Пролог. Когда-то и где-то.
Голоса грозы все громче, все трудней дышать...
На свободу просится душа!
- Здравствуй, моряк.
- Здравствуй, ведьма!
Ей всегда хотелось знать, как это – чувствовать. Люди сходят с ума, теряют разум в ненависти и любви, они горят столь ярко, что невозможно взгляд оторвать. Ей – невозможно, сестрам нравится менять лики и меняться самим, быть отражениями в глазах и брызгами моря, испаряться, оставляя после себя обрывки памяти, как соль на коже. Они были созданы для танца и мечты, для волн залива и костров Излома. Крылья за спиной не дают им ходить по земле, а чувства – это земное. То, что кэцхен называют своей любовью – это вечное забвение, это потеря себя, это значит раствориться в мире и небе. Она хочет знать, как это – иначе. И она узнает…
Этот моряк недавно потерял жену, которую слепо обожал, его чувства полыхают в груди как никогда, но для него это слишком больно, а для нее – слишком заманчиво. Она уведет его в звездное безумие, а он взамен отдаст ей душу… Равноценно? Для нее более чем, пена на гребнях волн и ветер в скалах не ведают, что такое мораль. Так будет лучше обоим, так хотят оба, значит, почему бы и нет?
Синекожая крылатая женщина, клочья тумана на пиках гор, сумеречная дымка, неуловимый сон, блики луны на белоснежном снегу, дыхание на обнаженной коже – та, которую не познать, не увидеть и не завладеть, протягивает руки к высокому широкоплечему моряку, и первый поцелуй разбивает оковы боли и тоски на его сознании. Есть только здесь и сейчас, только танец, никакой памяти. Свет близких звезд, горизонт можно погладить рукой, смотри, как прекрасно небо! Ветер и лунные лучи проходят сквозь тебя, море, скалы – все едино, сплетение бесплотных рук, хлопанье чаячьих крыльев, больше никакой боли, никакой тоски, только смех, только легкость, только полет… ты ничего и никогда не потеряешь, никто не отнимет у тебя твое небо, твое море, твои горы, твои звезды!
Да, да, да, это и есть счастье! Забирай мое сердце, забирай мое дыхание, забирай мою любовь, мой долг, мои страсти! Забери мою слабость и мою печаль, забери добродетели и пороки, мечты и стремления, все то, что делало меня человеком, все то, что тебе зачем-то нужно, то, на что ты меняешь свои крылья, свои звезды, забирай мои оковы, что тянут к земле, забери плоть и кровь – без остатка, они мне не понадобятся больше.
Двое сливаются в танце, которого еще не видела Кэртиана. Нельзя платить душой и нельзя платить крыльями – каждый должен быть собой! Но моряку и ведьме плевать на запреты, они живут так, как хотят – не указать человеку и не указать кэцхен.
Смертный займет место той, что пожелала душу, и вечность будет танцевать на горе, зная лишь счастье полета, а она уйдет вниз, бесконечно перерождаясь, бесконечно живя, бесконечно чувствуя. Обмен состоялся, но ни один из них не станет другим до конца – это неизбежно. Он иногда будет вспоминать, что такое долг и верность, хранить Хексберг и толкать людей друг к другу, помогая влюбленным, а она… она когда-нибудь обязательно вернется.
Глава 1. Диамни Коро
Она мечтала узнать, что такое преданность и честь
Беги, беги за солнцем,
Сбивая ноги в кровь
Беги, беги, не бойся
Играть судьбою вновь и вновь.
Диамни, крепко сбитый молодой человек, пытается научить младшего из братьев Раканов рисовать. Молодой эпиарх не хочет рисовать сам, но не отпустит художника, потому что рядом с ним можно не врать. Мир мастера Коро сосредоточен на кончике его кисти, он пытается найти вдохновение во всем и стремится к прекрасному. Он не любит дворец и людей, наделенных властью, он сам простолюдин, и, по определению Эрнани, слишком горд. Он старается отвлечься, посвятить себя искусству, но его эпиарх хочет говорить, не дает задвинуть нехорошие мысли вглубь сознания.
- Диамни?
- Да?
- Тебе так не нравится здесь?
- Почему ты так решил?
- Иначе на твоих рисунках люди были бы добрее. Когда я смотрю на них, я начинаю бояться Эридани. А Беатриса – она же мухи не обидит, а ты из нее сделал какую-то гиену, а из Ринальди леопарда.
