граф Горик искренне интересуется древними знаниями. Я всегда поощрял это его стремление. Конечно, нам нет ценности в древнем язычестве, разоблаченным вот уж больше двенадцати лет тому назад Его Величеством, но знать историю своей страны, преступно уничтоженную, неоднократно перевранную при власти узурпаторов, необходимо. Это привело к тому, что я теперь не в силах убедить юного Горика в бессмысленности слов куниц. Ваше Величество, я умоляю Вас прибегнуть к Вашей мудрости и выслушать эти вздорные сказки в изложении моего сына, чтобы тут же убедить его в их глупости. Безмерно уважающий Вас, он немедля Вас послушает, а я в свой черед, смогу с чистой совестью гнать "недостойных" из своих владений прочь.
И, напоследок о моих владениях. Ваше Величество изволили недавно интересоваться, как идет строительство в Надоре. Благодарю Вас за Ваше внимание и с сожалением Вам сообщаю, что строительство разрушенного существенно затягивается. Пожалуй, я ошибся, вздумав выстроить там тот же древний замок, каким он был при Алане Святом, таким, каким, я помню, был он и при моей покойной матушке. Замки изжили себя - позади осадные кампании; входящие в нашу жизнь новейшие мортиры и иное современное оружие делает укрепления прежних времен бессмысленными, и тратить средства на них я намеревался, как теперь я это понимаю, весьма зря. Так что отныне я намерен ограничиться достойным моего рода дворцом. Что до строительства, уже начатого по прежним чертежам - я дал распоряжение отстроить лишь одну единственную башню в память о случившемся. Новую башню, чтобы предостерегала нас от зла.
На этом завершу рассказ мой. Все распоряжения Ваши прошу Вас передать мне через Алана. В очередной раз заверяю, что я верный слуга Вашего Величества, и более не смею отнимать Вашего времени.
Ваш верноподданный,
Первый Маршал Великой Талигойи,
Герцог Надорский,
Ричард Окделл.
P.S. Благодарю Ваше Величество за новости из Урготеллы. Мои старшие дети довольно редко пишут, но о Карле я, как Вам известно, всегда счастлив что-то знать."
- Граф, вы вполне можете провести ближайшие несколько дней в моем имении, - холодно сообщил герцог Окделлский, не отрываясь от написания письма.
Помянутый граф, до того явно скучавший у камина, только мелодично рассмеялся:
- Полагаете, мне негде задержаться?
- Полагаю, что мне будет затруднительно искать вас, чтобы передать ответ для Хайнриха, - все также не оглядываясь, бросил герцог, в последний раз обмакивая перо в чернильницу.
Посыпав песком наконец-то завершенное послание, он поднялся со стула и прошел к черному шкафчику с напитками и склянками:
- Ну вот и все... желаете вина? Я вас пущу в комнаты прежнего хозяина, если вы подождете здесь, а не отправитесь опять к "владыке вольных".
- Во Дворе Чудес весьма забавно, вы напрасно брезгуете, герцог! - с обаятельной улыбкой сказал граф, - Хотя, подкуп, конечно, очень соблазнителен. Да, я останусь. И конечно же, выпью на сон грядущий вашего чудесного, старого кэналлийского вина.
Письмо девятое.
..."Знаю, сестрица, ты бы посмеялась, что я пишу теперь, когда давно нет смысла.
Ты не любила мои письма, слишком много в них было глупости, щенячьей похвальбы, бессмысленной бравады. И не было о главном, что хотела ты видеть в них - ни верности, ни честности, ни правды.
А я все продолжал тебе писать. Читала ли ты письма? Полагаю, что да, во всяком случае, графиня Лакдеми, твоя Селина, мне говорила так - что ты искала в них хотя бы признак того упрямого и доброго мальчишки, вслед за которым ты покинула Надор.
Если бы мы были тогда немного старше. Если бы я уберег тебя тогда.
