Ричарду давно уже стало нечем дышать. Скалы давили на него ночью и днем, каждый вздох становился подвигом. Он должен был дышать ради своей страны, ради Робера с его потухшим взглядом, ради Альдо в его могиле, ради Катарины, судорожно прижавшей к себе Карла и Анжелику, когда их наконец-то привез Ноймаринен.
У него больше не было ни прошлого, ни будущего, он ничего не понимал, кроме того, что, кажется, он ничего и не желает понимать...
Ричард Окделл запрокидывает голову и смотрит в небо, в голубое небо в просветах туч, и кажется, оно становится внезапно ближе, словно Ричард делает шаг в него, ему навстречу. Сияет солнце на доспехах, ослепляет немыслимая синева знакомых глаз, падает стяг и прикасаются к его виску испачканные в саже пальцы.
Ветер растрепывает волосы и Ричарду становится плевать: Борраска Карл или же нет. Он опускает глаза и видит не своих жену и пасынка - чужую вдову и сироту. И делает шаг, чтобы защитить их от дождя.
Ричард ничего не хотел чувствовать. Но приходилось.
Карл одновременно тянется к нему, как он тянулся бы к любому, кто должен заменить ему отца, и ненавидит его, так же как сам он ненавидел Алву.
Катарина превращается из слабой, нежной, любимой женщины в чужую королеву - только править она может ничуть не лучше Ричарда. Робер, гляди, сопьется, а чесночники все бредят независимостью Эпинэ.
Окделл скрежещет болью Надора где-то между позвонками, перед глазами у него мелькают маки, кровавые и страшные, как раны. Он чувствует их каждой частью тела, эти земли, он не знает, за что это ему - но тянут жилы торкские горы, и моря рыдают, бунтуя против кораблей захватчиков.
Мориски не слушают слов и не понимают доводов, и только странная, бешеная, невозможная беседа, более подходящая хмельному Ворону, чем полуобезумевшему Вепрю как-то способна пробить эту равнодушную жестокость. "Мы уходим" - роскошный Ал-Хазир великолепен в своем презрительном пренебрежении, - "скверна уже насытилась тобой, это ты выбран уничтожать ее в этой стране. Прощай, проклятый".
Придя в регентские покои, Ричард бессильно стонет, когда видит в глазах Ноймара синеву сонного камня. Он вспоминает яд в проклятом перстне и, бессильно сжав кулаки, делает шаг вперед, чтобы закрыть эти глаза.
Ричард хотел бы ни о чем не думать. Но стучались в окна почтовые голуби Левия, и ночью к нему являлся Паоло, тревожа грустной улыбкой, и, перебирая тяжелые звенья регентской цепи, Окделл вспоминал, как изящным украшением смотрелись цепи на руках эра, а касаясь герцогской цепи, вновь и вновь нащупывал то место, где некогда она разорвалась.
Ричард хотел бы ни о чем не думать, но регенту доступно слишком много: документы, доносы, храмы и гробницы, фрески и картины.
На каждой гербовой бумаге, в каждом приказе именем Его Величества Карла Оллара он видит завещание Франциска, в каждом сапфире - звезды Кэналлоа.
В Алвасете рос мальчонка - сколько стоило регенту труда уговорить, кое-как убедить Салину, что это - он, разве могли бы передаться хоть от кого-нибудь другого эти черты лица, и хищный ум, и белизна полупрозрачной кожи, для бакрана и кэналлийца даже невозможная. Глаза...
И даже Берто и Роберу так и не рассказал, как проводил ребенка по площадке, заставлял подниматься по обломкам древних каменных ступеней, не на площадку Ветра, - нет, Карлос, выше! - куда не мог взойти ни Надорэа, ни Борраска... как плакал там, в развалинах Гальтар.
Он присягает Карлу, уже взрослому, стоя на коленях. Он присягает королю и отступает. Он оборачивается и видит взгляд Карлоса Алва. Делает шаг навстречу, ощущает резкую боль в груди, неловко падает на мрамор...
- Юноша, вы там долго будете стоять?
- Я задержался, - негромко произносит Дик.
Украдкой осматривает себя - куда только делись широкие ладони с выступающими венами, нытье от старых переломов, боль в суставах.
Моро и Сона, степь, закат и башня.
- Вы вечно мнетесь, - хмыкает монсеньор.
Протягивает руку и касается виска оруженосца.
Навстречу прошлому и вечности, Рассвету и Закату, и Лабиринту, и самому Ожерелью...
Ричард сжимает ладонь эра, не целует изящных пальцев, просто пожимает, заслуживая бесшабашную улыбку.
Навстречу было жалких три шага. |