Название: Я вас люблю
Автор: KoriTora
Жанр: драма, романс
Фэндом: "Отблески Этерны"
Пейринг/персонажи: АлваДик, Валентин Придд, Робер Эпинэ, другие
Рейтинг: R
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ, ООС, слэш
Дисклеймер: мир, все герои и все прочее пренадлежит В. Камше.

Не думать ни о чем - довольно просто.
Ричард устал о чем-то думать. Он сидит в одной из камер Багерлее и молчит, и ни о чем не думает, и ждет утра. Осталось совсем недолго - только ночь. Отнюдь не мало. Сумеет ли он до утра не думать?

Не думать ни о чем - одна проблема.
Другая - не хотеть так страстно жить. Бросаться в бой не трудно. А вот ждать неотвратимой смерти - тяжело.
Точнее, тяжело не испугаться.
И не за что уже цепляться. Честь и имя - ничто уже не важно. Умирает он, если честно - просто ни за что. За Талигойю или за Талиг? Нет, он не нужен был своей стране. За Честь? За чью же? За свою? Смешно. Да, эта женщина заслуживала смерти, но умирать из-за нее? Когда-то... он был бы счастлив, а теперь - обидно. Зачем он умирает молодым?
Если искать ответы, можно убедиться в бессмысленности этой смерти, и тогда... Что? Что? Просить? Раскаиваться? Что-нибудь доказывать?
Ему хватило силы на суде держаться гордо, как всегда держался. У них в глазах были лишь отвращение и скука, презрение и любопытство, но ему до них также нет дела. У него осталась только его истерзанная гордость. И утром он взойдет на эшафот спокойный и с прямой спиной. И ничего не скажет - не для кого... Немногие, чье мнение небезразлично ему - не желают его видеть. Алва... Робер... и... как ни странно - Придд. Да, Повелители. Те, рядом с кем он встретил угрозу Кэртианы - и сдержал, и выстоял. Да, рядом - но не вместе.
О чем он станет сейчас думать? Может быть, об их неблагодарности? О том, что он не может умереть так глупо? Обо всех тех, кто мог - и не желал - ему помочь? О тех, из-за кого он был осужден?
Нет, он не станет унижаться, он не даст назвать себя хотя бы трусом - потому что других пороков вменено ему довольно. И он не станет больше возражать, оправдываться ему не перед кем. Окделл больше не говорит, что поступал по Чести. Он вообще больше не говорит.
Он ни о чем не думает - на это уходит очень много сил, это не просто. Он не боится - это почти подвиг. Он смотрит на закат в окне, забыв приметы. Ему осталась только одна ночь.

Огонь стекает с неба каплями вина, каплями крови он стекает наземь. Земля впитает все и вскоре камни измученной Изломом Кабителы - Олларии - Раканы - примут кровь Дика-предателя. Примут и выпьют, и будут радоваться. Вот бы услыхать их в этот момент. Хотя - они ведь знают. Он слышит, как ворчат камни темницы, как вздрагивает Багерлее. А ведь можно обрушить всю тюрьму... Ведь можно? Только...

Зачем? Куда идти? К кому?
И Ричард Окделл вдруг успокаивается - он не желает жить, а значит - больше не боится смерти. Это просто. Так просто умереть, когда не нужен никому, кроме камней.

Закат стекает наземь, Кабитела-Оллария укрыта сумерками. Ричард ложится спать.
Наверное, не стоит, но устал, а одна ночь безделья - это не те часы, которые преступно упускать. Если бы кто-то предложил ему перенести казнь с утра на вечер - сейчас он бы, пожалуй, согласился. Но время можно скоротать просто за сном.
Но, разумеется, заснуть не удается.
Ричард лежит, не замечая темноты. Взошла луна - чистая, серебриста луна. Ричард лежит с открытыми глазами и по вискам стекают жаркие слезинки. Ему всего двадцать один. Он хочет жить. Не хочет быть казнен с позором. Он хочет быть кому-то нужным, признанным хоть кем-то.
Ричард молчит и ни о чем не сожалеет, кроме того, что некому сказать: "я вас люблю". Нет даже Катарины... А, впрочем - не ее же он любил. Образ святой пречистой девы был обманкой.
"Я думал, что она как Марианна, а она больше похожа на Ее Величество". Она. Он сделал то, что пожелала Королева, и Кэртиана спасена. И даже Королева отвергла его после службы. Хоть об этом можно не беспокоится - лучше Закат, чем гниль...

Он валится в тяжелый смутный сон. Снятся прикосновения к лицу родных горячих рук. Он улыбается. Он знает, кто это, не открывая глаз. Когда камни впитают его кровь, его встретит не Айрис и не сестры - возможно, их упреки будут после. Не матушка - он в этом убежден. Сначала будут те, по чьим стопам он прошел до самого конца. Они, возможно, скажут ему, что он позор их рода, но они будут понимать... Он точно знает, когда палач прольет на камни Кабителы кровь Окделла, потомка Алана - сам Алан придет увидеть это и помочь его душе войти в Закат. Он скажет - я хотел совсем иного. Скажет - я стыжусь. Скажет, что Дик усугубил его ошибку... Дик почему-то думает, что Алан считает смерть Рамиро за ошибку - ошибку, без которой нельзя было, как Дик не мог не предложить Рокэ вина... Но он придет.
Родная рука гладит его по лбу и по щеке. Грубые пальцы, привычные к оружию. Отец. Он скажет: "Дикон, боль моя, мой сын, позор мой - Ричард". А может быть, не скажет ничего. Отец при жизни мало говорил. Но он придет, придет, не бросит сына.
Жесткие пальцы прикасаются к лицу.
- Отец, - Дик улыбается во сне и тянется за ласковой рукой.
Он снова кажется себе ребенком... Пальцы отнимают, ласка теряется в прохладе ночи. Ричард со вздохом просыпается. Он хочет, чтобы скорей пришел рассвет.
Алва молчит. Молчит и смотрит. Тусклая свеча выхватывает часть его лица из сумрака тюрьмы. Потрескивает воск, очень уютно. От Алвы пахнет ветром и вином. Дик как-то понимает, почему... Зачем пришел регент.
Не для того, чтоб помочь, освободить, помиловать... Удачно, что пришел не раньше, а сейчас. Раньше бы Дик его возненавидел, всего лишь час назад, а нынче - рад.
Ричард молчит и улыбается ему. Главное - обойтись сейчас без лжи. А значит...
- Рокэ.
Одного имени вполне достаточно. У Алвы и так сомнений не было, но лучше дать и свое согласие.
Откуда Дикон знает? Почему он сейчас, только сейчас - стал понимать людей? И Алву?.. Жаль, но что теперь поделать...
Рокэ опять касается его. Пальцы ведут со лба до живота ровную линию по середине тела - по спинке носа, по губам, горлу, грудине, царапая мозолями на пальцах нежную кожу. Пахнет медом от свечи и сыростью от камня. Камни шепчут что-то немного беспокойно. Дик смеется, точнее - улыбается, но в этом звенящем сумраке улыбка громче смеха.
- Ричард. Я не за тем пришел, чтобы спасать вас.
Голос у Ворона тяжелый, равнодушный. Не хочет обнадеживать его.
Дикон чуть морщится - это совсем излишне. Надежда умерла уже давно - десять минут назад или чуть раньше.
- Но вы поможете дождаться? Одиноко...
Он как-то очень точно понял, что сказать. Излишне точно.
Алва набрасывается словно голодный. Губы у него жаркие, жадные - Дик пораженно замирает, не дышит, чтобы не стонать, а руки кэналлийца уже проглаживают тело под рубахой... Это внезапно невозможно хорошо и Ричард тянет его на себя, к себе... Тяжелый он насколько - Повелитель Ветра. Душный шепот на кэналлийском и старательные ласки, чтобы ему понравилось - зачем? Что, для чего вся эта нежность?
- Вы пришли помочь мне или это зачем-то нужно вам?
Ричард перебирает теплые жесткие волосы Алвы и хочется по-детски разрыдаться - жалость от Рокэ ему точно не нужна.
Рокэ не отрывается от его шеи, но перестает ласкать и целовать, прячет лицо, наваливаясь на него всем телом - значит, сам хотел...
Ричард обхватывает его бедра длинными ногами и гладит по плечам ладонями:
- Не нужно меня жалеть. Бери как хочешь.
Странные слова. Ричарду Окделлу такого не произнести, они бесстыдны. Но это то, что должен слышать Рокэ от каждого и каждой, кого хочет, а значит, надо так. Рокэ пришел ведь не Окделлу, а к своему оруженосцу, которому не дал когда-то выпить яд...
Ричаду жаль, впервые жаль кого-то, кто сильнее, умней и старше, ему жаль того, кто будет жить, когда Дика не станет. Ворону будет очень трудно жить.
Откуда это знание? Да просто, когда он произнес "Виновен" - было больно. Он не дал себе этого заметить... Он вечно делал то, что должен был...
Рокэ услышал и послушал. Рокэ...
Приподнялся, перевернул его, уткнул лицом в подушку и стянул с Дика штаны - просто спустил их до колен. Дик был уже немного возбужден и почему-то не боялся боли. Хотел, чтобы Алве понравилось. Бесстыдство?
Пальцы - там? А вот это стыдно. Масло? Довольно долго и однообразно. Тело сопротивляется - спасибо Рокэ, что все-таки не сразу. Будет больно?
Конечно, будет. Это хорошо. Прочней запомнится - до самой смерти.
- Ричард... - безумно нежный поцелуй в плечо - и боль.
И вот теперь-то можно разрыдаться. Он понимает, он не останавливается, он входит в Ричарда сильными и плавными толчками. Окделл, ты плачешь не от жалости к себе и не от страха - это просто боль. Тебе не страшно, Дикон - просто больно, безумно больно. Что ты там считаешь? Его вторжения в твое подставленное тело? Секунды, когда он с тобой? Секунды жизни, единственные, когда ты не безразличен, не плох и не хорош, когда - живешь? Впервые в жизни - накануне смерти.
Эру, похоже, хорошо. Окделл, ты рад? Убийца твоего отца берет тебя как женщину и ему нравится - ты рад? Ты просто счастлив, ты почти смеешься от чистой, светлой радости как будто все это по любви, не от вины, не от вина, которым пахнет Рокэ. Движения становятся быстрей.
Ему не то чтобы особенно приятно, Ричард скорее терпит. это трудно, слишком пронзительно, интимно, стыдно - но душа нуждается в этом соитии сейчас гораздо больше, нежели способно нуждаться тело. И так не хочется, чтобы он вскоре кончил и ушел. Но он уже немного задыхается и шепот в спину - совершенно заполошный.
Рука там где необходимо - так как надо... Ох! Хорошо - внезапно и безбожно, и тело вдруг включается в игру, поверив, осознав, что еще живо. Колени шире - койка узкая, тюрьма же, а бедра выше, а лицо в подушку, грызть простыню, прогнуться в пояснице - все еще больно, и ужасно глубоко - да даже хорошо, что завтра казнь, после такого жить совсем же жутко...
- Рокэ!. Люблю... прости.
А слезы высыхают.
При чем же здесь любовь? Был твоим эром, был твоим маршалом, сеньором и врагом, а о любви никто не думал. Да, хотели немного: ты, конечно, безотчетно, он - не давая себе даже и помыслить, как взрослый, умный, одинокий человек, имеющий, к тому же, честь и совесть...
Ну а "прости" за что? За яд?
За то что ему больно. Больно сейчас укладывать тебя, дрожащего, на сбившиеся простыни и оправлять свою одежду, словно ничего и...
- Ты что, спешишь? Уйдешь? Сейчас?
Свернулся клубочком. Гордый Ричард Окделл, обнял колени - зад болит ужасно, душа болит еще сильнее - наизнанку и нараспашку все; казнь - это ничего, а первый раз отдаться, точно зная, что это даже не любовь, так, непонятно что...
Отдался сам, плачешь и просишь не спешить. Ох, Окделл, Повелитель Скал, видел бы Придд...
При чем здесь Придд? Какая глупость, право.
Он не уходит. Он сидит с тобой и гладит влажные мягкие волосы до самого рассвета, ты засыпаешь под его рукой, почти счастливый.
Ты просыпаешься и казнь заменена на ссылку в твой Ларак. И это страшно.