Впрочем, что о былом опять. Писать тебе без толку, но иногда я поступаю так - пишу ушедшим и сжигаю письма. Пускай смеется Леворукий - ты в Рассвете, если тот существует, тебе это не читать.
Знаешь, дочка растет похожей на тебя. Ее назвали в твою честь, и - невиданное дело! - Катарина не возражала, а, казалось, была рада, когда я предложил ей это имя.
Не представляешь, сколько мы спорили с женой над именами остальных наших детей. Началось с Алана - Октавия я дал ей назвать как ей хотелось, вероятно, из-за того, что для меня она и вправду была тогда второй Октавией, несчастной, дождавшейся своего рыцаря девчушкой. С Алана наши споры только начались. Мне это было знаком, триумфом - первый Алан Окделл за целый Круг. Четыреста лет это имя было слишком опасным, чтобы называть им детей герцогов Окделльских. Подумать, что никто просто не желал... мое воображение всегда было в известной мере ограниченно, да, Айри?
Хотя она едва меня не убедила. Когда плакала и твердила, что боится, как бы мой сын не унаследовал судьбу своего предка... Только разве Окделлы боятся? И я назвал его так, заручившись обещанием Альдо стать новому Алану избранным отцом. Я рад теперь, что он не смог, а стал внезапно Эрвин Литенкетте в знак доброй воли и моей признательности графам Ноймарам, что не только приютили беженцев из Надоров, но и "возвратили" племянников Геогрии их матери. Не знаю, не знаю до сих пор, почему герцог Ноймар пошел на это - его воли хватило бы, чтобы невозмутимо послать Альдо в кошкину задницу... прости за ругань, но знаю - тебе это бы понравилось. Когда речь шла о моем золотом анаксе, ты, сестрица, не сдерживала языка. Храбрая моя девочка...
Ты знаешь, почему Эрвин согласился, я... пожалуй, понимаю. Здесь речь не о политике. Уверен, он был влюблен в мою жену, влюблен и, вероятно, любит ее и посейчас. Я прежде думал с горьким злорадством, что не лишь мальчишек вроде меня очаровала мнимая невинность гиацинта, этого ядовитого цветка... Теперь, однако, я сомневаюсь, было ли настолько же безответным его чувство к Катарине, как мое? Если когда-нибудь, к кому-то я ревновал сильней, чем к Рокэ Алве, то лишь к нему... хотя...
Не знаю, Айри, возможно, дело доходило до измены. Я видишь ли, смирился, хоть уверен в том, что принесенные мне Катариной дети все от моего семени. Есть все же у этой женщины некое странное понятие о чести, до сих пор недоступное мне. Да и Ноймаринен, истинный рыцарь - сколько рыцарства должно быть, чтобы стать названным отцом чужого сына, рожденным против воли в нежеланном браке твоей возлюбленной? Больше того, с тех пор как я начал доверять ему настолько, что допускал Алана к его обществу, я вижу, что избранный отец и впрямь серьезно относится к своим обязанностям... Больно. Так больно, Айрис. Скажешь - заслужил?
Я ведь люблю ее. Ты ее тоже любила, как все дети - преданно и чисто, хоть не знала сути ее. Но для меня это другое. Знаешь, Алан ей дался нелегко, она страдала - такая скорая беременность, когда лишь меньше года назад родился Тави, была опасна. Как она боялась, как проклинала моего ребенка - и все равно не разрешила повитухе сделать того, что заставляет женщин скинуть на ранних сроках свое бремя, хоть и понимала, что вероятнее всего заплатит жизнью. "На мне и так много грехов" - она сказала. - "Хотя вашим отродьем мне не заслужить Рассвет".