- Твой брат действительно похож на леопарда – улыбнулся художник.
- Похож, - согласился эпиарх. – но остальные?
- Не знаю, как объяснить. Может, атмосфера и мое недовольство так влияют.
Ринальди Ракан будит в Диамни смутное раздражение, мысли о нем отрывают от красок и холстов, а один раз он, художник, поймал себя на мысли о том, что хочет танцевать. Какая глупость – он никогда этого не умел и не хотел учиться. Мастер собирает кисти и уходит, пытаясь отмахнуться от идеи, что Ринальди на его картинах вызывает в разы меньше негативных чувств, чем Ринальди живой.
- Задерни занавеси и открой холст. Я хочу знать твое мнение.
- Это... Это оно?!
Неужели Лэнтиро Сольега решил показать ученику картину, начатую полтора года назад, картину, ставшую делом жизни?
Ушедшие живы настолько, насколько это возможно. Четверо еще нестарых мужчин стояли на вершине горы, глядя вниз. Они прощались, уходили навсегда, оставляя то, что им дорого. Так было нужно, таков был их долг и их судьба, но как же мучительно было рвать с тем, что составляло сам смысл их существования.
Диамни захотелось заорать, он сам испугался своих мыслей. Это нормально, кричать картине «Почему вы нас бросили?!». А кричать хотелось, дикая обида и боль брошенного существа раздирала буквально на части. Столько чувств, столько эмоций… И хочется сказать, что это все великий талант учителя, но врать себе не получается. Его оставили, но как смертный может говорить такое ушедшим века назад Абвениям?
Картина жива, картина прекрасна, но монахам явно не понравится. С Кэртианой прощаются лишь трое, сердце Унда рвется на части – он прощается с возлюбленной. Он предает ее, и боль Коро ничто по сравнению с ее болью.
- Он ушел, она осталась, и никто не знает, смогла ли она умереть или любовь бога подарила ей вечную боль. Ее следы затерялись, а ее слезы высохли.
- Она больше не может плакать – ставшие непослушными губы Диамни шепчут слова, никакого отношения к его разуму не имеющие. Шепчут почти беззвучно, учитель не услышит – она никогда не уйдет… Совсем никогда. Она не может танцевать, а вместо слез оставляет лилии… Это не верность, это память, это не звезды, это небо.
- Тебе понравилось?
- Да! Мастер, ты еще спрашиваешь?
- Ученик, ты пойдешь в лучшую таверну и раздобудешь нам лучшего вина, мы зажжем свечи и устроим себе праздник. – Сольега хитро усмехается, у него молодая душа.
Сны стали напоминать вихрь образов, каждый прожитый день отныне разбивался на осколки, чтобы сложиться сотней разных способов ночью, факты выворачивались наизнанку – на голове Эрнани оказывался венец его старшего брата, Эридани улыбался отвратительной улыбкой Ринальди, Ринальди смотрел открыто, честно и в его глазах билось доверие, которое Диамни видел лишь у его младшего брата. А потом в них появилась Беатриса, окруженная гиенами со зловонными пастями, и хрупкая эория вместо того, чтобы бежать от них, гладила уродливые головы, а они, довольно порыкивая, терлись о ее живот, где зрел плод греха. Борраска виделась ему залитой грязью с ног до головы, как и Эридани, у Эрнани в ней были выпачканы руки по локоть, а Ринальди как будто швырнули ее в лицо.
И казалось, что его глаза сами залеплены зловонной мерзостью, что он слеп и подл, что надо очиститься, взлететь, не дать лжи искалечить судьбы. Но наступало утро, и Диамни не мог разобраться в обрывках своих снов.
Он был рядом с Эрнани, которому обвинение любимого брата было как нож в сердце, старался помочь и поддержать, и даже по имени называть эпиарха стало легче… Когда дорога Заката подтвердила, что в ребенке, носимом Беатрисой, есть кровь Раканов, на младшего из братьев было страшно смотреть.
— Стража» взять его. В цепи!
Ринальди, как никогда, походил на леопарда, обложенного охотниками, — смертельно опасный и невероятно красивый. Диамни понимал, что обуявшее его вдохновение и восторг по меньшей мере неуместны, но ничего не мог с собой поделать.
Художник очнулся только к вечеру третьего дня, когда все было кончено. Суд эориев признал Ринальди Ракана виновным в насилии над супругой главы дома Ветра. Его ждали лабиринт и изначальные твари.