***
Из Багерлее ты выходишь, и твои колени едва не подгибаются. Будь это путь на плаху - посчитали бы за трусость. Ты чуть дичишься светлого открытого пространства, но тут же попадаешь в экипаж и всю дорогу в этот день теряешься меж снами, бредом и памятью - а явь не принимаешь. И грезится, что едешь ты в Сакаци, и только слабость да остаток разума дают не попытаться выпрыгнуть наружу.

В Лараке все чужое, ты чужой. Развалины Надора - камни стонут. Надор нищает, надо поднимать. От управителей нет никакого толку как все последние десять-двенадцать-Леворукий-знает-сколько лет. От них никто и ничего не требовал так долго...
Слуги тебя пугаются - ты лишний. Крестьянам вообще не до тебя - у них в полях полно камней, их выбирают, стирая руки и ломая спины, а камни снова выползают из земли. Ты идешь в поле говорить с камнями, и в первый раз за годы урожай будет хорош. Но урожай - это еще не все. Надор - скупой, холодный, нищий край, налоги платить нечем, кругом долги... Ты бродишь по горам совсем один, потом приказываешь объявить, что в горных речках разрешено мыть золото - лишь год все можно будет забирать себе. За год в столице, если и вызнают об этом - не встревожатся, в Надоре металлов нет и быть не может... За год крестьяне начинают обожать своего эра - а у тебя зато есть время и деньги сколотить приличные артели, вместе с отрядами охраны. И теперь добытчикам - лишь половину, но и это безумно много - в следующий год закон станет куда как строже, но у них уже будут другие промыслы.
Откуда в тебе все это? Да тебе, на самом деле, просто жаль их. Ты не считаешь их успех своей заслугой. Ты знаешь. что без Скал просто подох бы. Единственный, кому ты нужен - это скалам.
Ночами ты работаешь, а если ложишься - лучше засветло. Когда в окно светит луна, ты спать не можешь вообще. Во сне ты ждешь, что позовут на казнь, ждешь страстно - ведь сначала придет Рокэ, единственный, кому не все равно.

В Надоре любят эра Ричарда, не зная, что Ричард погубил Надор чуть раньше. В Надоре думают, что молодой эр Ричард - такой надежный, добрый и спокойный, слегка бесцветный, правда - но в Лараке это вполне привычно. Страсти в эре нет... Зато восстаний ждать не нужно - долго. Эр Ричард не такой - он мудрый эр. Он может рассудить, он много знает, он соблюдает все эсператистские посты - святой эр Ричард, а совсем же мальчик...
Судиться и рядится все спешат к своему эру - Ричарду приходится отладить всю местную судебную систему - его частенько от людей мутит, а они смотрят на него словно на Лита.
Ричарду все рано, что есть. Его дворецкий истово верует. Ричард привык к овсянке.
Ричард читает и заказывает книги, учится у кого угодно и чему угодно, он забивает разум чем попало, потому что в ночь перед казнью отказался думать...
Ричард Окделл мечтает умереть. Ричард Окделл ждет встречи с предками. Когда он рассеянно роняет, что, возможно, нужно жениться и продолжить род, он уже чувствует, что смог, наверное, устроить большую часть всех дел - как должен герцог Окделл.
Может быть, отец все же не будет сожалеть о нем в Рассвете.

Это случается, когда он объезжает леса с охотничьим отрядом - волки обнаглели, как и всегда перед Зимним Изломом. Уже смеркается и поднимается метель. Люди смеются приглушенно, шутят и мечтают о теплой девке и горячем пиве - Ричард никому не позволяет распускаться, но в пределах разумного он снисходителен.
Дорога занесена, собаки лают, путники, похоже, немного заплутали. Небольшой эскорт и несколько дворян.
- Зови в Ларак, - приказывает Дик своему егерю и поворачивает Сону.
Пока они едут домой, он размышляет, что это блажь, но хочется отстроить разрушенный Надор, родной холодный дом. Конечно, блажь - никто там жить не будет, кроме него, и Леворукий бы с рухнувшим замком - приведенный в некоторое подобие приличия Ларак куда уютней, чем Надор в лучшие годы.
Своих гостей он видит ясно лишь в поместье.
Что-то звенит. Что-то болит. Что-то молчит. Он смотрит чистыми прозрачными глазами.
- Господин регент, герцог Придд, Робер, добро пожаловать в Надор. Джеффри покажет вам гостевые комнаты. Когда вы отдохнете, в малой гостиной будет подан ужин. Пока я, если вы позволите, покину...
В его словах ни капли чувства или лжи. Он рад их видеть, будет рад их проводить. Он понимает - это тоже надо сделать.
За ужином он улыбается Роберу, с чуть ироничным добродушием расспрашивает регента о малолетнем короле, и с неожиданным участием интересуется у несколько рассеянного Валентина об успехах в военном деле. Алва как всегда язвит, и это согревает, Эпинэ смотрит тоскливо как собака на покойника, но даже хорошо, Робер привыкнет - все вообще неплохо. Их сухой официальный разговор касается налогов и долгов, добычи золота, внешней политики и веры.
- Овсянка?
Алва уморительно кривится, а Ричард пожимает за два года раздавшимися вширь плечами:
- Сейчас пост.
Гостям подали драгоценные южные вина и жаркое с мягким белым хлебом, но Ричарда мутит – он запивает овсянку на воде той же водой. Вкус "Черной Крови" он почти не помнит.
- Здесь слишком холодно для кэналлийских вин.

