Белизна за окнами мертвая как Надор. По лестнице грохочут сапоги. Ты морщишься и удивляешься вполмысли - как прежний умудрялся ходить тихо при общей неуклюжести?
Шаги грохочут вновь, теперь наверх - этот торопится скорей разделаться с делами и бежать.
Ты разжигаешь выстывший камин, не доверяя слугам - просто хочешь сделать это сам, чтобы согреться. Зима в этом году слишком холодная. В прошлую было очень много дел, ты ее просто не заметил, до того был Излом, война и слякоть, а до того ты провел зиму, разъезжая по теплым трактам, а до этого...
Опять. Вот вам и легконогий мальчуган. Нет, невозможно.
- Личо! Скажи Этьену, что он может быть свободен.
Личо кивает, исчезает быстро и бесшумно. В особняке не любят этого мальчишку, поскольку к нему равнодушен соберано. Или, возможно, просто он не вызывает сочувствия у посуровевшей Кончиты - слишком поглядывает на служанок. Или потому что он грохочет сапогами по лестницам. Или же потому что к этому "Этьену" не присобачишь в шутку "дор". Да и зачем?
Какого змея тебе вообще взбрело в голову взять оруженосца?
Нет, не в первый раз - о нем ты достаточно рассуждал, это уже пошло. Снова.
Можно подумать, у тебя мало людей, секретарей, доверенных и прочая...
Ложится снег на город, засыпает его, прячет и скрадывает в сумерки зимы.
Чего-то не хватило, вот и взял.
Когда на площади святого Фабиана выстроился новый выводок старушки Лаик, тебе это на мгновение показалось забавным и даже правильным - взять и вывести в жизнь очередного мальчишку, не первого и не последнего, не принадлежащего ни к "навозникам", ни к остаткам Людей Чести, пережившим Излом, правление "Ракана" и возвращение Олларов.Ты и взял, почти не вслушавшись в фамилию и заслуги унара, просто мельком вглядевшись в лицо - хороший, чистый, простой мальчишка. Была весна и ты тогда пытался отделаться от памяти и мыслей. Глупо, зря.
Просто оруженосец. Это вообще нормально, то, что ты иногда берешь оруженосцев. Пусть все считают так.
Все и считали.
Оруженосец никого не удивил. Придворные поговорили пару дней и замолчали. Марсель, Герард - да мало ли кого ты держишь при себе, всегда недолго, довольно близко и неведомо зачем.
Для них все в самом деле было просто.
Ты сам - единственный, кому было не все равно. Кому внезапно стало невыносимо.
Ты всегда выбрасывал сломанные игрушки, забывал скверные привычки, разрушал оскверненные вещи.
Почему ты вернулся и отремонтировал свой особняк на улице Мимоз, хотя как регент мог бы жить и во дворце? На что взял нового мальчишку в этот дом? Для чего начал учить его по утрам фехтовать во внутреннем дворе? Зачем ты каждый вечер возвращаешься туда, где он живет?
Чтобы в очередной раз убедиться, что все иначе. Чтобы отпустить. Чтобы забыть об оскверненном прошлом.
Только не получается.
Привычки, старые привычки. Ты пробуешь их все - одну, другую, перебираешь, разбиваешь как бокалы из драгоценного сервиза, потому что мальчик - другой, и каждая привычка находит совершенно иной отклик. Или точнее - пробуешь разбить.
- Юноша...
Смотрит честно, вытягивается почти во фрунт - ах, вот досада, осанка у него едва ли не мещанская, словно в любой момент сломается в поклоне. Это нормально для дворянчика не самого знатного рода, только у тебя перед глазами каменный разворот острых, словно обломки скалы, широких плеч, и деревянная спина - тот не сгибался.
- Юноша...
Этот подлетает с готовностью, всем видом демонстрируя желание оправдать высочайшее доверие. Герард был тоже предан, но иначе, как военный, а тот... тот оскорбленно вскидывал голову и даже слушал приказы словно свысока - ровно до того самого момента, пока его глаза не начинали загораться восторгом или же негодованием от новой твоей идеи.
- Юноша, ступайте, вы мне сегодня больше не нужны.