Как всегда, когда на душе у молодого художника было особенно худо, он решил навестить Лэнтиро. Нужно показать мастеру наброски, посоветоваться о картине, посмотреть, как продвинулись вперед «Уходящие», и, в конце концов, он сегодня не в состоянии сидеть в своих комнатах и тем более не в состоянии видеть Эрнани. Да, это трусость, но художник не обязан быть смелым и милосердным, он не воин и не абвениатскнй утешитель.
— Давай! Чем больше рисунков, тем лучше. Ты рисуешь лучше, чем выбираешь.
Диамни молча протянул наброски учителю и тихонько сел рядом. Молодой человек с волнением наблюдал за лицом мастера, а тот внимательно и неторопливо изучал рисунок за рисунком. Смотрел, возвращался назад, снова смотрел, принимался выискивать в общей пачке какой-то из эскизов.
- Мой мальчик… ты уверен, что рисовал осужденного?
- Да, конечно. Суд эориев…
- Суд эориев это одно, а твои глаза – это другое. Смотри!
Совершенное лицо, обрамленное светлыми, слегка волнистыми волосами... Анфас, профиль, пол-оборота, три четверти. Дерзкая улыбка, упрямый подбородок, чуть впалые щеки, четкая линия скул, широко расставленные глаза, глаза... удивленного ребенка!
- Он не виноват. Он ничего не понимает и боится, хотя и не подает виду – кровь бьется в висках. Ты, как ты мог! С самого начала твоя гордость оболгала Ринальди, ты видел эпиарха и свою безродность, ты не видел достойного человека! Слепец и глупец, заляпанные грязью глаза, чем ты отличаешься от безмозглых бессловесных теней из своих снов! – его надо спасти. Но, мастер, что мы можем? Завтра его запрут в катакомбах, оттуда не выберешься.
— Ринальди здоров и силен, если будет знать, куда идти, — выйдет. Или погибнет, но это лучше, чем медленно умирать, зная, что тебя все прокляли и бросили. Ты должен 6 ним переговорить наедине. Попроси Эрнани. Скажи... Скажи, что должен закончить картину.
— Эрнани. надеюсь, ты меня поймешь. Возможно, сочтешь безумцем, но поймешь. Для меня главное в жизни — искусство. Мир, война, любовь — это для других. Я живу лишь тем, что переношу на свои холсты…
Ложь. Теперь он понимает, что так бередило душу при взгляде на Ринальди. Не смотря на талант он не хотел жить ради картин, он хотел жить ради людей! Быть преданным кому-то, быть кому-то нужным, верным… У него, подкидыша, тоже есть честь, но человека, которому он был готов ее отдать, не принимала гордость. Ничего, он еще все изменит, надо только добраться до пленника, поговорить, объяснить.
— «Возгордившийся» был бы моей лучшей работой, если бы я успел зарисовать лицо Ринальди в три четверти. Сначала мне казалось, что лучше сделать в фас и поместить его в центре композиции, но вчера, вернувшись домой, я понял, как ошибался. Это открытие перевернуло всю мою жизнь. — Боги, оказывается, можно говорить правду и при этом чудовищно лгать! Вчерашний вечер и впрямь все изменил. Сумасшедший художник умер, и даже Абвении не знают, кто родился. — Эрнани, я должен увидеть эпиарха Ринальди и зарисовать его лицо в три четверти.
Эпиарх смотрит на него, как на последнего подлеца, но оболгавший Ринальди прекрасно знал, что происходит во дворце, и поэтому откровенничать нельзя. Никогда не державший в руках меча Диамни стал как будто воином, защищающим господина.
Оказывается, существуют вещи, оправдывающие ложь в глаза, ложь другу. Какое неожиданное открытие для того, кто превыше всего ставил правду… Эрнани хмурится и готовится сказать «нет», но своевременно появившийся Эридани приходится как нельзя кстати.
- Тебе придется учиться безжалостности, Эрно. Для анакса, если он анакс, так же, как и для художника, если он художник, существует только главное. Для анакса — государство, для художника — картина. Мастер, то, что нужно для рисования, при тебе?
- Да, мой анакс.
Он больше не может называться художником, ведь картины перестали быть смыслом его жизни. Эридани говорит очень мудро, потому что жизнь слишком сложна, чтобы жалеть всех и каждого. Покрытая синяками и укусами Беатриса лгала, Лорио не выдержит правды о своей жене, Эрнани нельзя говорить, что его любимый брат невиновен.
