Масло пахнет приятно, но слишком резко. Может быть, потому что его слишком много.
— Будет больно – ори, – предупреждает Вальдес.
— Тогда ты рискуешь оглохнуть.
Ловкие руки скользят по обнажённым плечам, размазывая масло. Это ещё не больно, но дальше будет хуже.
— Что они с тобой делали в этих застенках? – в голосе звучит откровенное желание порвать «их» на кусочки помельче. Марикьярская половина Вальдеса вышла на охоту.
— Знаешь, что такое «встряска»?
У Бешеного горячие ладони. Он растирает Олафу изуродованные, ноющие плечи: сначала осторожно, потом сильнее. Масло не только пахнет, оно ещё и греет.
— Дыба с приземлением на пол? Знаю, как не знать.
Вывернутые руки связывают за спиной, привязывают к ним верёвку и вздёргивают под потолок, выворачивая плечи. А потом отпускают, предоставляя жертве возможность рухнуть с хорошей высоты на каменный пол.
— Сколько раз? – деловито интересуется Ротгер.
— Не поверишь, всего два. Потом врач заявил, что ещё один раз – и казнить меня не понадобится. Думаю, он был прав.
Сильные пальцы осторожно разминают и ласково поглаживают растянутые мышцы. Из-за разорванных связок вывихи заживают долго. Долго и болезненно.
Ротгер наклоняется и целует Олафа в шею там, где она ещё не измазана пахучим маслом. Потом возвращается к своему занятию. Ледяной только шипит от боли, когда он нажимает слишком сильно.
— Не зажимайся! – строго велит Бешеный.
— Легко сказать...
Прикосновения неожиданно становятся мягкими, лёгкими. Олаф осторожно выдыхает.
— Тихо, Олле, – голос звучит ласково, почти нежно. – Потерпи немного, сейчас будет полегче.
— Всё в порядке.
— А то я не вижу!..
Остаётся только расслабиться и закрыть глаза, чувствуя, как впервые за много дней отступает, уходит мучительная боль. Олафа клонит в сон, однако Ротгер не собирается останавливаться на достигнутом.
— Ложись, – командует он, заставляя улечься на постель ничком, носом в подушку. – Ну, как?
— Лучше, – отзывается Ледяной, поворачивая голову на бок. Из подушки лезет и нагло щекочет нос надоедливый пух.
— Тебе сегодня будет хорошо, – заявляет Вальдес.
Он вытирает измазанные маслом руки и прикрывает Олафу плечи полотенцем.
— Хорошо – это ещё лучше? – уточняет Кальдмеер.
— Хорошо – это совсем хорошо, – фыркает Бешеный, поправляя полотенце. – Твоим плечам сейчас нужно тепло, так что не обессудь.
— Совсем хорошо мне будет, когда я засну...
— Э, нет. Ты просто не понимаешь, что в таком случае упустишь, – Ротгер удобно устраивается рядом на жёсткой койке. – На чём мы остановились?..
Начинает он с лёгких, приятных поглаживаний, проводит ладонью вдоль спины, постепенно усиливая нажим. Олаф расслабляется под ловкими руками, улыбается:
— Начинаю понимать, чего ищет пушистая тварь, когда лезет на руки.
Бешеный фыркает:
— А если тебя за ухом почесать, ты мурлыкать будешь?
— Едва ли.
Вальдес продолжает своё дело, разминая Ледяному ноющую спину.
— Не больно?
— Порядок. Ротгер, ты чудо...
— Бешеное чудо, – поправляет он. – Кстати, ты, похоже, ещё не постиг скрытого смысла этой затеи...
— Да?
— Ага. На самом деле я считаю твои рёбра. Проверяю, совпадает ли после фридриховских застенок их количество с заявленным.
— И как?
— Вроде совпало, но лёгкость подсчёта меня пугает.
Он наклоняется и целует отмеченную шрамом щёку.
— Ты весь день об этом твердишь.
— Я избалован. Мне страшно представить, как теперь спать с тобой в одной постели.
Олаф не успевает возмутиться: Вальдес, оборвав ласку на середине, принимается стаскивать с него штаны. Шаловливые руки быстро и ловко освобождают адмирала от лишней одежды, скользят по спине и дальше, вдоль поясницы и между ягодиц. Олафа, и без того заведённого поцелуями, бросает в жар.
— В наличии чего ещё на положенном месте ты хочешь убедиться прежде, чем лечь спать? – интересуется он. Бешеный отвечает счастливым смехом.
Он быстро скидывает оставшуюся одежду, зашвыривая её в дальний угол каюты, и вытягивается рядом на узкой койке. Чуть ли не силой переворачивает Ледяного на спину, обнимает, целует – жарко и долго.
— Ну, Олле, хочешь меня? – страстный шёпот, запах злосчастного масла, горячее дыхание, ласки. Вальдес как-то необычно осторожен и нежен этой ночью – или так лишь кажется после долгой разлуки?
— Тебе же страшно было спать со мной в одной постели?..
— Я смирился, – руки Бешеного ни секунды не лежат спокойно, и в другое время Олаф был бы уже возбуждён до предела, но сейчас он слишком устал. – Дядюшка учил меня смирению... Ну, что, хочешь?
— Ротгер, ради Создателя, я же на тебе сдохну...
Вальдес смеётся, но в глазах мелькает беспокойство.
— Тогда быть тебе снизу! – заявляет он. – Там не сдохнешь?
— Меня не до такой степени замучили в Эйнрехте, – улыбается Ледяной. – Только...
— Что?
— У тебя нет менее вонючего масла?..
Бешеный хитро ухмыляется:
— Если я сейчас скажу, что нет, ты возмутишься. Если скажу, что есть, возмутишься ещё больше, так как заподозришь меня в неверности... Я колеблюсь!