Рокэ приходит. Ночью. Ричард улыбается и представляет ему управляющего - оба зарылись в счетных книгах, спальня Дика не видит своего хозяина еще несколько суток. Спать можно в кабинете - часа по три.
А Повелителям нечего делать в его доме. Ричард как может, успокаивает Эпинэ. Он обещает другу выбраться в столицу как только сможет, чтобы повидать их с Марианной сына, - не передавая, впрочем, поклонов герцогине - как она относится к надорцу, Ричард знает сам и не желает беспокоить в первый раз хоть сколько-то счастливого Робера. Показывает Придду зимние леса и быстрые незамерзающие водопады своего любимого ручья, и как-то вдруг оказывается, что Повелитель Волн читает ему вслух свои стихи, а Дикон говорит ему "спасибо" – строки действительно волшебные.
А с Рокэ он несколько жесток - но что подделать. Он просит регента помочь ему с женитьбой - Дикон не знает, кто отдал бы дочь за худославного надорского затворника - и что бы за женщина может быть счастлива в Лараке.
Потом он провожает их, засыпав просьбами, бумагами и чем-то несерьезным, настолько мелким, что, конечно, это не подарки, уж точно - не прощальные подарки. И тихо говорит: "я вас люблю", когда они уже не могут слышать.

***
Не думать ни о чем - очень легко. Не чувствовать - и вовсе очень просто.
Думать и чувствовать - страшнее, чем ждать смерти.
Он понимает только вечером: "уехал". И очень хочет умереть прямо сейчас.
Он прогоняет слуг, берет вино - "змеиную" горькую "кровь", прячется в спальне и напивается, а после засыпает, свернувшись на постели, как ребенок. И камни шепчутся, но Дик не слышит их.
Он мог остаться, если бы счел нужным.
Ричард лежит и плачет - до утра.

А спустя месяц Рокэ присылает невесту Ричарду - прекраснейшую розу Алвасете - и Ричард забывает обо всем.
Он хочет, чтобы она была счастлива - и знает, что не способен полюбить ее. Он может подарить ей все, чем он владеет, он может превратить зимний Надор в сверкающую драгоценную игрушку и бережно вложить в нежные руки - но эта девочка хочет кого-нибудь любить. Она юна, красива, хороша, север ей нравится, сдержанность Ричарда нисколько не смущает, она живая, тонко чувствует людей... Только Росальва, ее имя, звучит страшной насмешкой и жестоким приговором. Ричард не может запереть ее в Лараке, внезапно сделавшимся мертвым словно склеп. И Ричард срочно вызывает Валентина.
Повод пустячный, но что есть у Спрута - так это навык в восприятии намеков. Он приезжает очень быстро, и внезапно Ричарду хочется смеяться - в первую же встречу суровый Валентин ошеломленно замирает, увидев лучик Кэналлоа в этих льдах.
Да, герцог Окделл, раз у вас нашлись познания и опыт в горном деле, то не могли бы вы...
Да, Валентин, я посетил бы Придду, но не могу оставить здесь дориту...
Во взгляде ледяного Спрута дикая отчаянная жажда, дорита Роса прячет темные глаза...
К весеннему Излому герцогиня Придд уже гуляет по дорожкам парков Васспард и слушает прекрасные стихи, и называет обожаемого ей Рикардо милым братом.
А Ричард снова смотрит на луну, кусая губы. Ричард вспоминает поцелуи своей жестокой синеглазой смерти, и думает, впервые - как он там?

В столицу он является суровый, жесткий и деятельный - разрешение покинуть свое имение подписано регентом, но ограниченно по времени, хватает только увидеть сына Эпинэ, заключить несколько контрактов и проведать доверенных людей. В последний день Ричард приходит к Рокэ в дом, встречая там Хуана - словно всех этих лет и не было. Вот только серые одежды герцога Окделла не красят, больше старят, а сам он вырос, повзрослел и похудел, - и Арамона, весело сбегающий по лестнице - из кабинета монсеньера, вообще не узнает его, небрежно принимая пакет с письмами. На дворе вечер, а Герард не вполне трезв, а наверху поет гитара, и луна сегодня ясная, серебряная...
Ричард бежит из Кабителы - из Олларии - немедля.
А дома ему больно. Очень больно. И он не понимает, зачем ждал, но на самоубийство сил не остается, и воскресает вдруг давно издохшая в нем гордость...
Он пишет не регенту - Савиньяку. Он умоляет взять его на службу в Торке. Кому нужен корнет двадцати трех? Но Ричард знает - там его последний шанс. Он снова хочет жить, но жить, забыв о Рокэ, и обо всем другом, что упустил.
Ответ привозят так же через месяц.

***
Летние ночи сладки даже в Торке. Ричард ныряет в эти ночи, словно в омут, пьет битвы заодно с горчащим пивом, вдыхает запах пороха и крови, и забывает, забывает, забывает...
Торкские женщины полны величественной стати. Им нравится высокий юноша, один из многих таких же как и он - сегодня юных и полных сил, а завтра бездыханных, - они торопятся дарить свою любовь. Ричард бездумно принимает щедрость ласки, любит как может, как умеет, а на утро уходит, оставляя на подушках не нужные девичьи имена - хотя старается выбирать тех, кому не больно будет потом припоминать единственную ночь. Раньше он не заботился бы, а сейчас не может по-другому, ему все чудится запах камней и воска. Но с каждой новой девушкой он словно что-то подспудно понимает... Понимает...
Острые горы Торки поют песни. Они стары, торкские горы, они древни, они сильны, они имеют корни, словно столетние деревья, они сплошь покрыты шрамами от селей, сыты человечьей кровью, болью и храбростью, - они почти что люди... Ричард уходит к ним ночами, слушать песни давних обвалов и растущих ледников, он говорит с ними, он просит о Надоре - и вспоминает, что он есть такое, забытое давно, давно, давно...

Днем все тусклее, жестче и грубее. Реальность оставляет на губах вкус дыма, желчи и презрения - он видел здесь одного из Каштевранцев, и Арно, и были здесь другие люди... Большинству Окделл не интересен, но известен – сплетни доходят даже в Торку. Дик молчит. Они знают так много - ничего не зная
Ночи не сглаживают в памяти надорца: ни зал суда - Ричард Окделл виновен; ни тихие покои - тошнотворные разводы на розовом; ни возрожденный древний ритуал - Рокэ Алва виновен, государь; ни шествие монахов в галерее - отец, не проходи мимо меня; ни эти бесконечные дороги, ведшие в никуда все восемь лет...
Ричард молчит. Говорит мало, а воюет много. Он здесь не ради всех этих людей, ему на них плевать... только и это оказывается не так, когда под легкими копытами коня такого же легкого Сэ вдруг начинают тяжело сыпаться мелкие камни.
"Я запрещаю" - шепчет Повелитель Скал - и Сэ спокойно поднимается по склону. Дикон дрожит всем телом, слушая, как камни просят о крови, юной жаркой крови, он видит вновь раскрытый в крике рот младшей сестры и то, как скалы перемалывали кости... Остаток дня проходит как в тумане, кто-то советует ему чуть меньше пить, а в его фляге ледниковая вода.

Вскоре ему дают теньента - что неплохо, но званием он все равно младше чем Сэ, не говоря уже о Придде. Ричард ощущает себя разочарованным, поняв, что, даже дослужись он до полковника, толку не будет - Окделл всем чужой. Потом это становится не важно, он может воевать ради себя.
И незаметно новизна военных действий становится не так ярка, а время в Торке приобретает истинно надорскую степенность. Ричард опять смотрит прозрачным взглядом - тихий и надменный, слегка рассеянный, он оживляется теперь только когда необходимо идти в бой или планировать его. Он долгими часами сидит над картами и схемами сражений, чтобы не думать - он уже не помнит, о чем он именно старается не думать. А вскоре в Торку приезжает Валентин.

Дик рад ему - он сам не знает почему. Он ненавидел Придда раньше, а сейчас это единственный, кто знает все. Почти все - или, может, наоборот, - гораздо больше Дика. У Валентина странная черта - он внешне хочет видеться бесстрастным, но он на деле никогда не равнодушен. Даже презрение Придда дает силы жить дальше. Странно лишь то, что тот не презирает. Почему - не ясно, впрочем, у него все и всегда не ясно.

Они встречают его вместе - Ричард и Арно. Окделл молчит, кивает, словно лишь вчера встречались - для него примерно так и есть. Арно рад почти яростно, он нагло отсылает Дика прочь и, вроде, нужно злиться, но Окделлу плевать на эти "нужно" - у него просто не остается сил на злость.
- Герцог, если бы не моя супруга, любящая вас, то я бы счел необходимым бросить вам перчатку, - холодно заявляет Валентин, когда Окделл уже пытается покинуть место встречи.
Ричард не хочет драться с Приддом и, к тому же, нет ничего, чем он бы мог задеть это высокомерие.
Впрочем, высокомерия ему и самому не занимать.
- Вот как? И в чем же снова, позвольте, дело? - спрашивает он, внезапно раздражаясь.
Спрут опять похож на замороженную рыбу, а зимой в Надоре было иначе. Уж не разочаровался ли герцог Придд в скоропалительной женитьбе?
- Вы отбыли из своего имения уже несколько месяцев назад, но до сих пор не удосужились нам написать, - соизволяет пояснить Придд, стряхивая с мундира капли дождя.
Отчитывает как унара ментор... или - он, что же, шутит? Странно как-то.
Дикон, нахмурив брови, смотрит недоверчиво:
- Прошу прощения, я просто не подумал, что вы можете ждать, - хотел с иронией, а получилось честно.
Придд тоже смотрит на него в упор, смущая взглядом до очередной - ненужной - вспышки забытого как будто гнева.
- Я... я сожалею, - преступив через себя, выдавливает Дик как можно искренней, надеясь, что все это не напрасно, что все это не дань ни одному из них не интересным до сих пор приличиям, и не необходимость наблюдать, приглядывать за "идиотом Окделлом". - Надеюсь, вы не откажете мне в просьбе и передадите фокэа Росе от меня письмо и извинения.
Жалости Придда опасаться нужды нет, впрочем, и Дик не полагает себя жалким. До этого его сможет унизить только Ворон.
- Отсюда, - молодой полковник не меняется в лице, - до Васспард, где понравилось Росальве, гораздо ближе, чем из вашего Ларака. Я повторяю приглашение бывать там.
Арно спешит прервать обмен любезностями, явно встревоженный подобной неожиданной симпатией двух Повелителей друг к другу, и надорец, откланявшись, уходит выполнять какое-то бессмысленное поручение.

