Название: Вишневая из Дорака |
…все же ревность тут не при чем – просто всегда как-то стеснялся сказать тебе, что всем дорогим, …Цветущих вишен влекущий яд, Зайди, мой мальчик, и сядь… Да-да, здравствуй и ты. Посиди тихо пару минут, мне нужно закончить письмо, а тебе – отогреться с мороза и успокоиться после скачки. Что за манера, скажи на милость, носиться по улицам столицы галопом, будто ошалелый унар? Впрочем, почему «как будто»?.. молодость, молодость… Нет, Анри, не косись на часы и тем более – на двери. Там, снаружи, Агний сидит. И сидеть будет, пока я его не позову. Так что отдышись, успокойся, сними мундир. Мне нужно поговорить с тобой, и разговор будет не из коротких. Нет, ты ничего не натворил и прекрати смотреть на меня так удивленно и искренне, и ресницами хлопать прекрати. Я тебе не любовник. При чем тут одно и другое?.. Стоит ли объяснять тебе разницу между «я должен» и «мне нужно»?.. Ты говори, говори, я пока что выпью шадди. Музыку, знаешь, не люблю. А у тебя голос как у меня в юности. Если бы я не стал учиться сдерживать его, приняв сан… Говори, мальчик, а я послушаю свою юность, как иные слушают скрипки и клавикорды. Хотя юность больше похожа на флейту. На флейту и порой на кэналлийскую гитару… Честь, совесть, свобода выбора?.. Сколько лет тебе с утра, Анри Дарзье?.. Вот-вот, уже многовато, знаешь ли, для такой голубоглазой наивности. Если Дидерих – наш с тобою, дорогой племянник, родич, то это еще не повод. Свобода выбора – это вон, на Дворе Чудес. Романтика с кровавыми медяками в кармане. А совесть и честь… Спроси у Ворона, если не побоишься. Тебе он, наверное, ответит. Как мне когда-то его отец – честь умирает тогда, когда ты сам отказываешься от нее, а со стороны – со стороны всякое может казаться… Запомни, мальчик, Дорак никому ничего не должен. А только самому себе. А долг самому себе – это и есть оно, «мне нужно». Долг и еще редкое умение смотреть на все происходящее вокруг тебя верху вниз, отстраненно и сухо. Только тот, у кого голова холодная, может позволить себе роскошь горячего сердца. Только конченый циник может стать по-настоящему честным. Потому что честность всегда, всегда начинается с себя. А не лукавить перед самим собой способен только тот, кто достаточно безжалостен для подобного. Начинать всегда нужно с себя… Мне нравится, когда ты смотришь так – решительно и спокойно. Мало кто из твоих знакомых видел на твоем очаровательном лице такое выражение, об заклад могу побиться, хотя кардиналу и не пристало. Да, именно так, не красней, малыш. Отчего-то так вышло, что ты похож на меня куда больше, чем на собственного отца. Не надо так ухмыляться, дворец тебя развращает. Просто мы оба похожи на твоего деда. Да, вижу, ты верно меня понял. Я же говорил, что ты весьма умен… Посиди немного, свыкнись и с этой мыслью, а я все же допишу письмо. И пей, Анри, пей. Это наша вишневая, из Дорака. Никакие «слезы» и никакая «кровь» не сравнятся. Мало кто из этих любителей вин способен до конца понять нашу любовь к вишневке, как и нас самих, мой мальчик. Презирал? Разумеется, нет. С чего бы? Мне было жаль тебя, я понимал, сколь ты еще юн, сожалел, что рановато выдернул тебя в столичный змеючник, и не предупредил. Хотя должен был. Раз уж ты похож на меня больше, чем на своего отца… Я виноват перед тобою, как бывает виноват старший мужчина семьи перед младшим. Твой отец и мой брат не помощник был тебе тут. Однако же я ошибся в тебе. Я ошибся – а ты расплатился. Памятуя собственный опыт, собственный ожог, я внимательнейшим образом следил, чтобы ты даже близко не оказался от Рокэ Алва. Да, именно поэтому ты так скоро был переведен из действующей армии в «дворцовые шаркуны» - разумеется, мне известно, твое нелестное мнение. Но там, в армии, был Рокэ, а тут… Мне казалось, так будет лучше. И я все откладывал разговор, отчего-то уверовав, что он не пригодится. Я ошибся в тебе дважды. Ты оказался не только умнее и зорче меня – ибо не стал хвататься за то, что сияло, а выбрал то, что истинно способно согреть, – но и смелее меня стократ ты оказался. Глупо, но смело, - так твой отец порою хвалил своих солдат. Как это было у меня, ты спрашиваешь?.. Нет, не секрет, Анри. Мы, Дораки, такие как ты и я, не умеем только одного – растворяться в ком-то другом, теряя себя, как часто, знаешь, бывает, если один любит, а другой позволяет любить. Или если любовь взаимна и становится по юношеской глупости важнее всего остального в жизни. Горячка проходит, как любая болезнь, а что останется потом? Частенько оказывается вдруг, что пустота. Если не было любви, а все остальное ей, несуществующей, отдал. Если растворился в другом – а он ушел и унес с собою все, чем ты был и чего ты стоил… Наше благо с тобой, что мы не умеем так. Просто – по-иному созданы. И оттого женщины не для нас. Женщина всегда захочет тебя всего, всегда будет требовать жертвы – карьеры, друга, привычки – чего угодно, может статься. Я не говорю, что ни одна из них такого не стоит, но... Каждой гончей – своя свора. Мужчина никогда не потребует от тебя того, чего сам не готов отдать за тебя. С мужчиной сложнее, потому что приходится быть честным, лукавство тут не пройдет, с мужчиной проще, потому что честность отрицает маски и лицемерие. Мужчину и женщину, в конце концов, кто-то когда-то сравнил с собакой и кошкой. Подобно кошке, женщина любит не столько мужа, сколько дом, который видит в нем. И она всегда будет верна только дому, его благу, и жертвовать всем – и требовать жертв – во имя дома. Любовь мужчины – верность пса. С тем, кого он считает его человеком, пес пойдет куда угодно – без крыши над головой, без куска хлеба в кармане. Потому что это – его человек. Что-то я много болтаю сегодня. Много болтаю и мало пью. А все молодость, которая сидит передо мной, благодарно сияя глазами, и впереди у нее тысячи не выбранных мною дорог. Я никогда не стану выбирать их за тебя, хотя мог бы, имел бы право и цель. Мог бы – но не стану. Не хочу. Ты это заслужил. А что до остального…Пожалуй, ты прав: кардинал Сильвестр был бы очень изумлен и разгневан, проведав о грехе мужеложества, что лежит на тебе. Но я ему не скажу. Обещаю. Я умею хранить тайны, мой мальчик, он ведь до сих пор не знает о том, что пережил когда-то я сам. А я в то время даже сан уже принял. Но я молчу уже долгие годы, и кардинал уверен, что я праведник, радетель государства и вообще почти что святой. Не буду его разочаровывать, пусть искренне верит, что я благословен свыше. А тебе я скажу, Анри, - благословен тот, кто не боится - любить, ненавидеть, молчать или говорить. Если верно то, что трусость – самый страшный из грехов, то самая страшная из трусостей – лицемерие перед самим собой. |