Иногда что-то случается и в жизнь смертных прокрадывается сказка. Она просачивается в реальность или взламывает ее, или ослепительной вспышкой света заполняет все. Ойген Райнштайнер затруднялся сказать, что случилось с ним, однако…
Она пришла в ночь Излома. Скользнула тенью через плотно закрытую дверь, остановилась посреди комнаты, раскинула крылья и засмеялась. Счастливо, упоенно, самозабвенно. А потом протянула к нему руки – и он пропал.
Барон знал о Хэксбергских ведьмах, ему рассказал капитан Вальдес, да и раньше он слышал подобные легенды. Только что делает одна из кэцхен вдали от моря, в глубине Торкских гор? Она ушла с рассветом, а Ойген все лежал и смотрел в потолок, не желая подниматься. Сказки говорили, что ведьмы зачаровывают своих партнеров, но он помнил все – поцелуи, ласковые прикосновения, горящие неземным огнем глаза. Ни с одной женщиной у него не было ощущения, будто им дышат. Возможно, все дело в том, что это древнее создание черпало в нем силы?
Да. Наверное.
- Ой-ген, - прошептал-простонал ветер, стоило барону Райнштайнеру шагнуть за порог.
Он пытался забыть. Пытался – и не мог. Ему казалось, что это она идет босиком по свежевыпавшему снегу, а не просто ветер играет с поземкой. Она дышит ему в затылок, а не холодок проник под теплую одежду. Не метель швыряет снежинки ему в лицо, а Она осыпает поцелуями. Он видел и чувствовал Ее везде. Он знал, что это не так.
Душа бергера искала и не находила ту, что смутила покой. Потому что ее не было рядом.
Впервые она увидела Его в воспоминаниях Ротгера. Танцуя с любовником, сплетясь с ним в объятьях на границе моря и сна, она пробралась легким ветром к моряку в душу, чтобы унести с собой всю шелуху, которую он приобрел на суше. Ладонями смахивая серый пепел, она внезапно встретила бесконечно спокойный взгляд ледяных северных глаз. Сестры, почувствовав неладное, подхватили Ротгера и унеслись с ним в небо, а она рванулась куда-то к горизонту, задевая крыльями море, поднимая тучи брызг и отчаянно крича. Волны вздымались ввысь, с ревом бились о скалы, а она все металась, не понимая, что случилось. Она попробовала дотянуться до звезд – и они упали искрами в ладони. Она закрыла глаза и увидела Его, такого, каким его помнил ее любовник – спокойного, сосредоточенного, со шпагой, являющейся продолжением взгляда. Она летала, кричала, швырялась волнами и сносила яростным ветром в море неустойчивые куски прибрежных скал. А потом замерла на одной из вершин, прижав колени к груди, обхватив их руками и завернувшись в крылья. Внутри нее, там, где раньше было продолжение мира – лунный свет ли, ночь, вода или звезды, поселилось что-то незнакомое. Оно не исчезло ни на следующую ночь, ни через неделю. Сестры хотели помочь – и не могли, они тоже не знали…
В ночь Зимнего Излома, выпив почти до дна четверых моряков, она понеслась вглубь суши, чтобы найти мужчину с глазами из льда. Она нашла. Проникла в его дом, увидела… и рассмеялась облегченно, радостно. Он ей не отказал, и впервые она не брала, а дарила – осыпая его сокровищами-ощущениями, доступными лишь ей. Она дышала им, таким спокойным и бесконечно прекрасным, дышала так, как никогда не дышала воздухом, она терялась в его руках, отдавалась его воле. Как с ним, не было никогда и ни с кем… Обгоняя лучи рассвета, она улетала к своему берегу. Когда-то невообразимо давно у нее было сердце. И в тот миг, когда ее крылья бились о воздух, неся ее назад, она чувствовала удары в груди.
Странно. Оно было здесь всегда? Есть ли у нас что-то, если мы не помним о его существовании?
У Ойгена Райнштайнера была война. Это было очень ответственное и серьезное дело, к которому нельзя было отнестись небрежно. С истинно бергерской педантичностью он рассматривал и перебирал варианты, принимал решения и командовал своими людьми. Трупы врагов падали на землю, а он все шел и шел.
У Ойгена Райнштайнера были друзья. Герман Ариго был приятным собеседником и близким человеком. Они часто пили вино у разожженного камина после того, как генерал натыкался на бродящего по чистому снегу командора. Герман спрашивал, что его тревожит, и очень понимающе смотрел, когда Ойген рассказывал ему старые сказки.
Все то, что ожило в ту далекую ночь, было настолько сказочным, воздушным и хрупким, что барон даже дышать боялся на эти воспоминания. Он запер их в груди, окружив защитными стенами, и иногда любовался взмахами крыльев под прикрытыми веками. Он помнил все невероятно четко, и это было прекрасно, но тоскливо. Он хотел увидеть Ее еще раз, хотя бы краем глаза, и клялся себе по окончании войны поехать в Хексберг. Только война все не кончалась и не кончалась.