Проститься они не успевают - той же ночью Ричард слышит, как тихо и ехидно шелестит мокрая галька под ногами дриксенских лазутчиков, и просится в патруль, и пропускает гулянку в честь женитьбы Спрута, но нимало об этом не жалеет почему-то.

Но он все-таки пишет: для начала нежной Росальве, а потом и Эпинэ. Так же отписывает управляющим в Надор, требуя ежемесячных отчетов - хоть бы цифр. Конечно, управлять из армии поместьем - за гранью всех его возможностей, но в курсе он все же должен быть. Так постепенно заводится у Дика переписка. Еще неясно, почему, зачем... Он знает, что однажды он уйдет из жизней всех этих людей, и большинство из них, пожалуй, даже и плечами не пожмут, но Валентину он зачем-то нужен, а в якобы бодрых письмах Робера столько бередящей душу тревоги, что частенько хочется порвать их на мелкие клочки, но после вымученных и отосланных ответов Дик начинает улыбаться про себя.

Со временем на него смотрят благосклонней.
Дикону мерзко - он не полагает себя виновным до сих пор. Он делал то, что считал нужным так, как мог... Конечно, плохо мог, ни с чем не справился, все перепутал, но уж так случилось. Зачем ему прощение чужих - совсем чужих людей?
Что-то дрожит, когда он думает об этом, словно листья во время затяжных дождей. Ричард воюет, вдыхает запах мокрой хвои, ходит на охоту и снова силится не думать ни о чем, но почему-то получается все хуже.
А осенью его зовут в столицу.

***

Он останавливается в гостинице. Он пьет слабое, словно бы разбавленное пиво, хотя противно после торкского глотать эту водицу. А настоящая вода в столице плохо пахнет, ей не сравниться с ключевой надорской... к вину Ричард не прикасается, желая сохранить голову хоть немного ясной - только мысли путаются, безо всякого вина.
Какая дурость - с самого начала твердит он про себя как заклинание - какая это глупость - чуть ли не против его же воли возводить его на трон.
Впрочем, идея спрашивать эориев об этом - еще дурнее.
Ричард монотонно расхаживает от стены к стене, потом бросается на не разобранную до сих пор постель прямо в одежде, потом опять встает, пытаясь справиться с тупым холодным ужасом - снова эории, вновь Повелители, Раканы... над этим так смеялись победители, так тонко, так изысканно глумились над стремлением "недораканыша" сыграть в чужие игры, одеть - Ричард сжимает зубы - на себя чужие перья... Может, насмешек в целом было не так много, но Дик слышал достаточно - при нем что-то такое обронить любили. Плен, прерванный Изломом, суд, допросы - хотя, о чем его было допрашивать? У хурия погибли близкие - там, в Доре. Впрочем, закончилось все быстро - то ли Ворон, то ли Робер, кто-то решил прервать не слишком-то пристойную мистерию - только огласку дело получило столь широкую, что Окделл при обвинениях, которых ему только ленивые не предъявляли, тут же стал "кошкой для эсператистов". Даже яд эру вспомнили - не эр,но отыскался кто-то хорошо осведомленный.
Сам эр Рокэ посетил суд лишь однажды, при этом вдоволь посмеявшись - и над Ричардом, застывшим в своей гордости, и над толпой, собравшейся при этом. Ричард тоже хотел смеяться, сам не понимая, над чем конкретно, только воздуха в груди внезапно стало не хватать - воли достало только чтобы удержать сознание, моргая на померкший перед глазами мир и отвечая невпопад на плохо слышные привычные вопросы.
Ричард Окделл не отрицал своих поступков. В итоге - отягченное убийство, и измена, и осквернение могил, и лжесвидетельство... так много обвинений - и виновен. А смертный приговор - за эту... Катарину.
Тогда пришел Робер - бледный, недавно вставший с постели, с перевязанной рукой, пришел и заявил, что невозможно приговорить к смерти последнего из Повелителей, и рассказал им об Изломе... Ричард до сих пор не знал, позволил ли Алва Роберу рассказать об этом, или Робер решил по-своему. Но Эпинэ явился удивительно не вовремя - уставший от допросов и издевок, Ричард отчаянно потребовал тогда для себя слова - и сказал им, что у Скал есть их наследник, и заявил о Давенпорте, и надменно бросил, что не желает прятаться за гибелью своего рода, будто трус.
Потом он пожалел. Но было поздно, и ему была назначена на утро прогулка к эшафоту, а еще был треск свечи, и Рокэ, и...
И путешествие в Ларак без объяснений.

Герцог Окделл не может спать и не способен принять решение.
Он мечется по комнате. Он не желает разбираться в их политике - не хочет и не может. Он больше ни во что не верит, оставляя необходимость принимать решения регенту и тем, кто не запутается в первой же чужой интриге, - но его позвали от имени регентского совета и вскоре нужно будет отвечать...
И не у кого попросить совета: Эпинэ сам сомневается; Придд задержался в Придде, и благо, если будет вовремя; этого новоявленного Повелителя Ветров, которого заменял Рокэ на Изломе, Ричард почти не знает... Окделл замирает и начинает хохотать - вот, кого не хватает - кансильера! Эр Август, ызарг вы проклятый, как же было просто всего лишь исполнять ваши приказы и быть борцом за будущее Родины! Как славно...
Был бы здесь Оноре... что он сказал бы? Окделл, не выдержав, накидывает плащ и сходит вниз, потом спускается в конюшню. Сона - единственное его близкое создание. Конечно, не ее он будет спрашивать о реставрации Раканов, но с ней полегче. Оседлав полумориску, Ричард ныряет в ночь.

Камни смеются и приветствуют его, как старики приветствуют пропащего, но все равно любимого внучка. Стены домов и мостовые просят прикоснуться, и Ричард прикасается к камням Данара, пойманных в кладки прочных и одновременно хрупких стен, чувствуя резкие укусы холода. Камни ворчат и злятся на свою долгую неподвижность. Им довольно слова, чтобы они рассыпались, сложились, приникая к однажды породившей их земле, попутно заласкав своих "хозяев" ударами шлифованных боков - и они жаждут позволения.
Не все. Иные камни лежат крепко, охраняя покой домашних - каждый из них может поведать что-нибудь о своих людях, если терпеливо и долго слушать, только Ричарду сегодня не хватит ни терпения, ни сил... Такие камни согревают пальцы.

Он свешивается с бока мориски и проводит ладонью по перилам данарской набережной, по оградам незнакомых особняков, по мраморным скульптурам... Он и сам не понимает, куда идет, ведя в поводу Сону, он шепчется со стенами столицы и начинает улыбаться, ощущая всей кожей хриплое, довольное ворчание своей извечной силы. Город дышит, город поет и шепчется. Олларии нет дела до человеческих метаний - все спокойно, покуда бьется Сердце Мира - бьется здесь... Камни довольны, камни польщены. Камни рассказывают Ричарду о том как они стараются стелиться по ноги Хозяину, как греются на солнце, ожидая, что Он пройдет по ним, как держат стены Его дворца и Его дома, как смеются, когда Он проливает на них кровь... хотя такого не было давно, но камни не в обиде, камням надоело захлебываться кровью на Изломе...
В себя Ричард приходит, когда солнце уже высоко. Сну он уделяет совсем немного, мыслей больше нет. Первое требуемое решение он принял, теперь до самого Совета остается не испугаться его - и не думать ни о чем.

***

Придд появляется в последнюю минуту, в пыльном дорожном платье и усталый. Приветствуя собрание, проходит на свое место. Ричарду непросто смотреть на него, как и на других - слишком похоже кажется на зал суда, вот только судят сейчас не Окделла, а снова Рокэ Алву. Ричард сидит и слушает их всех с прикрытыми глазами. Он уверен в своем решении. И только очень трудно не поглядеть на Рокэ - после песни влюбленной в регента Олларии смотреть на него хочется все время.
А Совет идет неторопливо, церемонно, мрачно как похороны. Глупо получилось.
Они ведь не хотели говорить. Похоронить Раканов вместе с Альдо было идеей Ворона, и Ричард послушался, хотя его особо и не спрашивали. Все казалось просто: Рокэ - регент, сын Ворона - король, а имя Оллар ничего не значит. Робер напрасно рассказал на суде правду о Повелителях Вопрос о том, кто, в таком случае, выступил на Изломе за Ракана, возник немедленно - и выводы за ним.

