|
Нам нравится думать, что мы способны
распознать те мгновения, которые будем
помнить все оставшиеся дни и ночи, но
на самом деле это не так. Будущее - это
неясные очертания, и мужчины и
женщины это знают. Менее четко
понимают они то, что это справедливо и
в отношении прошлого.
Гай Гэвриэл Кей, «Последний свет Солнца»
- Вы что-то хотите сказать, Марсель.
- Да глупость, не стоит, - пробормотал Валме, глядя на пламя, давно уже расправившееся с последним письмом кардинала Сильвестра.
- Говорите.
Рокэ произнес это вроде бы обычным, скучающим голосом, но Марсель понял, что сказать придется. А потом – уйти. Виконт Валме поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется знать, о чем сейчас думает Алва, не хочется даже видеть его лица, обращенного сейчас к залитому дождем оконному стеклу, в котором отражались все еще горевшие на столе четыре свечи.
- Это письмо… Наверно, никто не знал Сильвестра так, как те, кто его прочел – довольно неуклюже начал Марсель, - хоть и в нем он пропустил больше, чем написал. Простите, но, может быть, зря вы его сожгли? Он мог бы стать вторым Дидерихом, я вряд ли забуду эти строки.
Валме отчего-то смутился и отвел взгляд, обращенный к отражению Первого Маршала в темном окне; Алва по-прежнему сосредоточенно смотрел, как уже не капли – маленькие ручейки все быстрее, словно соревнуясь друг с другом, сбегают по стеклу. Не двойник, как в зеркале, - скорее, размытый, расплывчатый призрак Рокэ Алвы между четырех призрачных же огоньков. Тьфу, снова глупость, уж этого он вслух не скажет.
- Вы правы, Марсель. Пропущено гораздо больше. А память… надеюсь, у вас она хорошая, и вы не забудете. А прочим, возможно, лучше не знать, что он был – и таким.
- Наверно, я пойду. Спать хочется, - соврал Валме; обернувшийся Рокэ показался ему более жутким, чем во время боя на бордонском корабле, когда он был залит кровью от подошв сапог до черной повязки на голове. Алва словно молча оплакивал кого-то – если он был способен на такое… ну не Сильвестра же?
«Себя самого», - вдруг подсказал тихий, глухой внутренний голос. Марсель отогнал его, как назойливого комара, но знал откуда-то, что так и есть.
«С чего бы?» - возразил Валме себе самому уже в коридоре, - прикрыв дверь, за которой остался Рокэ и четыре оплывающих свечи. Но голос не пожелал отвечать.
***
Дождь, дождь – почему всегда дождь? Почти каждый раз шум ливня сопровождал эти встречи - как тихая, ненавязчивая мелодия, настолько привычная, что на нее уже не обращаешь внимания. Слезы неба, которыми оно щедро делится с теми, у кого нет собственных. Так кажется сейчас, а раньше… дождь словно отгораживал их от прошлого и будущего, от мира и людей, от многого в них самих. Вряд ли они это сознавали – но дождь был невольным, нечаянным помощником и советчиком, хотя и без него случалось бы то, что случалось. Или нет?
Рокэ резко растворил недовольно скрипнувшие створки и высунул голову наружу, под холодные струи. С волос вода стекала под рубашку, на лицо, на пальцы, вцепившиеся в мраморный подоконник. Огоньки свечей заметались, испуганно дрожа на ветру, занавески взлетели – невесомые, как огромные лепестки… Этого не могло быть, но в воздухе неизвестно откуда, неведомо как разлился аромат гранатовых цветов – еле ощутимый, весенний, он всегда кружил ему голову и горячил кровь.
Алва захлопнул окно и, снова сев за стол, хрипло рассмеялся. Занавеси, наверно, были переложены в кладовой полотняными мешочками с сухими лепестками – когда-то алыми, теперь – темно-багряными. Все просто. Все так просто теперь, когда уже ничего не сказать, не сделать, не исправить.
Если бы еще избавиться от сверлящих насквозь, от затылка к переносице, мыслей. Почему он не открыл все? Ждал, когда Сильвестр сам поймет, соединив факты, слухи и догадки? Многие расхохотались бы, узнав, что Рокэ Алва боялся. Боялся, что это знание о непоправимом прошлом и неотвратимом будущем убьет того, кто привык сам, не уповая ни на Создателя, ни на Леворукого, ни на Ушедших Богов и оставшихся в Кэртиане древних духов, вершить настоящее; убьет быстрее и вернее, чем шадди и бесконечная, беспрерывная работа.
Ждал, и вот дождался – в письмах из Олларии сообщалось, что кардинал упал, доставая из шкафа том Авессалома Кубмария. Он тратил время, которого и так оставалось немного, на то, о чем можно было бы рассказать за пару часов. Но что случилось бы после с кардиналом Сильвестром, которого он искренне уважал и понимал с полуслова, когда речь шла о делах государства, и с Квентином Дораком, которого он видел очень редко, и почти не знал – как не знал и себя самого, точнее, того, в кого превращался Первый Маршал Талига на время этих коротких встреч.