Так это было, Айри. Это было страшно и столь гнусно. И, однако, она слабела и бледнела, и проклятья ее стихали, и кончались слезы. Врачи дежурили при ней все дни и ночи, а она не вставала, все лежала, обнимая большой живот и что-то напевала, рассказывала что-то малышу, как будто не было тех слов. Я возвратился однажды утром в непотребном виде, весьма с похмелья, более того, от куртизанки - страх и невозможность что-нибудь сделать не придали твоему брату ни ума, ни доброты. Она как будто бы не замечала меня - не хотела видеть, надеясь на уход, я полагаю. И я ушел, впервые в своей жизни глотая слезы - но стыда, не злобы. Врачи сказали, что она, пожалуй, не проживет даже недели. Я поднялся к Октавию, которого качала в люльке нянька, и который стал сиротой еще до своего рожденья, и скоро должен был осиротеть вторично. И стал пьяно молиться его покровительнице, чтобы помиловали Катарину. И поклялся - один гоган сказал мне, что у Повелителя не может родиться меньше четырех детей - поклялся, что никогда не возьму женщину помимо своей жены, помимо Катарины Окделл, пусть даже род прервется.
Я часто клялся и легко в то время. Слава Создателю, что я так поступил.
Считаешь меня глупым? но послушай, она вскоре стала вставать, ты понимаешь? Силы вернулись к ней, она вновь принимала гостей, хоть и грозилась своей смертью, но у нее достало сил интриговать против меня - уже тогда, ты представляешь? Я помню сад, жасмин, точно такой же. как и сейчас, и юношу, которому сулили за мою смерть брак и счастье - и герцогство Надор.
Как это глупо... Мальчишка выжил после нашей встречи в Парке - но для меня все только началось.
И все же я люблю ее. Как можно - столько обид, злых слов, ударов в спину лежит меж нами? Но она не видит в Алане, моей копии всего лишь моего сына - знаю, она слишком часто твердит ему о его избранном отце, но Алан слишком молод и чист, чтобы видеть, в чем дело. Он считает, что его мать, хотя и против воли стала женой его отца - скрыть это невозможно - уверен, что родители прониклись друг к другу уважением с годами. Он мне твердит - она любит меня. И я исправно говорю, что знаю. Я так стараюсь, чтобы мои дети не были слепы, как и их отец - но от подобной правды стараюсь все же их всемерно защищать.
Она, по крайней мере, любит их. Да, извращенно, на свой манер, воспитывает. Как-то я разузнал, что она каждому в отдельности сказала, что любит его больше прочих... Счастье, дети ничего не скрывают друг от друга, но как им было больно, ты представь!
Впрочем, она твердит, что не позволит, чтобы ее дети выросли слабыми. Лучше пусть приучаются сражаться с детства... Я уверен, что это слишком. Впрочем, у Ариго понятия о воспитании не лучше, нежели были некогда у нашей матушки. Рассказы Жермона, право, стоило слыхать.
Это не были легкие пятнадцать лет. Быть верным этой женщине, не желающей видеть меня на своем ложе, хотя и сетующей зачастую, что супругу довольно было заточить ее в глуши, и от великой любви моей к ней не осталось ничего... Я все ж мужчина и иногда беру свое. Бывало - силой. Бывало, мне казалось даже, будто ей это нравилось, но я и так довольно приписывал ей чувств, чтоб верить грезам. Но... как мне объяснить? Ведь не случалось, чтобы я пожелал другую с той же страстью, которая сжигала мое сердце и заставляла меня нарушать обеты, чтобы спасти и получить в супруги чужую женщину. И ни к одной не тянет меня так неуклонно. Как случилось, что я с войны, с развалин, с тех развалин, что стали вам могилой, с совещаний с Его Величеством, что из любых сражений я возвращаюсь к ней?
Недавно Льюис упал в озеро. Спасся чудом. Имя этого чуда то же, что и прежде - Банба, взявшая от тебя твое лицо, а на себя - заботу о твоих племянниках, но не о ней речь нынче.
Простуда, однако, его все-таки настигла - может, это сказывался страх. Мы несколько ночей провели рядом по обе стороны от сына, унимая его жар и спасая от кошмаров - очень удачно я тогда осматривал строительство башни в Надоре, так что Катарина успела меня вызвать к ним в Ларак.