Ему удалось выполнить задуманное и поговорить с Ринальди, и он возвращался, держа в руках наброски. Можно написать шедевр, можно обессмертить свое имя, но это уже настолько не важно, по сравнению с глазами несправедливо осужденного. Обреченность, злость и обида человека, которого предали, которому не поверили, которого оттолкнули даже родные братья. Это можно нарисовать и показать всему миру, а можно пойти против этого самого мира, чтобы снова увидеть неукротимое пламя во взгляде.
Ветер бросает цветочные лепестки ему под ноги, будто пытаясь отвлечь от тяжелых мыслей. Ветер всегда был ласков к Диамни, даже листы из рук не вырывал. Это было ужасно приятно, расстроенный, он всегда выходил на улицу и запрокидывал голову, ему казалось, что невидимые руки треплют волосы, невидимые губы целуют лицо, бесплотные голоса шепчут, что нет и не может быть никакой боли, это все человеческие выдумки. Но боль и несправедливость были реальностью, а еще реальностью были проснувшиеся честь и преданность, готовность пойти против воли суда эориев, лишь бы сохранить жизнь невиновному. Завтра… Завтра Ринальди бросят в Лабиринт, завтра ночью Диамни принесет осужденному вещи и оружие, а потом будет ждать, десять дней как обещал и еще три. Пусть искусство трижды вечно, но это оно существует ради людей, а не люди ради него.
Ринальди ушел во тьму, не оглядываясь и не дожидаясь, когда за его спиной щелкнет Калкан Судьбы.
Диамни казалось, что он слышал щелчок и чувствовал недовольство стихий. Ветер опять швырялся лепестками, ветер толкал в спину – ну же, беги за ним, спасай его! не теряй его! – но он заставил себя остаться на месте, выдать себя какой-то глупостью значит погубить Рино.
Он отвернулся от провала входа и увидел, как Лорио Борраска обнимает трепещущую жену. Зачем ты сделала это, женщина? Что заставило тебя сначала отдать свое тело неизвестно кому, а потом обнаженной и избитой идти через весь город? Что в этом мире стоит такого позора? Что в этом мире стоит того, чтобы обречь на страшную смерть того, кто не сделал тебе ничего плохого?
Каждый за себя. А Диамни еще и за Ринальди, потому что, когда он выберется – а он выберется, Коро запретил себе думать о возможности другого исхода – ему придется учиться жить заново. Все, что раньше составляло жизнь эпиарха- наследника пошло прахом, ему будет сложно, но Диамни будет рядом, как и Лэнтиро.
Ночь приходит и сердце бьется в такт тому, как мигают на небосклоне звезды. У холма Абвениев нет и никогда не было стражи, но художник все равно приходит за пару часов до рассвета, в самый сонный час. Ринальди появляется из темноты прохода.
- Ты все таки пришел.
- Мой эпиарх! Как я мог не придти?
- Так же, как и все остальные.
- Не стоит думать о них, вам сейчас главное выбраться.
Сквозь прутья решетки проскальзывают отмычки, кинжалы, фляга, масло, все, что может понадобиться.
- Стоит найти ручей и все будет хорошо. Я буду ждать у реки десять дней.
- Дай руку!
- Ты с ума сошел! Решетка…
- Ничего... У тебя тонкие пальцы. И у меня тоже.
Это не было рукопожатием в прямом смысле этого слова. Просто прикосновение. Последнее тепло перед уходом в могильный холод. Надо отдать как можно больше, Диамни никогда еще так страстно не хотел уметь отдавать себя. Согреть, оставить ощущение того, что его ждут, что он нужен, что ему верны.
Три дня ожидания были мукой, и Диамни снова взялся за кисти. Он не желал рисовать ни реку, ни радугу, он рисовал пленного Ринальди, каждым штрихом пытаясь показать, как ошиблись судьи. Он не будет орать о невиновности названного брата на площадях, но он создаст такую картину, что только слепой не увидит правды.
Сначала у него было только искусство, он хотел посвятить ему всего себя. Потом появился Рино, и кисти отступили в тень, но талант не отпустит, можно лишь поменять точку его приложения. Сколько всего лезет в голову, когда нельзя думать о самом главном…
Ему снился очередной бредовый сон. Будто бы Ринальди выплыл, а сам Диамни вытаскивал его из воды, светило солнце и нервный смех замирал на губах. Будто бы они говорили о будущем и строили планы. Будто бы он укутывал чудом спасенного в одеяло и сам засыпал, счастливо улыбаясь неправдоподобно голубому небу.