Совет говорит долго. Выступают, доказывают, Валентина просят прочесть какие-то огрызки родословных, Ричард вынужден тоже перечислить своих предков аж до абвения, упомянув и линию, роднившую Окделлов в Давенпортами, потом его спрашивают о завещании Эрнани... откуда они знают?
Окделл отвечает. Он отвечает правду, только правду. Лукавить он больше не может и не станет, лукавство уничтожило Надор. Об этом, кстати, тоже спрашивают - и о кровной клятве, и о лжесвидетельстве, о каре, о том, как именно он ощущает Скалы... и внезапно, без перехода - признает ли он регента Талига Рокэ Алву своим истинным анаксом.
- Нет, - говорит Ричард. - Анаксии не существует и анакса не существует тоже.
А Раканом?
Окделл все-таки смотрит на регента - изящного, скучающего, только что с издевкой мучившего достойное собрание несколькими разными вариантами - один длинней другого - своей истинной родословной, то и дело желчно сбиваясь на жаргон конезаводчиков: "достойный предок мой по кличке Вешатель, так же продемонстрировал лучшие качества нашей породы, он участвовал во множестве кампаний и взял несколько призов - то есть, прошу прощения, получил пару орденов..." Юмор у Ворона сегодня тусклый и тяжелый, хотя манера так же покоряет. Но люди - что? При чем здесь родословные, когда Скалы признали его? Когда стены королевского дворца ликуют от его присутствия, когда сели Варасты, пожелай он, обрушились бы на людей без пороха, по слову, по приказу, по тихому напеву Короля...
- Да, Скалы признают его хозяином и Сердцем Мира.
Ричард только первый, но когда слово переходит к Эпинэ, почти не слышит - в его сердце слишком громко смеются Скалы, радуясь, что глупый мальчишка наконец послушал их.

После Совета Ричард порывается покинуть это место поскорее, но требует времени оторваться от доброжелателя, без тени сомнения подхватывающего Окделла под локоть и начинающего - то ли он сочувствует, то ли он восхищается, то ли что-то сулит.
- Сударь, я не имею чести знать вас...
- О, позвольте...
- Впрочем, чести у меня, как вам известно, вовсе нет, так что я бы посоветовал стараться избегать вам моего пагубного общества.
- Я понимаю вас, дражайший герцог, вас так ославили, а вы ведь просто были всей душою верны своей стране...
- Ни кошки вы не понимаете. Вам нужен герцог Алва как регент или как новый анакс? Или, возможно, вы хотели бы на трон кого-нибудь другого? Говорите тогда уж проще и быстрее.
- Послушайте, любезнейший...
- Не стану, ваши вступления слишком длинны. Если вам нужен мой голос на Совете, он не продается. Если вы жаждали выразить мне сочувствие, вы это сделали уже дважды - оба раза зря. Прощайте, сударь.
- Кстати, правду говорят, - насмешка бьет уже в прямую спину, - когда зовут герцога Окделла фамильной шлюхой Раканов?
Ричард верит сразу.

***

Ракану полагается корона...

- Я прошу герцога принять меня немедленно.
- Соберано сегодня не принимает.

Ракану к трону прилагается корона, клинок, браслет...

- Прекрасно, что же! Передайте господину Алве мою перчатку сей же час!
- Боюсь, что соберано уже отошел ко сну.
- Хуан!

Ракану к трону прилагается корона, браслет, клинок, старинный щит...

Не думать - просто. Думать - невозможно! Не чувствовать... Создатель, помоги! Создатель, мертвый Лит, живой Ринальди, все кошки Леворукого...
- Немедленно, Хуан, - Ричард не узнает своего голоса, - твой соберано не откажется от развлечения.
- Придите...
- Ты что, боишься, будто я его убью?!
Ричард смеется, зло и дико, как безумный, и сверху раздается окрик - нет, регент не спит.

Ракану полагается щит, жезл...

Ричард ждет в кабинете и старается смотреть в пламя камина - только в пламя, потому что остальное заставляет о чем-то вспоминать... о многом... он не хочет.
- Герцог, вы жаждали моего общества, не так ли?
Дик оборачивается мгновенно и впивается взглядом в усталое лицо владельца дома. Мелькает страшная непрошеная мысль - он постарел. Да нет, просто устал - отсюда и морщинки в уголках глаз и возле рта. Ракану полагается...
Распущенные ворот и манжеты светлой рубахи, и свободные штаны, домашние матерчатые туфли, надетые, похоже, без чулок... он никого не ждал. Ракану...
Растрепанные волосы... они ведь чем-то пахли, Ричард только не помнит - чем... рука сжимается сама, словно пытаясь ощутить... в руке перчатка. Ракану прилагается...
За что?!
Задорно вздернутая бровь, медленная кошачья улыбка:
- О, герцог, вижу, что вы стали оживать! Вам надоела ваша роль эсператистского монаха? Даже свои одежды цвета скорбной моли вы наконец сменили на мундир. А какой взгляд, он снова полон праведного гнева! Хоть что-то в мире неизменно, как отрадно - Круги сменяются, но герцог Окделл тот же - он вечно свят и вновь карает грешных! За это надо выпить! Вам воды? Хотя - нет, в моем доме напиваются вином, а вам оно, к тому же, явно нужно.
У Ричарда нет голоса. Нет слов. И гнева тоже нет, осталась только боль. Алва смеется, разливая по бокалам темную жидкость из початого кувшина - до этого бокал здесь был один. Рокэ подходит совсем близко, подает "Черную кровь", пригубливает сам, а Ричард все стоит столбом и смотрит в искристые глаза... в свете камина они кажутся черными, чужими, пьяными, хотя Алва явно трезв... а глаза пьяные... внимательные, жадные...
Ричард вздыхает через силу.
- Какой взгляд, - хриплым напевом повторяет Алва, - какая ярость! Что вы, ангел мой, забыли низменную человеческую речь? Но разве так вам следует смотреть на... как вы выразились? Признанного Скалами "Хозяина и Сердце Мира"? Вы совсем недавно смотрели по-другому - что случилось, очередной хозяин оказался недостоин вашей... - рука регента поднимается как будто затем, чтобы забрать бокал у Дика, но вместо этого жесткие пальцы зарываются в волосы пораженного теньента, - вашей преданной любви?
- Вы знаете!
- Я знаю? Что же? Что именно я знаю, герцог Окделл?
Алва стоит рядом, опершись на тяжелый стол. Он теплый, близкий, гибкий, уютный и опасный. Алва пахнет потом со слабой нотой выветрившихся за день душных морисских благовоний, он полураздет, расслаблен, смотрит снизу вверх на выпрямившегося в струну от судорожной и болезненной обиды, иглой пронзившей грудь и горло, Окделла, он смотрит и улыбается, и дразнит тем, что...
Дик отшатывается, отшвыривая прочь полный бокал, отшатывается так резко, что регент попросту не успевает выпутать свои длинные пальцы из его волос. Боль отрезвляет, и обида, стиснувшая грудь, чуть утихает. Дикон опускает пылающую голову:
- Вы знаете... конечно. А если даже нет, предположить не так уж сложно. Сударь, я пришел за объяснениями.
Все это не важно.
Не нужно, Ричард Окделл, не смотри. Скажи, что нужно, сделай, что обязан. Ты уже делал так - не один раз.
- Оллария - веселый город. Смею вас поздравить, господин регент, помнится, при Альдо он таким не был. Вы и сами дали ему повод для лишнего веселья...
Говори. Не думай о словах - ему нет дела до твоих слов, он высмеет их все, как высмеял твое доверие - последнее твое доверие...
- Сегодня я услышал старую шутку, посвежевшую в связи с Советом регента...
Неважно, говори. Пускай слова слетают с онемевших, словно от поцелев, губ - Рокэ нет дела. Ему не было дела до тебя даже когда вы...
- Ракану к трону прилагается корона...
Губы растягиваются сами собой, внезапно ясно становится, что шутка - да, смешная!..
- Корона, жезл, щит, браслет, клинок... и герцог Окделл, чтобы вкладывать клинок. Оллария вновь стала прежней. Поздравляю, господин регент: Круг сменяет Круг, а слава о... ваших... победах... не стихает!
Выпусти рукоять придворной шпаги, Дикон, прекрати. Сейчас и здесь ты драться с ним не будешь. Подними взгляд! Все знают, что владетель Надора только лишь фамильная подстилка дома Раканов, но уж перед ним ли будешь прятать глаза!
- Хотя, еще я слышал и другую версию...
А он молчит. Молчит. Пьет темное вино, слегка прищурясь, расслабленность стекла с него как краска с лица красавицы, и линии у губ стали еще заметней в тусклом свете. Он молчит и не спешит разубеждать. Ему нет дела до твоих чувств и до тебя, продажный Окделл.
- Есть мнение, что вы спасли меня от топора как своего любовника и это даже, пожалуй, лестно, потому что находятся у меня еще и защитники… По их мнению, вы решили посмеяться над моими... союзниками, Людьми Чести, потому и предложили герцогу Окделлу отдаться вам в обмен на жизнь и ссылку. А еще, чтобы мне было неповадно позорить имя королевы Катарины, позволили тюремщикам смотреть!
В жарко натопленной комнате душно, пахнет Рокэ, его маслами, "Черном Кровью", мехом вепрей, вновь украшающих собою стены, дышать же совсем нечем, хоть огонь в камине и начинает гаснуть... во всяком случае, становится темнее... но даже сквозь сгущающийся сумрак ты можешь разглядеть усмешку Алвы:
- Бросьте, к чему такие сложности? К тому же вы переняли эстафету у Ее Величества, причем, вполне успешно. Ах, эта попранная святость, нежный падший ангел... Похоже, даже обморок у вас...
Ты слышишь его сквозь шум в ушах, мотаешь головой, пытаясь вытрясти прочь дурноту:
- Так это... за Катарину? Вы ее любили?
Ты ничего не понимаешь, герцог Окделл, и не поймешь, ведь он не объяснит - зачем он дал тебе глоток такой нежданной и такой нужной нежности тогда, если хотел втоптать в навоз тем самым...
- Я... я не слышу вас... простите, я...
Обидно извиняться, но… но лишь бы не прогнал, пока не станет понятно что-нибудь…
Окно ты открываешь уже в полной темноте, на ощупь, воздух...
- Выпейте это... нет, закройте ставни, Ричард!
Смысл слов регента доходит медленно, втекает в темный разум вязкими каплями вместе с вечерней свежестью и влагой, вползающими в стиснутые детскими бесслезными рыданиями легкие...
- Ричард, уйдите от окна!
Поняв, что ты не слышишь, твой бывший эр хватает тебя за плечо, ты открываешь глаза, одновременно раздается грохот, ты тут же падаешь на пол вместе с регентом, а на столе со звоном разбивается бутылка.
- Лежите здесь! Окделл, у вас талант!

