Герцог Алва, удобно расположившись в любимом кресле, сделал первый, самый терпкий, глоток вина и приготовился получать удовольствие.
Итак, письмо первое и письмо второе...
"Уважаемая матушка! Если вы читаете это письмо, то меня уже нет на свете, поскольку я погиб на дуэли в Нохском аббатстве, как и подобает дворянину и Человеку Чести, защищая свое доброе имя"...
"Ваше Величество! Катари"...
Алва слегка скривил губы и уронил оба письма - старых и пожелтевших - на пол. Детский округлый почерк в разных выражениях сообщал о предполагаемой кончине автора сих эпистол на дуэли с однокорытником и несколькими его друзьями, а точнее говоря - с семью. Мальчик, писавший их, еще не знал ни страха, ни настоящего отчаянья, ни злобы. Его рукой водило невозможное упрямство - и глупость, может быть, еще...
Следующий листок. Рокэ делает новый глоток вина. Во рту немного кисло, хотя и сорт и урожай прекрасны.
"Здравствуй, сестрица. Если бы мне знать, о чем писать тебе... Как вы там, как чувствует себя дядя, сильно ли гневается матушка? Сегодня Ворон велел расстрелять моего друга. Прости, но я не знаю, что писать"...
Алва прочитывает краткую записку до самого конца - все прерванные строчки, все исправления. Почек неровен, скачет, словно писали прямо на земле.
Третий глоток горчит и в тоже время кажется почти сладким.
"Монсеньор! Если по вашему возвращении в столицу я буду мертв, то Хуан передаст вам это письмо - я оставлю соответствующее указание. Я хотел бы, чтобы вы знали, при каких обстоятельствах я впустил в ваш дом преподобного Оноре. Так же я выражаю сожаление о вероятном ущербе и надежду на то, что в будущем вражда моей семьи и всех Людей Чести к вам лично и к Талигу в целом, будет забыта, наконец, поскольку это наша общая страна"...
Это письмо также не было закончено. Почерк тверд и уверен, нажим слишком силен. Человек, писавший это уже не был совсем ребенком, а упрямство его уже медленно становилось каменной уверенностью... Среди выверенных смешно-мужественных строк теряется зачеркнутое - личное.
Рокэ вновь смачивает губы, и кажется, словно обжег их уксусом.
"Ваше Величество! Сегодня я совершу вещь недостойную того, кто дерзал звать Вас по имени, и потому лишь смею вам писать, что ради вас сегодня я пожертвую своими именем и Честью, и погублю того, кто стал мне..."
Это письмо было закончено и не было отправлено. Спокойный, старательный, каллиграфически-бездушный почерк, и ни одной помарки, словно автор писал такого содержания послания по сто на дню... или десяток раз писал и переписывал одно.
Несколько жадных варварских глотков опустошают бокал драгоценного напитка.
Герцог швыряет на ковер и это письмо тоже, потом еще одно - видны только первые строки обращения к матери и сестре и слово "Талигойя"; потом другое - обращение к Его Величеству Альдо Ракану, с мольбой дать дело сходящему с ума в горе и трауре мальчишке; потом еще ворох записок, большинство служебные; и просьбы об аудиенциях и встречах - к госпоже Оллар, королеве, Катари...
На прощальном письме к Эпинэ Ворон уже прикладывается прямо к бутылке.
Потом внезапно начинаются совсем иные письма. Краткие, сухие, сдержанные, сплошь к маршалам, полковникам, регенту... Словно человека, влюбленного до безрассудства - не было. Словно мальчишки, готового идти на смерть за встречу - не существовало. Словно никто не жил и не метался в сомнениях. Словно всегда была скала мертвого серого гранита, почему-то подписывавшаяся "капитан...", "полковник...", "генерал Окделл".
- Хуан!
- Соберано.
Тень возникает у двери почти неслышно. Алва швыряет в слугу только что опустошенной бутылкой, тот ее, конечно, ловит.
- Какие письма я велел тебе достать и принести?
- Ваши, соберано, тридцати, двадцатилетней давности.
- Ты что принес? - Алва швыряет также одно из писем.
Лист бумаги мажордому поймать сложней, но кэнналийцы ловкие.
- Письмо герцога Окделла. Простите, соберано, почерк детский, я перепутал... и в той пачке тоже, кажется, сверху что-то про дуэль...
- Седлай коней, двоих людей в сопровождение.
- Куда прикажете отправиться?
- В Надор.
Хуан - понятливый слуга. Он исчезает. Алва встает, проходит к своему столу и достает из ящика письмо. Оно моложе тех. И старше этих.
"Господин регент. Не мне вас звать по имени - то, что когда-то связывало нас и длилось очень недолго, не имеет силы в моих устах, с тех пор как я не раз и не два приговаривал вас к смерти, ради ничтожеств, не заслуживавших даже... Впрочем, теперь это не важно.
Было время, когда покойный мой отец собирал полки для обороны севера, а после обратился против своей же собственной страны. Пришло время мне исправлять все многочисленные предательства моего рода. Вероятно, в Олларии я уже был приговорен к позорной казни. Я не вернусь в столицу, но надеюсь погибнуть, защищая наши границы с Гаунау. Я не стану рассказывать о том, как по моей глупости чуть не вторгся в страну враг, но уверен, что вы узнаете об этом без меня.
Пишу вам, монсеньор, сказать, что сожалею, хоть вам нет дела. Но я сожалею. Обо всем.
Знаешь, если б тогда ты в самом деле приказал мне убить себя... все кончилось бы проще... Но ты брезглив. Что ж. Было отчего."
Почерк уже небрежный , беглый, взрослый и неразборчивый. Настолько, что всю долгую дорогу в Надор герцог Алва гадает, чем же завершалось это, хранимое им столько времени письмо.
"Прощайте, Регент" или "Прости, Рокэ". |