Квентин всегда приходил, когда Рокэ звал его. Даже если не слышал своего имени, произнесенного так тихо, что его заглушал шум дождя за оконным стеклом и плотно закрытыми шторами, - имени, прочитанного даже не по губам – в пожатии горячей ладони, в звоне соприкоснувшихся бокалов, в пролитой на блюдце исчерна-бурой лужице шадди. Рокэ чувствовал, когда – можно и надо, и не упускал случая снова оказаться в саду, где лепестки никогда не падали с деревьев, и под их алым пологом зрели плоды, наполненные застывшими каплями – нет, не крови, времени; где в тени ветвей, небрежно брошенные на землю, похожими каплями поблескивали гранатовые четки. И время действительно останавливалось – недолгий самообман на время игры, древней, как жизнь, и каждый раз неожиданной... как смерть?
Только в последний раз Квентин первым начал эту игру – или нечто другое, высокое и пронзительное, темное и сияющее одновременно. То, чему не было названия. То, что не имело смысла и цели.
***
Вечер был ясным, но не жарким. Свежая, даже в городе еще не пыльная нежно-зеленая трава и лезущие отовсюду – из крыш, трещин в стенах, камней мостовой - маленькие нахальные одуванчики словно светились сами по себе, стараясь задержать и без того короткую ночь, крадущуюся к столице на мягких кошачьих лапах...
Агний, аккуратно расставив лекарства, удалился – как всегда, быстро и бесшумно прикрыв за собой створку огромных дверей. Кардинал молча пил шадди и разглядывал бумаги, казалось бы, не обращая внимания на гостя, устроившегося прямо на полу у аккуратно вычищенной на лето огромной мраморной пасти камина. Они только что обсудили, что Катарина наверняка уговорит Фердинанда выпустить из Багерлее ее братьев. Слова текли медленно, как густая, сладкая тинта; казалось, еще немного – и они станут видимыми.
- Мне только что пришло в голову, как у вас уютно. Так бы и не уходил. – Рокэ прислонился к маленькой витой колонне, поддерживавшей заваленную книгами и бумагами каминную полку.
- «Есть время следовать своим желаниям – и время убегать от них», гласит Книга Ожидания, - неожиданно тихо откликнулся Сильвестр.
Кардинал довольно быстро для еще недавно тяжело больного человека встал и, подобрав полы легкой летней мантии, опустился на ковер рядом с пораженно глядевшим на него Рокэ. Дорак смотрел в темную каминную нишу, казалось, хранившую в глубине память о недавно согревавшем ее пламени. Почти совершенно седые волосы кардинала сверкали отблесками небесного огня - закат бесцеремонно смотрел на них сквозь узкие длинные окна, и под его неотрывным, пристальным взглядом тени на полу становились темными и глубокими, лица же – наоборот, светлыми и открытыми.
- Квентин… Боюсь, что желания заведут меня слишком далеко, если вы не удержите меня, - произнес Рокэ, почувствовав в своей руке сухую и горячую ладонь. Он знал, что голос его собеседника сейчас изменится – всегда это знал, и все же каждый раз вздрагивал при этой перемене. В каждом его звуке, в плавных, напоминавших тихую мелодию шелеста трав на ветру интонациях было нечто необъяснимое, что заставляло его сердце биться чаще, а щеки – краснеть, как у неопытного подростка.
- Понимаю, чего вы боитесь. И благодарю за заботу – я чувствую себя гораздо лучше. Но, конечно, такая старая развалина не может… - рука отдернулась, как от удара – но тут же замерла, мягко перехваченная сильными пальцами, и кардинал не отнял ее и не прервал Рокэ, впервые переступившего ту границу, которая всегда была между ними, даже во время этих редких, до безумия невозможных встреч.
- Не говори так. Да, я тревожусь за твое сердце, Квентин, но… Я всегда, всегда вспоминаю тебя, и всегда хотел чаще оставаться здесь, - голос Алвы был еле слышен – он шептал прямо в пахнувшие цветами граната волосы. – Тут честно и тепло, - неожиданно добавил он, - а когда мы вместе – горячо, как в закатном пламени.
Дорак ничего не ответил – только поцеловал, приблизившись и чувствуя, как Рокэ обнимает его плечи, как придвигается так, что он чувствует черные агатовые пуговицы расстегнутого камзола Ворона. Соприкосновение даже через мантию и рубашку вышло настолько интимным, что тело отозвалось тут же, стремясь прижаться, слиться, уничтожив последние преграды из шуршащих тканей и непослушных застежек. Но он уже чувствовал, что Рокэ будет сдержанно, томительно нежен, - и молча согласился, вдыхая, вбирая запахи вина, пряностей и горячего южного ветра.
Они в первый раз тогда перешли на «ты» – и, как оказалось, в последний…
|