Ричард, тебя использовали, Ричард. Тебя опять использовали, Дик. Сколькие слышали ваш разговор, Дик Окделл? Сколькие видели, как ты входил, предатель?
- Хватит, - ты поднимаешься, кладешь руку на стену, под шелковой обивкой ноют камни.
- Хотите крови? - спрашиваешь ты.
Камни пульсируют как птичьи сердца, камни зовут и воют как борзые. Ты поднимаешь руку с пистолетом Рокэ - тот уже где-то во дворе с десятком кэналлийцев. Что-то свистит у твоего виска - и только лишь бы был заряд!
- Где? - спрашиваешь ты и выпускаешь пулю в темноту осенних сумерек на зов своих камней.
И, наконец, сползая на испорченный вином ковер, ты слышишь, как они смеются и поют, захлебываясь в алом - твои Скалы.

***

Ветер вливается в распахнутые окна, стекает по лицу и по губам, огонь в камине разгорается сильнее...
- Скорее. Раздевайся. Ричард!
Руки горячие, голос шершавый, говор кэналлийский. Роса учила понимать его, но Ричард не в состоянии прислушаться к словам.
- Не засыпай!
Вне поля зрения какое-то хождение, а с Дика срывают плащ, мундир, рубаху...
- Дикон! Герцог, право слово, это излишне романтическая смерть! Кстати, вынужден огорчить - вы не убили своего сообщника, вы только прострелили ему бедро, позволив моим людям...
- Нет, он не мой сообщник...
- Браво, ну вот вы и проснулись! Пейте! Эсмеральда, Личо, живо! Так вы явились не убить меня?
Дикон не может держать голову и Роке подхватывает его на плечо, подносит к самым губам чашу с какой-то дурно пахнущей настойкой.
- Я... вызываю вас...
- Всенепременно. Глотай. Еще, - глухой и хриплый голос, и губы на макушке ласковым, почти что братским поцелуем.
Кто-то - Личо? - тем временем снимает с Дика сапоги, женщина - Эсмеральда? - обтирает его кожу влажной тряпицей.
- Для чего? - от Рокэ пахнет Рокэ, вином и порохом...
- Одежда. Ваш мундир пропитан несколькими дозами отравы, - а раздражающего запаха духов Дикон не слышит больше. - Яд рассчитан точно. На улице заметить вы его никак бы не сумели, а в закрытом помещении вам тут же сделалось дурно. Слишком быстро, правда, вашу болезнь господа заговорщики учесть...
- А вам известно?
- Разумеется. Вставайте. Вы на суде чуть не лишились чувств, я на мгновение подумал даже, что, возможно, Ее Величество чему-то научила своего рыцаря, но вы с таким упорством и стойкостью несли полную чушь, что мне пришлось поверить вам... а господа раттоны такие мелочи учесть...
- Раттоны? Снова?
Его ведут, недалеко. На самом деле Алва почти несет его в свои покои.
- Ну а кому еще необходимо разыскать, заставить Повелителей назвать последнего Ракана, а потом устроить целую серию изящных покушений? Надеюсь, на сегодня это все. Припомните мне имена - что за любезные столичные друзья сочли необходимым посвятить вас в список придворных сплетен?
Ричард называет, а руки Алвы укрывают его одеялами, ласкают вспотевший лоб...
- Скажите, это ложь? Скажите, ведь они солгали мне?
- Ну что вы, юноша. Если бы они солгали, вы не поверили бы им, не так ли?
- Вы! - трудно сбросить его руку, легче вытолкнуть воздух из груди. - За что?!
- И мы вернулись к самому началу - Алва с усмешкой растянулся рядом, а сталкивать его с постели... глупо.
- Стало быть, вы считаете себя моим трофеем. Вы мне льстите, герцог. Я бы назвал это, скорее уж, разгромом - такого унижения, пожалуй, мне до тех пор не приходилось выносить.
Стало быть, унижения?!
И вдруг становится обидно, не так, как до этого, а как-то... Унижение? И это все, что он может припомнить о той ночи?
- Пожалуй, утешать приговоренных - не худшее занятие, - горячий и щекотный шепот в самое ухо, - хоть, признаться, это не так приятно, как завоевать и получить желанную награду.
- Уберите руки...
- Да, не так приятно, - в голосе слышится ленивая улыбка.
За окнами накрапывает дождь, а пальцы эра под слоями одеял поглаживают его бедра и живот. Это не возбуждающая ласка, просто... ласка. А Ричард слаб как недотопленая кошка и даже вырваться не может.
- Я прошу вас после Совета уделить мне время. В Нохе...
- До или после господ заговорщиков, которых вы вызвали туда же?
- Да как вам угодно!
- Хотя, в парке уединение полнее, юноша, поверьте. После Совета можно будет даже любоваться статуями в свете луны, а о вине я позабочусь. Вы все еще любите "Вдовьи слезы"?
- Вам угодно издеваться?!
- Конечно, Дикон. Издеваться над врагом, пришедшим вызвать меня на дурацкий бой, в котором мой соперник обречен - это мне так подходит. Да, я издеваюсь...
За окнами поет какая-то безумная ночная птица, несмотря на осень. Рокэ, приподнимаясь на локте, целует бывшего оруженосца в бледный лоб.
- Еще я одержим желанием... унизить... - губы регента прикасаются к глазам, - каждого беззащитного аристократа... по ночам спускаюсь в подземелья Багерлее, предлагаю заточенным Людям Чести позор в обмен на жизнь... Особо преуспел я с Леонардом Манриком... ах, как же жаль мне, право, что ваш эр Август не дожил до этих дней, когда злодейская суть проклятых Раканов сумела вырваться на волю...
Шепот мягкий, смешливый, теплый, поцелуев много. Волосы Рокэ пахнут ночным ветром.
- Скажите, что они солгали...
- Не скажу...
Рот Алвы прижимается к никак не уходящей, несмотря на годы, едва заметной ямочке под нижней губой герцога Окделла - одна девица в Торке смеялась, что в нее можно влюбиться, в эту детскую ямочку.
- Ведь я же не могу без подтверждения своих побед. Ну кто в здравом уме поверит, что я в силах получить час торопливой, бестолковой страсти, куда больше похожей на отчаянье, по доброй воле юного любовника - мне нужно притащить соглядатаев и наяву продемонстрировать им все свое любовное искусство... Пусть поглядят как перепуганный мальчишка будет плакать... меня это, конечно, вознесет на непостижные высоты наслаждения... Ну а потом я буду там сидеть всю ночь, боясь уйти, ведь он приговорен, и утром я даже коснуться не смогу его медленно коченеющего тела, а его губы больше не произнесут ни одной глупости... Ну, спите уже, Окделл, проснетесь вы уже вполне здоровым...
- Зачем вы допустили это? Я вам верил. Я верил только вам...
- Счастливый Ричард. Вы хоть кому-то верили... простите...
- Я ненавижу вас...
- Так и должно быть...
- Я вас люблю.
- Ну, хватит, Дикон. Спи...

