Название: Когда воротимся мы в Дриксен... |
Когда воротимся мы в Портленд, Утро было прекрасное. Цветные флажки на шпилях, голубое небо, лужи на промерзшей гальке - оттепель. И ветер. Хороший ветер, теплый. «Кэнналиец», о чудо, среди зимы. Почему-то ему всегда везло на нелепости: хорошая погода – а надобно умирать. Форт Святого Адриана. В начале осени отсюда уходили на Хексберг… ирония судьбы – или неуместная колкость со стороны Бе-Ме. Ах, простите, господина новоявленного адмирала цур зее Вернера фок Бермессера, конечно. Сияющий адмирал возник из ниоткуда с немаленьким отрядом солдат где-то через час после нападения на их «эскорт». Олаф даже обрадовался ему: рана Рупперта была опасна, и срочно требовался врач. Откуда Вернер так быстро узнал о случившемся и как умудрился доехать в мгновение ока, Кальдмеер задумался гораздо позже, когда ворота форта святого Адриана с недобрым скрежетом могильной плиты захлопнулись за ними. Почему не в Эйнрехт? – Приказ кесаря. Почему Рупперта никто не встретил из многочисленных родственников? – Приказ кесаря. Вы предатель и дезертир, Олаф Кальдмеер, вы приговорены к повешенью! – Приказ кесаря?.. Вот такой нелепый конец. Родина дала ему честь, долг, службу, даже карьеру. Друзей, корабль, команду. Минувшая осень и фрошеры отобрали это все одним махом. А потом была странная зима – тихая, медленная, с горячим вином, смехом, разговорами на чужом языке, со странными врагами, которые были честнее и лучше большинства потерянных друзей… С теплым домом… Нет, с Домом. Потом Большая Политика в лице Талигского Регента отобрала и эту странную иллюзию. Но вернула родину. Да только родина встречать не захотела. Предатель и дезертир… Простите, все, кто обрел свой последний покой на дне Хексбергского залива. Все, кому обещал голову Бермессера. Плохо легли карты. Не успел. Не вышло. А платить придется жизнью. Ну что ж. По справедливости. Вперед. На голову накинули мешок. Господин адмирал цур-зее фок Бермессер не хотел смотреть осужденному в глаза… Кто бы мог подумать. Неужели, это останки совести трепыхнулись в гробу? Душная тьма, пахнущая пылью и пенькой, обняла Олафа, на шею легло невесомое и тугое кольцо, потом было ленивое «Давай» со стороны господ гарнизонных офицеров, твердь рванулась из-под ног, больно рвануло заломленную шею, передавило горло и очень скоро от удушья потемнело в голове. Потом Олаф услышал, отдаленно и глухо, как будто мир уже остался по ту сторону тяжелой плотной двери, как ударила где-то на рейде тяжелая корабельная пушка, и еще одна, и Олаф улыбнулся, думая, что услышать в смерти такие родные звуки – хороший знак. Потом, уже совсем заглушенный тьмой, удушьем и мукой, грянул выстрел, и Кальдмеер понял, что все наконец-то кончилось: боль сменилась чувством полета и покоем. Потом короткий удар, будто с реи об воду, и еще один – сверху. Ах, да, это обрушилась, искрошенная пушками «Франциска», мачта «Ноордкроне»…. * * * Когда душа, наконец, кое-как справилась с шоком расставания с телом, и осознание бытия вернулось к ней, Олаф понял, что находится в кромешной темноте. Что-то гулко бухало и стучало и перед глазами, если, конечно, у души есть глаза, в кромешной темноте вспыхивали звезды. Олаф никогда не думал, что смерть легка. Страшно болела голова, и это казалось очень странным, ведь души, как учит «Эсператия» бесплотны. Впрочем, покойный адмирал тут же осознал собственную ошибку: ведь Закат грозил грешникам аккурат тьму и пытки. А какие пытки, если боли нет. Что ж, значит и за гробом голове его суждено – болеть. В общем, ничего удивительного. Несколько обидно, но чего он ждал? Рассветных садов? Так ведь, действительно, не безгрешен… Он постарался смириться с головной болью и стал ждать, что будет дальше. Ждать долго не пришлось, раздавшийся из душной темноты голос был странно знаком, но, в общем-то, почему и нет? - Простите, Ротгер. Я, кажется, даже не успел толком вас поблагодарить. А как вернуть такой долг я совсем не представляю. Вы в полном праве винить меня. И все же, спасибо. За все. Олаф обнаружил себя на дне неглубокого темного тоннеля, в конце которого, вверху, ширилось невыносимое для грешных глаз сияние. Вспомнился – тоже покойный – фок Шнееталь и его рассказ о страшной ране, получив которую капитан оказался даже за гранью смерти на несколько мгновений… Да-да, так он все