Пробуждение стало кошмаром, потому что Ринальди не было, но был меч Раканов, сиротливо валяющийся у кромки воды. Солнце ударило по глазам, немыслимым образом выбив из легких воздух. Диамни стоял на берегу, набегающие волны плескались у ног, ветер пытался нашептать что-то успокаивающее, а в груди было ощущение, сходное с тем, когда он смотрел на «Ушедших» Сольеги.
Он ушел. Он его оставил. Так же, как они, так же не со зла, так же из высших соображений отвергнув чужую преданность. Почему, ну почему не позвал следом?
Потом, много позже, он устыдится и будет оплакивать сгинувшего в лабиринте брата, но сейчас от дикой, нестерпимой, вечной обиды рвалось сердце. А еще было ощущение, что это обиду он научился чувствовать только сейчас.
Годы окончательно разбивают веру в справедливость. Сначала надо скрыть правду о всей этой истории, потом отказаться от богов… Эридани стал хорошим императором, Анэсти, его наследник, тоже. Несмотря ни на что, Диамни ни одному из них не смог отдать то чувство, которое называл преданностью, оно навсегда досталось сгинувшему Ринальди. Когда-то он был готов променять кисти и искусство на верность, но потом верность унес с собой в лабиринт названный брат, и ему не осталось ничего, кроме красок и холстов.
С тех пор, как он впервые ступил в свои покои в новом императорском дворце, он начал картину. «Пир Вечных» стал ему делом жизни на долгие сорок лет, и сейчас, умирая, он не мог уйти, его не закончив.
На специально вытканном холсте возникли невиданные в Кэртиане чертоги.
Огромные окна выходили на закат. За длинными, богато убранными столами пировали мужчины и женщины, и все они были неправдоподобно, нечеловечески хороши. Нарисованные фигуры казались живыми, сильными, наделенными чем-то, что смертным постичь не дано. Они дорожили каждым мигом веселья, потому что помнили о войне, на которую им предстояло вернуться.
Картина казалось завершенной, но мастера она не устраивала. Ему никак не давался левый угол. Там за столом сидел светловолосый воин, единственный, кто не пил и не смеялся. Окружающее веселье его тяготило, хотя он вряд ли мог объяснить, почему. И еще меньше Диамни Коро мог объяснить, почему нарисовал Ринальди Ракана таким. Когда мастер начинал свой «Пир», он хотел, чтоб погибший эпиарх был счастлив хотя бы на картине, но названный брат вновь проявил строптивость. Он не желал ни смеяться, ни пить, ни обнимать роскошных красавец.
Ему было больно рисовать эти чертоги, его преследовало ощущение, что они отняли у него слишком много. Он ненавидел рыжеволосую женщину, положившую руку на плечо названного брата. Его на части драли чувства, он не хотел рисовать, но не мог не делать этого. Когда кисть скользила по холсту, по лицу художника катились слезы.
Когда «Пир Вечных» отпустит его, когда позволит уйти? Что не хватает?
Диамни напряженно смотрел на картину и не видел, как в распахнутое окно влетели восемь женщин с крыльями чаек. Они тянули к нему руки, не смея окликнуть или коснуться, их губы дрожали и трепетали ресницы в беззвучном плаче.
На холсте, за спиной сидящего Ринальди начала проступать легкая, зыбкая тень. Стали различимы иссиня-черные косы, нежный, крупный рот, огромные синие глаза под темными дугами бровей, тонкие руки с длинными пальцами. Это было то, чего он так долго искал! На мгновенье старому художнику стало жаль придуманную им рыжую женщину, такую красивую и такую ненужную. Она льнет к Ринальди, а он принадлежит другой, неуловимой и зыбкой, с тревожными синими глазами. Мастер не отрывал взгляда от картины, по его губам скользнула легкая, светлая улыбка, он вдохнул в последний раз воздух столь любимого им мира и умер. А кэцхен… Кэцхен кинулись к нему, крича и пытаясь удержать ускользающую душу. Вспороли воздух белоснежные крылья, но горным ведьмам не дано воскресить умерших. Горькие слезы бессмертных звездноглазых дев, пролитые над смертным телом ничего и ни для кого не значат.
---
ТВС |