***

***

Ричард взбегает по ступеням как мальчишка. Временное затишье в доме и столице немного отпустило скованную доселе уже несколько лет - то противоречивыми страстями, а то бесчувствием отчаяния душу, Ричарду дышится тревожнее и легче, и то и дело хочется закрыть глаза, даже зажмуриться по-детски и поверить, будто вернулся вспять... Ричард садится прямо на старые ступени и смежает болезненные веки...
Оллария. Давно не Кабитела и никогда еще Ракана. Горожане спешат по многочисленным делам, работают, торгуют, служат и играют, и ничего практически не знают про Дика Окделла, мальчишку-герцога, одетого в цвета своего эра и смертельного врага. Дворец звенит балами, на Советы Дик Окделл не являлся никогда - по юности и положению потомка мятежника. Все также как тогда...
Со двора слышен кэналлийский говор - конюх нахваливает стати жеребца, с кухни доносится смех женщин - странно только, что молодой надорец может их понять.
Он открывает наконец глаза. Все кончилось. Конечно, хорошо бы, оно не начиналось никогда, но Ричард может улыбнуться. Нет, в самообмане он не нуждается. Завтра решающий Совет, а то что он больше уж не оруженосец... Черное с синим - не его цвета. Ему куда больше подходит темно-серый, и черное парадного мундира - и избранная тихая судьба. Поднявшись, герцог Окделлский проходит в старую комнату оруженосца. Вещи уже там - причуда регента, решившего внезапно, что покушение на Дика повторят. Пусть так, уедет Дикон сразу после Совета, так что - не беда. Сплетни умножатся, но Ричарду нет дела, сплетни на самом деле - ерунда. Привык же он к ним в честной Торке...
Начав разоблачаться, Дикон замирает, поймав в зеркале собственный же взгляд.

"Я был неправ, юноша, - Рокэ улыбался насмешливо и откровенно плотоядно, - синий чудно подчеркивает ваши светлые глаза".
Это был ясный день, такой же как сегодня. Дик знал, о чем говорит эр - у него по утрам глаза часто казались голубыми, но размышлять об этом Дик не стал, застигнутый за унизительным занятием - сбриванием со своих щек дурацкого детского пуха, который что угодно, но не борода. Так и стоял он у реки в одной рубахе небесно-голубого цвета - цветов эра, и тщетно собирался для ответа, ища хоть сколько-нибудь остроумные слова, а эр смотрел, прищурясь, улыбался, молчал...
И Дик всей кожей ощущал, куда направлен издевательский и изучающий взгляд Алвы: на волосы, всклокоченные, длинные - для Людей Чести чрезмерно, или на лезвие его походной бритвы в неловких, непривычных к ней руках; в распахнутый вырез рубахи...
Рокэ тоже был по утру не слишком-то одет, но если эр выглядел так, как бы и должен взрослый мужчина - во всех смыслах, да, - то Дик, с голыми безволосыми ногами, мальчишески худой и гладкой грудью, был рядом с ним как бритая лиса в сравнении с изысканной борзой - породистой, поджарой.
Ричард просто не мог смотреть в его смешливые глаза, поэтому опустил взгляд, уставившись как раз на предмет зависти - красивую полоску из тонких черных волосков, которая сбегала от поросли на груди эра по его твердому даже на взгляд прессу к низу живота, скрываясь в панталонах. Ричард вспыхнул, вдруг осознав, куда конкретно смотрит и пожелал себе скорейшей смерти - Алва, уперши в бока руки, хохотал.

Ричард устало улыбается, касаясь невидимой ниточки маленького шрама, вспоминая
Сколько таких воспоминаний он собрал в печальном одиночестве Ларака? Чего регент наверняка не ожидал - что та прощальная, отчаянная ласка, которой Дик тогда еще считал это небрежное совокупление, даст Дику силы сражаться. Или это тоже рассчитал?

"Именно синий, - улыбнулся Алва позже, легко, даже почти игриво проводя лезвием бритвы по судорожно, до хруста в позвонках, вытянутой длинной шее замершего герцога надорского, пользуясь тем, что тот опасливо молчал, - хотя я никогда бы не поверил. Насыщенные синие цвета вступают в сговор с вашими глазами, как я смотрю. Конечно, кожа тут же кажется куда тоньше и светлей, но ваш румянец и отменное здоровье не позволяют ей казаться тусклой, и все эти веснушки заставляют ее сиять... Волосы у вас внезапно и удачно оказались чуть рыжеватыми, я даже готов был бы подозревать вливание гоганской крови, если бы дела Надора шли ну хоть немного лучше, а вы умели обращаться с золотом... всему-то приходится учить... вплоть до бритья".
Алва открыто забавлялся, Дик страдал. Твердые пальцы в волосах казались карой Создателя, поскольку эр держал не слишком крепко, в большей степени лаская выгоревшие под варастийским солнцем встрепанные прядки. Рокэ смущал, смущал неимоверно, намеренно, глядя ему в глаза.

Ричард вздыхает. Ну и как теперь считать? Что Алва не хотел его тогда, в Варасте... да хотел - и не скрывал, зная, что Дикон даже не заметит. Эсператисты вообще сущие дети в том что касается "разврата". Стыдно вспоминать нечастые визиты к Марианне, а Альдо просто потешался иногда над диковой неискушенностью. Блаженный, ангел, святой, невинное дитя... эти эпитеты были как раз в Варасте. Похоже, Алва все-таки тогда сходил с ума от собственных решений, жары, навязанного им же самим армии безделья. А тут Окделл. О да, не все ж бакранки. Дик вспоминает ту бакранку... он ведь ревновал. И сам не понимал. Ну что ж... бывает.

"А почему не полковой цирюльник?" - Алва приподнял бровь, внезапно показавшись чуть ли не добродушным.
"Не хотят", - Дик говорил предельно осторожно, рука проэмперадора натягивала кожу на его скулах, где-то у виска.
"Я думаю, эта когорта вас боится. Вы, юноша, решите, на кого вы все-таки изволите сердиться: на вашу... гм... щетину, или на того, кто помогает вам ее лишиться. Знаете, иногда я начинаю сомневаться, в самом ли деле мне достался Повелитель Скал. Взглядами вы мечете молнии получше всех вместе взятых Эпине. Еще немного, и я сбегу как полковые брадобреи, а вы останетесь при вашей... хм... бороде. Хоть улыбнулись бы своему монсеньору за услугу, поскольку заплатить мне за нее моим же золотом было бы слишком глупо".
Он улыбнулся тогда - не пойми с чего, но в самом деле улыбнулся, хотя точно не просил эра его брить - тот сам решил развлечься.
"Вы прелестны, - кошачия улыбка Алвы каждый раз бросала Дика в дрожь, смесь страха, возмущения и восхищения мешала ему думать, когда над ним нависло ненавистное лицо, так близко, отвести взгляд уже было немыслимо, а бритва продолжала скрести его почти чистые щеки, - невольно хочется дать новый повод потрепать мое и так потасканное имя... Тем более, я бы не отказался от картины, срисованной с нас именно сейчас".

Ричард Окделлский тихо рассмеялся, наконец стаскивая черно-синий, принесенный ему с утра колет - когда нашли-то костюм его размера? Кэналлийцы в особняке все до единого уже его в плечах, а Рокэ Алва - Ричард грустно хмыкнул - еще и чуть заметно ростом ниже.
А ведь это было бы больше чем забавно: парадная картина в полный рост, в вычурной золоченой раме, под названием... "Утро Проэмперадора в Варасте". Испуганный мальчишка, в одной яркой до совершеннейшей нелепости рубашке, маршал в подштанниках, склонившейся к нему, мыло, размазанное по щекам и речной гнус, от которого Дикон и отмахнуться-то не мог...
Только тогда он все представил по другому.
Ричард Окделл сидит на камне без штанов, меж его разведенных ног стоит мужчина, и Окделл тянется к нему изо всей силы, сам запрокидывая голову, а тот перебирает волосы и гладит, склоняясь ниже, его щеку... мда. "Ваш сын в Варасте" - и посылка матери. В Надорский главный зал. И на века.
Дик дернулся, тут же свалился с камня, бритва разрезала тонкую кожу у виска.
"Теперь вам остается лишь молиться" - со скорбью подытожил Первый Маршал, - "или гореть вашей душе в Закате вместе с моей". И рассмеялся так резко и злобно, словно вот только что не вел себя как старший ехидный, но, однако, добрый брат.
"Приятно чувствовать себя закатной тварью под вашим святым взглядом, юноша. Но, впрочем, нам пора".
На ноги Дика вздернули за шкирку, как всегда, когда он падал на уроках фехтования. Он, как обычно, пропустил этот удар.

Стук в дверь отвлек от мыслей:
- Соберано ждет вас.
- Уже вернулся, Личо? Он не рано? А, впрочем, да... сейчас иду. Оставь меня.

***

Огня в камине нет. Он и не нужен - наступила оттепель, а Ричард, пожалуй, даже рад легкой прохладе, проникшей в кабинет, так же, как рад он тусклому белому свету, рассеянному в комнате, казалось бы, не льющемуся из высоких окон, а как будто существующему самостоятельно.
Во всем этом сквозит уже какая-то кристальная зимняя ясность, очищающая мысли и чувства от сумятицы, которая всегда мешала думать... Сколько раз тогда, в бытность свою оруженосцем, он в них путался, как часто он сходил с ума в дрожащем свете пламени свечей и очага, под звуки музыки и звона хрусталя, под голос Ворона...
Стало слегка тоскливо. Это уже прошлое. Его совсем не нужно вспоминать.