Четыре ночи мы жгли свечи, протирали его лицо смоченными в отваре трав тряпицами, шептались, чтобы его не разбудить. И вспоминалось, как так же мы шептались много раньше, обсуждая дело Робера, опасаясь даже собственных слуг. Как Катарина наставляла вести себя полнейшим идиотом (о, то есть как обычно), обещала надавить на нужных людей, включая даже влюбленного в нее когда-то очередного молодого Манрика, а я старался успокоить ее, обещая, что не отдам единственного друга на поживу растущей подозрительности Альдо...
В самые страшные моменты мне казалось, что между нами есть что-то помимо моей обиды, что-то кроме ее презрения и отвращения ко мне.
Нет, я не жалею об этой клятве. Был бы ли я счастлив, женись я на другой? Я много думал об этом в горькие времена свои, и все же... Я не хотел бы знать об этом, нет.
Зато, Айри, с тех пор, как моя клятва так хорошо сказалась на супруге, и начал я прислушиваться к "сказкам" правнуков Кабиоховых, хотя и с оглядкой. Вот, - как странно - где пригодилась моя преданность анаксу. Гоганы яростно порочили его чистое имя, и, хотя с годами я убедился в правоте иных из их обвинений, славно то, что ярость дала мне не довериться куницам, иначе натворил бы твой брат новых дел...
Они рассказывали много правды, Айри. Едва оправившись от страшного удара, что им нанес Излом и собственная глупость, они вновь начали искать того, кто мог бы продать им первородство - а точнее, силу, которой так недоставало им самим. Как же нелепо все - мы, Повелители, эории, хранящие власть, коей нас наделила Кэртиана, в своих жилах, забыли свою суть, а это племя помнит о нас гораздо больше, чем мы сами. Перед Изломом была их последняя попытка заполучить крохи со стола старших, и тогда-то один из них поведал мне о силе клятвы, данной потомком Четверых - а также и о том, что я продолжу род вопреки всему. Именно клятва моя сгубила вас, сестра. И я считаю, что клятва же спасла мою жену, что из-за клятвы последующие четверо родов Катарине, хрупкой и не такой уж юной, хотя годы и не смеют пока касаться ее, - были так легки.
Да, из-за "недостойных" я впервые начал искать правду, и из-за них я стал тем, чем стал теперь. Благодарить их... излишне много чести. С них хватает, что я теплю их в Талигойе и Ракане - право, после стольких попыток облапошить меня этого даже многовато.
И из-за них сейчас я строю Башню, так, сестра?
Они боятся, рыжие куницы. Они боятся и теперь готовы дарить мне знания и свитки - все, за что я раньше платил втридорога. Ловушка? Но Катаринины эсператисты тоже как-то слишком шуршат в своих аббатствах. Катарина дает им столько денег - для чего бы?
А мне хватает трат - армия, Лаик, осведомители, Надор, не так уж много у меня средств, что бы ни думал Альдо.
Я урываю от всего, помимо башни - а половину стоимости башни оплачивают эти же гоганы.
Что я творю, пустив их на могилу моих сестер и матери? И вправду она сможет сдержать проклятую угрозу или я совершаю самую большую свою ошибку?
Банба... Банба чует. Она дрожит, боится и как можно ближе жмется сейчас к местам, где будет башня.
Айрис, сестра, что я творю?! И должен ли я поспешить, если им можно верить? Успею ли я? Устою ли я?"...
Письмо швыряется в камин почти небрежно, сгорает быстро. Герцог проверяет, остался ли целый клочок, и кочергою расшвыривает пепел. За высоким окном светает. Ричард тяжкой поступью проходит в обычно запертые комнаты, стучится в дверь, объявляя:
- Ваше время, граф!
- Еще одно утреннее чудовище, как мило, - доносится из-за двери.
- Какая разница, - распахивая дверь, роняет герцог. - Не верю, что вы вообще ложились спать. |