Она танцевала в лунных лучах, вскидывая изящные руки и ловя кожей отблески звезд. Ступая по воздуху, она кружилась над скалами, в ее глазах отражалось то, что не могло отражаться в глазах кэцхен. Небо и море, рвется на волю, то, что молчало века. Где ты, мой льдистый? Взгляд не искрится, в сердце пробралась тоска. Танцы и море, хочется в горы, вглубь человеческих стен. Небо и сестры, лед станет пестрым, реки сломают свой плен. Она движется быстро, так быстро, что ветер воет и треплет перья. Она ждет весны, просит и молит время идти быстрее, приближая еще один Излом, еще одну ночь, которую она сможет провести с Ним. Четыре ночи в году, в которые ей достанет сил уйти столь далеко от Хексберг. Она закрывает глаза, представляя, что Он тоже может прийти к ней, и растворяется в танце, проносясь над горами, волнами и человеческим городом. Она не может смеяться, поэтому она кричит.
- Ойген! – протяжно, растягивая гласные, зовя того единственного, кто нужен.
- Ойген! – слышит Ротгер Вальдес, засидевшийся допоздна над лоциями.
Долг сковывал не хуже ледяной брони, поэтому Райнштайнер, хоть и позволил себе выучить по карте путь к Хексберг, даже в мыслях не проделывал его. Еще он позволил себе в свободное от дел время узнать, что горным ведьмам нравятся жемчуга, и даже заказал у лучшего торкского ювелира ожерелье. Он часто рассматривал россыпи перламутровых шариков на черном бархате, перебирая их пальцами.
Когда-нибудь он закончит эту войну, разберется с бумагами, отдаст все необходимые распоряжения, возьмет отпуск и уедет к морю. Потому что даже если Она больше никогда не придет – он желает отблагодарить за лучшую из ночей в его жизни. Возможно, Она узнает его и станцует с ним, закружит у костров и он сможет еще раз прикоснуться к древней, бесконечно притягательной тайне.
Он был спокоен, потому что не видел препятствий. Есть возможность, что его убьют, но он решил ее не рассматривать. Жаль, конечно, будет умирать… Но он уже попросил Германа в этом случае отвезти Ей ожерелье. Райнштайнер настроился на ожидание, впустил его в свою душу и снова обрел покой.
Каково же было его удивление, когда в ночь Весеннего Излома запертое окно его комнаты распахнулось настежь, а на фоне неба возник крылатый силуэт.
- Ждал меня?
Ждал? Ждал? Ждал? - ветер повторял ее вопрос, будто бы швыряя слова о стены.
- Ждал, - он шагнул навстречу, раскрывая объятия. Он ждет вихря поцелуев и огненной страсти, но она обнимает его, обхватывает руками, крыльями.
- И я ждала, - она вздыхает ему в плечо.
Командор замирает. Этого просто не может быть. Смертный может рассчитывать лишь на танец.
Она берет его руку и прижимает к своей груди.
- Бьется, - то ли жалобно, то ли расстроено говорит кэцхен. – Оно бьется… - вздыхает еще раз и смотрит ему в глаза своим неземным взглядом. – Целуй меня.
И он целует, ласкает, вцепляется пальцами в ее тело, оставляя следы, будто напоминания о себе, будто на Ней можно оставить следы, а она выгибается под ним, тянет руки и упоенно смеется. Небо падает на него вместе с вихрем древней магии, и он даже не может назвать это танцем. Мир не знает этому названия – раньше кэцхен зачаровывали и уводили в звездное безумие моряков, но как назвать то, что делает кэцхен, пришедшая к мужчине?
Весенняя ночь коротка, и ведьму, свернувшуюся на груди у человека, зовет скорый рассвет. Она вся состоит из теней и чаячьих перьев, рядом с ней гаснут свечи, она зыбкая и неуловимая, и Ойгену никогда ее не рассмотреть. Но бергер знает, что можно не только смотреть, но и чувствовать. И помнить.
Он долго стоит у открытого окна, глядя в чистое небо. Он не может Ее увидеть, но ему вполне хватает образа. Больше, чем танец, кровавый багрянец уже не затянет твой взгляд. Ведьму на ложе, смертный – ну что же? Не сделаешь шагу назад. Тебе – лишь такое, сердце не ноет и забывает про смерть. Войну Ей под ноги, правы лишь боги, небо заменит вам твердь.
Она опустилась на Гору за секунду до первого солнечного луча, обессилено упала на колени и рассыпалась морскими брызгами вслед за ждавшими ее сестрами. Все девять кэцхен прошлись волнами по водной глади залива, прячась в обрывках снов, скрываясь от солнца и всего того, что было от них бесконечно далеко. Их сознания растворялись в свете утра, и призрачная плоть таяла, чтобы ночью снова крылатой тенью метаться меж скал. Так было столетиями, в этом их покой, гармония и счастье. Забывая себя на еще один день, она улыбалась. Вечности мало, я не устала, море не знает измен. Ждать и дождаться, и не прощаться, пусть – не вставая с колен. Танец и небо, в ночь до рассвета имя твое повторять. Ветер услышит, ветер им дышит, ветер не даст потерять… |