— Значит, есть, – подводит черту Олаф. – Иначе с чего бы тебе колебаться?
Вальдес, фыркнув, коротко целует его и уползает куда-то в сторону. Ледяной прикрывает глаза, но передохнуть ему не дают: через минуту Бешеный уже занимает наступательную позицию. Олафа мягко заставляют развести согнутые в коленях ноги в стороны. Поза весьма показательна, но чувства покорности и подчинения нет, как не было. Только бесконечное доверие человеку, который никогда не подведёт.
Пальцы Ротгера скользят по внутренней стороне бедра, заставляя напрячься в предвкушении того, что случится через пару секунд. Олаф судорожно вдыхает сквозь сжатые зубы и подаётся вперёд, когда ладонь Бешеного касается его члена.
— Лежать! – командует Вальдес. – Я, может, всегда мечтал изнасиловать тебя полусонного? Когда ещё такая возможность представится...
И Олаф бесконечно рад сейчас эгоистично отдаться во власть своего любовника. Не открывать глаз, не тревожить лишний раз изуродованные плечи и знать: всё сделают за него. Бешеному не нужно ответных ласк, огня, который полыхает в этом человеке, хватит на двоих.
Кто учил его этому искусству? Хексбергские ведьмы, не иначе... Он сжимает пальцы в кольцо, проводит к головке члена и обратно. Снова и снова, медленно и планомерно возбуждая, а потом доводя до экстаза. Вальдес не затягивает ласки и не форсирует. Нет, это не насилие – это любовь. И нежелание причинить боль человеку, которому и так порядочно досталось.
Бешеный добивается своего: Олаф чувствует лишь накатывающую, как штормовой вал, волну возбуждения, когда скользкие пальцы оказываются у него внутри, растягивая отвыкшие от такого обращения мышцы. Он стонет сквозь сжатые зубы, подаваясь вперёд.
Ощущение чужого присутствия исчезает, чтобы потом явиться снова, усиливаясь во сто крат. Ротгер входит постепенно, толчками, давая время привыкнуть. Олаф вскрикивает, выгибается всем телом, двигаясь навстречу твёрдой плоти. Боль и сладость сливаются воедино, образуя дикую смесь, мгновения длятся веками, каждое движение растягивается в бесконечность. До тех пор, пока мир не повисает на волоске и не взрывается сотнями разноцветных искр. Воздух разрезает сладострастный стон, после чего наступает ожидаемый финал.
Ледяной валится на койку, пытаясь отдышаться. Потолок каюты выписывает над головой загадочные кренделя. Пот льёт градом, по телу разливается сладкая истома, ноют растянутые мышцы. Вальдес растягивается рядом, обнимает выдохшегося адмирала, коротко целует, почти не разжимая губ.
— Ну, как? – интересуется Бешеный с крайне довольным видом. – Получше дыбы?..
— Нашёл, с чем сравнивать...
Ротгер хмыкает и сообщает крайне многозначительным тоном:
— Некоторые несведущие люди зовут меня Кэналлийцем. А у кэналлийцев два надёжных лекарства: вино и любовь. Всё остальное – средства сопутствующие и второстепенные.
Олаф смеётся. Его клонит в сон, хотя на краю сознания и теплится мысль о том, что засыпать в таком виде не следует. Бешеный поднимается с койки – не иначе как занят поисками полотенца, которое они между делом куда-то скинули.
— Воды? Вина? Шадди? – интересуется Вальдес уже из противоположного угла каюты. Так далеко полотенце точно не улетело бы.
— Воды, – отзывается Олаф, не без удовольствия созерцая Бешеного, дефилирующего по каюте в чём мать родила. И добавляет, подумав: – Ведро.
— Ведра нет, есть мокрое полотенце. А ещё есть бутылка «Чёрной Крови», не дождавшаяся твоих поминок. Четыре свечки, тех же поминок не дождавшиеся, не предлагаю.
— Воды, Ротгер. А потом – вина.
— А потом – шадди?
— А потом – спать. А шадди оставим на утро...
Олафу больно приподниматься, опираясь на руку, и Вальдес заботливо помогает ему сесть, после чего вручает стакан.
— Ты выглядишь уже намного живее, что не может не радовать, – сообщает Бешеный, обтираясь полотенцем. – Господин фок Фельсенбург утром будет просто в восторге.
— Чем болтать, дай лучше полотенце...
— Полотенце тебе пока не положено, считай это врачебным предписанием.
Сопротивление бесполезно, и Ледяной просто откидывается на подушки, пока Вальдес обтирает его мокрым полотенцем, смывая масло, пот и всё прочее.
— Ну, хорошо тебе? – интересуется Ротгер, зашвыривая куда-то измызганную тряпку и откупоривая вино.
— Отлично... – расслабленно улыбается Олаф.
— Как плечи?
— Заживут.
Вальдес придирчиво созерцает бутылку «Крови»:
— Кувшина нет... А, кошки с ним! В бокалах отдышится.
Он разливает вино, отдаёт Ледяному один бокал и забирается в постель, натягивая на них обоих простыню, которая душной летней ночью с успехом заменяет одеяло.
— За что мы пьём, Ротгер?
Можно выпить за жизнь, за правосудие, за море, за них двоих, в конце концов, но Вальдес только отмахивается:
— Ни за что. Мы просто пьём, без повода и тоста. Зачем пить за что-то, когда можно пить просто так?
Действительно, зачем? Если можно просто пить и просто закрыть глаза, не понимая, что засыпаешь у Вальдеса на плече, чуть не выронив опустевший бокал.
И совершенно ни о чём не думать – впервые за очень долгое время. |