Уходит, не скрывая радости - сегодня его опять не будет дома. У мальчишки своя жизнь, множество друзей, семья в столице, и звание оруженосца регента - отличный повод гордиться перед всеми.
Первый - замыкался, пряча обиду, резко кланялся, или еще чаще просто кивал, и убегал, скрывая детскую досаду, к себе или в библиотеку.
- Разыщите мне труды Пфейтфайера, поэму Дидериха "Монахиня-плясунья", все, что попадется в библиотеке о Гальтарах...
Он приносит, в глазах мучение и скука.
- А вы сами, юноша, на кого растрачиваете юность - на Дидериха или на Веннена?
Бормочет что-то. В Лаик был прилежный ученик, но твои книги для него не драгоценность, а просто сборище разнообразных сведений, по большей части весьма тоскливых.
- Что ж, тоже неплохо, эти господа ваш темперамент не оценят... Отдыхайте.
На нем виснут, конечно, горожанки, те, что доступны и легки манерами. Он как-то набился с тобой и Эмилем к куртизанкам...
- Вы влюблены?
В нем нет ни тени чувства.
- Какая странная для ваших лет разумность.
Тот был влюблен во все, что только видел: в весну, в бледные первоцветы под окном, в коней, в войну, в сонеты, в Катарину, в Олларию и в Талигойю, в старые легенды, в образ себя-героя, в свою ненависть, в тебя...
- Ступайте, сударь.
Ты его не можешь звать юношей. Не можешь, хоть пытался. "Юноша" на тебя глядел блестящими от злости и обид глазами, "юноша" светился и гас от пары слов, "юноша" прятался в библиотеке или осторожно стучался в дверь, когда ты пел.
Ты все еще поешь порой, чтобы не выть от вечной пустоты "вольного ветра" - но с первым становилось не так пусто...
- Налейте мне вина, и сами выпейте... хотя не стоит. Просто дайте мне вина.
Этот, пьянея, начинает говорить, даже если его не спрашивают. То рисует наивные несвязные картины своего будущего и мелет что-то о политике, то рвется поделиться напевками родного края и о чем-то рассказывает. Конечно же, мечтают все мальчишки. Тот оруженосец тоже мечтал. Ты трешь глаза:
- Сударь, ступайте спать.
Тот всегда слушал. Слушал твою пустую болтовню, тот замирал и растворялся в твоем пении, тот, если ты все же затягивал его в беседу, выталкивал слова как камни, вечно через силу, слова, самые важные для молодого идиота: "Родина", "справедливость", "вы хороший", "эр".
"Хороший"...
- Вы великий человек, монсеньор, - сказал тебе этот, когда ты вскользь осведомился о природе его столько времени уж непреходящего восторга по поводу службы у регента.
- Я вечный ребенок, я мерзавец и дурак, я трус и лицемер, чтобы вы знали. Ступайте в свою комнату, Этьен.
Ты выпиваешь бокал залпом. Это просто - быть откровенным с тем, кто не при чем.
Оруженосец. Лучше бы завел себе собаку...
Ты знаешь, что несправедлив к этому молодому везучему Этьену, к этому то ли честному будущему солдафону, то ли ызаржонку, не лучше и не хуже чем его предшественник, просто другому - совершенно, неуместно...
- Личо, вина мне в кабинет. Скажи Хуану, что меня нет ни для кого.
- Да, соберано!
Дурную Кровь приносят очень скоро. Ты наполняешь ей бокал.
Нового своего оруженосца ты давно уж стараешься не звать, хоть поначалу сделал попытку. Отпускаешь молодого дурака на волю, сидишь один, запершись в кабинете, наблюдая за хлопьями белого снега. Нет, не помогут тебе ни другой оруженосец, ни собака, ни даже женщина.
Ночь серая как взгляд.
Ты пьешь до самого утра, забыв гитару. Потом ты засыпаешь прямо в кресле. Снится тебе, что в дом опять приходит Ричард Окделл, первый твой оруженосец, вечная головная боль, упрямый юноша. Садится на ковер у твоих ног, и ты поешь ему до хрипоты - поешь, не воешь. Он криво улыбается тебе.
За серыми ночными окнами ложится снег, неторопливый, мягкий и неслышный, как чьи-то осторожные шаги.
|