Конхо Дэрайо. Традиция марикьярских и морисских моряков, военный совет, на котором присутствуют лишь адмиралы и их ближайшие помощники.
Рамон крутил золотой адмиральский кинжал и смотрел Ротгера. Ротгер радовался наличию Вернера Бермессера в пределах досягаемости, с довольной улыбкой сообщал о том, что у него есть двенадцать линеалов против шестидесяти Ледяного и дурачился, что его все-таки добьют.
Злобно свистнул рассеченный воздух и в дубовую обшивку чуть ли не по самую рукоять впился адмиральский кинжал.
Вальдес заткнулся мгновенно.
Вообще-то, нож в стене своего дома, всаженный собственный рукой - это знак кровной мести. Все, собственно говоря, так и подумали, но Бешеный тонкий намек уловил, паясничать прекратил и даже незаметно изобразил раскаяние.
И так же незаметно и совершенно естественно задержался в адмиральской каюте.
- Итак, ты ведь понимаешь, что скоро начнется?
- Я собираюсь на тот свет? – серьезность момента Ротгера не проняла. Что ж, зайдем с другой стороны.
- Только попробуй не вернутся, сам в Закат отправлю! - а вот теперь проняло. Не от слов - от взгляда и от руки на щеке. Вот она, главная слабость Бешеного - ласка альмирантэ. Сейчас он готов пообещать Рамону все что угодно - вернуться, остаться, мир к ногам положить. Альмейда смеется и целует зачарованно замерший вихрь. Вихрь поддается на провокацию, изгибается, и целует в ответ - так, что в глазах темнеет, и забываешь как дышать, вообще обо всем забываешь. Куда там кэцхен - горные ведьмы зачаровывают на одну ночь, а это черноглазое безобразие - навсегда.
- Господин вице-адмирал! Приказ понятен?
- Если этот поцелуй расценивать как приказ - сейчас же разденусь, мой адмирал! - еще и честь отдал, зараза. Впрочем, проскальзывает насмешливая мысль, свою честь он тебе отдал давно.
- Ротгер! Приказ - вернуться! И чтобы никакого Бермессера! - шутить, так шутить. Вальдес мечтательно закатывает глаза, облизывает языком припухшие губы и на полустоне выдает
- О, Вернер…
Если бы он в это время убрал руки из-под адмиральского камзола - и когда только успел? - он бы был более убедителен.
- Никакого Вернера, никакого Амадеуса и никакого Олафа!
- Да, мой господин - задыхающийся от смеха Ротгер, очевидно, изображая холтийскую танцовщицу, опускает глаза. На адмиральскую грудь, что опять же сводит убедительность на нет.
Он всегда так уходит - со смехом, шутками и горящими глазами, и Рамон его помнит только таким. Их каждое расставание- это хохот и зацелованные губы, и за это он его тоже любит. За расставания, встречи и поцелуи со вкусом безумия.
Это был великолепный бой, и Рамон ему с упоением отдавался. Все шло по плану - по плану Ледяной Олаф попал в ловушку, по плану господа Бермессер и Хохвенде покинули поле боя и даже Вальдес был по плану - живой и огрызающийся. Слава святому Адриану, все получилось - так сложно было сохранять обычное спокойствие, зная, что эта собака бешеная сейчас умирает под дриксенскими пушками. Кэцхен бушевали, видимо, рассерженные тем, что их бесценного любовника пришли убивать. Альмейда их великолепно понимал, он сам испытывал похожие чувства, но он, в отличие от волн и ведьм, должен был находиться на борту флагмана и командовать, причем командовать разумно, а не гоняться за каждым кораблем, сделавшим выстрел по «Астэре».
Наверное, желание все время шутить и смеяться передается через постель - Рамону было смешно, не смотря на серьезность ситуации. А ситуация по-прежнему была серьезна - дриксы еще долго и достаточно болезненно будут огрызаться, не смотря на то, что бой им не выиграть. Забавно было бы узнать, что подумал адмирал цур зее, увидев корабли под флагами райос.
Долго, очень долго, и затянут мир пороховым туманом, грохочут выстрелы, и кажется бесконечным день.
Начался полноценный шторм. Кэцхен ли его разбудили, или совпало- не угадать, а тот единственный, кто может ответить, азартно сцепился с очередным противником.
Буйство за окнами не желает успокаиваться до сих пор, Рамон Альмейда сидит в выделенных ему комнатах и пьет горячее вино. Хороший бой, хорошая победа.
- Рамон, ты меня простишь? – у ввалившегося - иначе не скажешь - Ротгера крайне трагичное выражение лица, мокрая насквозь одежда и смешинки на глубине черных глаз.
- Это смотря за что. Если ты промочишь мою постель - то вряд ли.
- Уже раздеваюсь! - и ведь действительно раздевается. – Но нам надо серьезно поговорить! - если бы действительно серьезно, он бы не сверкал так глазами.
- Да? Ну, тогда я тебя внимательно слушаю, - Альмейда с видом ценителя разглядывает обрисованные прилипшей рубашкой мышцы.
- Я не смог сдержать обещание!
- Как это - не смог? Ты же вроде вернулся? – на кэцхен не похоже…
- Вернулся. Но помнишь - ты сказал, никакого Вернера, никакого Амадеуса и никакого Олафа?
- Насколько мне известно, господа Бермессер и Хохвенде беспрепятственно отбыли в известном направлении…
Рамон отставляет бокал и подходит к Ротгеру, принимая участие в избавлении последнего от одежды. Она им еще долго не понадобится… Успеет высохнуть.
- Отбыли, - соглашается Вальдес, - а вот Кальдмеера Луиджи подобрал и принес ко мне домой. Раненого и с адъютантом.
- Это печально… Помолись за его здоровье и то, чтобы он к тебе не приближался.
- Я не умею молиться! Зато я знаю, что надо сделать, – и откуда столько энтузиазма?
- И что же?
- Для того, чтобы не вызывать у тебя необоснованных подозрений, а так же загладить свою вину, я должен находиться при тебе неотлучно! К тому же… В моем доме стало тесновато, с таким-то количеством гостей.
- Ну а я, как горячая, темпераментная и ревнивая марикьярская натура, выставить тебя просто не в состоянии? – Ротгер смотрит на высоченную, широкоплечую и вечно спокойную марикьярскую натуру, и, кажется, всерьез задумывается над этим вопросом.
Потом решает, что к прочим аргументам стоит добавить еще парочку для пущей убедительности, улыбается своей сумасшедшей улыбкой и выбивает из легких адмирала воздух, а из головы- мысли первым за эту ночь поцелуем. |