Алва сидит за письменным столом, работая с бумагами, то ли действительно не замечая Окделла, то ли успешно игнорируя его. Ричард глядит на регента, на черные как смоль длинные волосы, на чистый белый лоб и плотно сжатые тонкие губы, равнодушно отстраняя лишнюю мысль о том, что хоть их номинально и можно назвать, пожалуй, бывшими любовниками, но сам Дик этих губ так и не целовал... Он смотрит на унизывающие длинные пальцы перстни, на внезапно высвеченный шрам возле брови... ни о чем не думает.
Молчание похоже на то долгое молчание, которым он лечился в одиночестве Надора или Торки...
- И что надумали почтенные эории? - молчание внезапно разбивается.
От этого вдруг почти больно, Ричард в изумлении хватает воздух ртом:
- То есть - эории?
Алва лишь на секунду поднимает взгляд от гербовой бумаги у себя в руках:
- Боюсь, что я не в состоянии сейчас припомнить точную формулировку. Как там произносится: "что скажут наши братья"? И еще, должно быть, что-то про абвениев и Зверя заодно.
Ричард поспешно сглатывает. Алва явно не в настроении, хуже того - при этом он абсолютно трезв, а Дик еще в... те времена подметил, что вино слегка смиряет бешенный характер Алвы, когда тот раздражен.
Злиться не получается, хотя сносить обиду молча унизительно, но Ричард чувствует себя слишком уставшим. Мелькает грустное воспоминание о книге и скользящих по ее страницам уверенных и ловких пальцах твоего анакса.
- Находите это забавным, монсеньор? Но, может быть, осколки знания действительно неплохо бы собрать и начинать уже использовать.
Алва молчал, лишь тихо хмыкнув.
- Альдо... - продолжает, не выдержав оборванности разговора, Ричард, - восстанавливал то, до чего мог дотянуться, что было записано. Ну или что выдумывал для него Придд, - Дик бессознательно и горько усмехается, - Да, глупо, может быть... но вы-то точно знаете, что смысл был под этим всем. Именно вы это и знаете, не правда ли? В суде вы знали протокол лучше эориев и человека, полагавшего себя анаксом, а на площади разрушенных Гальтар вы показали, что знаете и еще гораздо большее, - Ричард с трудом говорит это, потому что взгляд поднявшего пронзительные глаза Алвы трудно выдержать, - Возможно, лишней была пышность, канитель... но выжили мы лишь благодаря этому знанию.
- Выжили? - резко бросил регент, - Мы? Вы живы, Ричард?
- Я?..
- Вы. Я пять лет назад вышвыривал отсюда полного сил и страсти, сумасшедшего, горящего своими детскими идеями мальчишку, я выталкивал его как можно дальше из болота, медленно поглощавшего эту страну и город, я был уверен, что когда все рухнет, вы сможете вернуться и со всей своей наивностью, со всей своей любовью или ненавистью сумеете создать здесь что-то новое, поднять из руин то, что еще выживет. Пять лет назад вы пробирались в этот кабинет и здесь искрило от вашего молчания... сегодня же я вас заметил лишь случайно, вскользь задумавшись, где же вы все еще болтаетесь...
- Да вам-то что до этого?

Алва недобро усмехается:
- Мне?
- Вам. Пять лет назад... Не важно.
- Договаривайте! С каких пор герцог Окделл начал отступать?
- Пять лет назад вы бесконечно развлекались, дергая, путая и теребя того мальчишку, не думая, что делаете этим. Вы растравили все, что только было можно, и выкинули меня прочь, пылающего в лихорадке, чтобы полюбоваться, выживу ли? Не выжил - вы довольны?
- Разочарован.
Больно - дышать нечем.
- Явитесь в Ноху, и я не разочарую.
- Опять о том же? Что, действительно убили бы меня? - Алва смеется, и глаза у него злые.
Ричард вдруг замирает.
Что? Убить его? Опять?
Нет. Что за глупости... дуэль ему нужна была лишь, чтобы выразить свой гнев. Или не так? Он ведь действительно хотел... хотел бы этого. Скрещенных шпаг, огня в этих глаза, удара в грудь... ну или в шею, как убил он Эстебана.
И остается только, кажется, признать, что просто хочешь наконец-то успокоиться. Хочешь, чтобы именно он освободил тебя. И это кажется настолько правильным, и больно лишь, что Алва только посмеется, если ты признаешься.
И потому что есть еще что-то, скребущее на сердце кошкой. То же разочарование.
Не выжил - так ты думал имеенно с той самой зачем-то неслучившейся с тобою смертной казни. Ты ждал смерти, искал смерти, но время шло, и со временем ты начал оживать. Сегодня утром наконец-то - так пронзительно - хотелось жить, впервые.
И напрасно все. Не понимаешь, почему, но знаешь - все бессмысленно. И что сказать теперь? Обида распускается лезвийной розой где-то рядом с легкими.
Ричард смотрит на Алву и внезапно хочется ударить, до крови, в нос, так, как сам учил!
- Вы здесь анакс. И кому жить - вам одному решать, не правда ли? За исключением, ну разве что, себя. Для вас и войны, и дуэли отменяются.
Молчание. Какие мертвые, тусклые, почти серые глаза.
- Так что сказали наши братья, о эорий мой?
Он опускает веки и тянется пальцами к лицу, но вдруг, словно отчаявшись снять напряжение, роняет руку.
- Что вы сами решите, как обычно, никого не спрашивая. О эпиарх, - он ведь действительно так и поступит. Как всегда.
Это почти смешно - и очень страшно, как...
- Вот как? А что об этом скажут Скалы?
Он говорит медленно, так и не открывая глаз. Ричард облизывает губы.
- Я... считаю, что... Таким как вы... власти давать нельзя.
Алва молчит. Ждет объяснений может быть. Или не ждет. Белый предзимний свет касается его кожи несмелой лаской так, как хочется коснуться Ричарду - себе можно не лгать.

Потом что-то меняется, тихо и несущественно, примерно так, как падает осенний лист под ноги. Уходит злость, оставив лишь сочувствие.
- Эр Рокэ... вы не голодны?
- Что? - Алва удивленно смотрит, а потом тоже медленно, но отчетливо оттаивает. - У Придда нынче потчуют политикой?
- Ну... - Ричард неуверенно, но примирительно, как хочет думать, улыбается, - По большей части, да.

День стал так короток. Ставни распахнуты, шторы еще раздернуты, но вечер затекает в малый зал, куда им подают их ранний ужин.
- Каш у меня в доме не водится, - предупреждает Алва.
Ричард хмурится непонимающе, потом почти смеется:
- Господин регент, сейчас ведь даже нет поста.
Плевать ему на пост, но, если Алве нравится считать его святошей... Раз так хочется... Ричард делает вид, что собирается молится перед трапезой - и получает в лоб крупной тяжелой виноградиной.
- Не переигрывайте, юноша!
- Орстон!
Они выпили слишком много в ожидании еды, не правда ли? Иначе почему так хорошо?
Жаркое полыхает во рту пряностями, "Черная кровь" внезапно отдает смородиной... они уже не спорят - говорят.
- Итак, жалеете меня? - он откровенно веселится.
- Что вы, монсеньор! Талиг, если он вам достанется. Вам же придется как-то развлекаться, когда вы затоскуете, а на войну нельзя, Излом закончился...
- Вы, юноша, верите в нескончаемую молодость?
- Просто, мне кажется, что вы привыкли к роли Повелителя Ветров, а роль Ракана вам совсем не нравится.
- Но час назад вы ратовали за...
- Я ничего не знаю об... эориях. Я только все еще считаю, что Альдо был прав.
Ты говоришь и осекаешься. Давно уже ты ничего не говорил вот так, запальчиво, и никого ни в чем не убеждал. Вчерашний день почти и не считается, вчера ты был взбешен, обманут и отравлен, а сейчас снова сначала говоришь, потом пугаешься, что вот сейчас ваш хрупкий мир вдребезги разлетится, вот сейчас...
Алва играет полным алого бокалом, криво улыбается:
- Из вас даже судом это не выбили, вот как. Хотя вы сами изменились до неузнаваемости.
Ты снова поднимаешь голову:
- Скучаете? По тому сумасшедшему мальчишке?
- Иногда.
Вот почему напрасно - понимаешь ты. Ты изменился, а не умер. Только зря.
- Большая часть Талига, как я думаю, предпочитает именно этого Окделла.
- Вы же не шлюха, чтобы всем им угождать, - Алва кривит губы с каким-то отвращением, - И чтобы угождать Талигу - не анакс.
- Я и не ваша шлюха.
- А раканская?
- Зачем вам меня нужно оскорблять?

Но оскорбленным ты себя не чувствуешь. Вечер сгущается и обнимает вас. Алва не разрешил зажечь новые свечи, и тебе чудится странное сходство с Багерлее. Осенняя влажность напоминает сырость застенок, и дрожит слабое пламя, и Алва пристально глядит тебе в глаза. Где-то в углу падают капли в изумительной работы старой клепсидре - но тебе мнится не это.
Когда звучат шаги Хуана - гулко, мерно - ты вздрагиваешь.
- Перейдемте в кабинет, - регент встает стремительно и нервно, не отводя от тебя взгляд, - здесь стало слишком... уютно, если можно так сказать.

---

Не конец