и рассказывал: туннель, голоса и Свет… Олаф почувствовал слезы на своем лице и великую Благодать, льющуюся прямо в душу из горней выси. Через несколько мгновений – хотя есть ли мгновения в Вечности? – из сияния и Благодати соткался знакомый силуэт. Глаза Ротгера Вальдеса были печальны и встревожены, но на дне их плескалось тепло, странным образом уверившее Олафа, что теперь все будет хорошо… Сияние лилось из-за плеч коленопреклоненной фигуры Бешеного, и Кальдмеер был рад, что встретить его на пороге Того мира пришел именно он… Но вдруг печальная, тревожная мысль посетила новопреставленного адмирала: Бешеный поглядел пристально на свои сапоги, подвигал плечами, будто за ворот ему попало, что-то холодное и щекотное, потом тревожно поднял брови, повернулся к Олафу спиной и спросил: Олаф честно постарался. Он мучительно напряг память, и во все еще раскалывающейся голове всплыли строчки «Эсператии», повествующие о душах, парящих в Рассветных садах, подобно ангелам… Воспарить не получалось, хоть плачь. Потянуться всем существом к заинтересованно рассматривающему его Вальдесу – можно, а вот вслед за этой мыслью взлететь… - Не получается, - честно ответил он, взмокнув от тщетных попыток. Кальдмеер кивнул и коротко поблагодарил. У ангелов были теплые и могучие человеческие руки, и это прикосновение – твердое, живое – было дороже всех утешений сейчас. Кто-то накинул на плечи еще теплую кожаную куртку, кто-то сунул в руки фляжку. Олаф бездумно отхлебнул и не почувствовал ничего. Только через несколько долгих мгновений, потраченных на растерянное оглядывание серых каменных стен, он понял, что вокруг все плывет не само по себе, а потому что от крепости напитка перехватило горло, и он забыл дышать. Адмирал закашлялся, жадно глотая мокрый холодный воздух. Пахло порохом, кровью и морозом. Жизнью. Снова ударила корабельная пушка. Порыв ветра погнал по утоптанному плацу пыль и щепки. У самых своих сапог Олаф вдруг обнаружил темную, быстро густеющую лужицу. В двух шагах от эшафота лежал изрубленный труп, в нем с трудом удалось узнать начальника их с Руппертом «эскорта», капитана фок Вилле. Кальдмеер поднял голову и еще раз оглядел двор. Мертвых тел было немного, в основном, у ворот и у дверей арсенала, где во время казни стояли гарнизонные офицеры. - Жив, - пробормотал Олаф и растеряно поглядел на свои руки. Руки дрожали. - Люди адмирала Бермессера перехватили нас по дороге и препроводили прямо сюда, к нему самому, а тут уже был готов приказ о казни... Измена, знаете ли. Но я ладно, а вот Рупперт… Олаф рванулся следом, спрыгнул, наконец, с эшафота – земля стремительно полетела в лицо. Он успел подставить руки, отжался от мокрой гальки, которой был засыпан двор, сел. Правая нога нещадно ныла и – сейчас только заметил – сильно отекла. Вывихнул, видно, когда падал. Кальдмеер наклонился ощупать вывих и оторопел. С его шеи свешивалась толстая пеньковая веревка. Забавно, мешок спасители сдернули, а петля удержалась. Олаф зябко повел плечами и петлю снял. Неприятно, что и говорить, да и вид у него сейчас, должно быть, презабавнейший. Сидит господин бывший дриксенский адмирал на мокрой земле, почти что в луже, нога раздутая, рубашка белоснежная, куртка талигская, лицо перекошенное, а в руках – петля. Прекрасная аллегория собственной незадавшейся жизни. Ни кола, ни двора, ни семьи. Служба и долг, подчиненные и сослуживцы, да жесткая койка в каюте. Сын оружейника стал адмиралом, защищал свою страну, как мог. И оказался ей не нужен, вот так. То ли дело господа Бермессер, Хохвенде… Тебя из петли не свои боевые братья достают, а вражеский вице-адмирал. Веревка выпала из разжавшейся ладони и приземлилась в грязь. Адмирал усмехнулся. До ворот они добрели молча. - Ротгер, почему мне кажется, что вы увели сюда корабль своевольно? Кальдмеер усмехнулся ему в ответ. Олаф удивился такой простой мысли – и усталой откровенности в голосе Бешеного. Подвалила шлюпка, кто-то из гребцов протянул руку, помогая раненому спуститься. Вальдес прыгнул следом, устроился рядом на скамье. Позади оставался родной берег, жизнь, смерть, память и долг. Что ждало впереди, то и Создатель, наверное, не ведал. А вокруг были враги, улыбчивые, верные, любящие враги. Плечо Вальдеса сквозь куртку грело и казалось единственным незыблемым и надежным островком среди моря, ветра и беды. |