Глава 1. Старая Придда. Дорога.
Разговор с Рудольфом оставил неприятный осадок. Их время уходит? Столпы мира рушатся, а ведь это так предсказуемо. Недавно называл Придда глупым мальчишкой, а сам-то хорош! Люди имеют обыкновение стареть и уставать, а жизнь у Ноймаринена и фок Варзов выдалась богатой на события. Они все устали с этой кампанией, с этим Раканом, с этим Изломом. А для полноты картины нечисть, Хайнрих, проклятые землятресения. Тут кто угодно устанет, но это пройдет. Старые волки еще покажут зубы.
Завтра вместе с Райнштайнером надо выехать к Хербсте. Лучше бы лечь спать прямо сейчас, а не замереть, бессмысленно уставившись на пламя свечи, но как будто тяжестью придавлены плечи, и звуки ночи лишают воли. Он сидит за тяжелым резным столом, спиной к окну. В объятиях бронзового подсвечника танцует единственный огонек, остальные были затушены еще полчаса назад; за стеной под порывом ветра чуть поскрипывает старое дерево и на грани слышимости проскальзывает странный звук, как будто кто-то постукивает ногтем по стеклу.
- Эй! Не думай, спи!
Голос, бесплотный и ускользающий. Жермон оборачивается к окну, чтобы увидеть контур изящной ладони на стекле и услышать удаляющийся смех. Что за шутки сознания? Его комнаты на третьем этаже…
Отряд двигается к Хербсте, и двигается довольно быстро. В седле, да при однообразии пейзажа часто тянет на размышления. Зацепили сознание слова Рудольфа, ох, зацепили. «Хватит считать других умнее себя. Ты давно не теньент, Жермон Ариго, и потом, боюсь, сейчас ты в моей армии – лучший». Лет двадцать назад он мечтал это услышать, но как же мерзко порой сбываются мечты.
- Господин генерал, вы чем-то обеспокоены? – безупречно вежливый тон, безупречный внешний вид, ни дать, ни взять, идеальный молодой офицер. Полковник Придд направил своего серого мориска рядом с вороным линарцем Жермона. Вчера дрался на дуэли и отказывался отвечать на вопросы без прямого приказа, а сейчас заговорил первым.
- Меня волнует предстоящая кампания, полковник. И то непонятное, что творится в тылу.
- Осмелюсь напомнить, что господин Ракан не обладает настолько длинными руками, чтобы достать до Хербсте из столицы.
- Я не об этом, Валентин. Я могу к вам так обращаться?
- Безусловно, господин генерал.
- Меня волнует Надор и нечисть. Сказки неожиданно ожили, а я совершенно не знаю, что с этим делать и чем это грозит.
Придд перевел взгляд с собеседника на горизонт и, кажется, чуть сильнее сжал поводья.
- Вам - ничем. Выходцы приходят за своими убийцами. Надор разрушила преступленная клятва. Вы же не собираетесь развлекаться подобным образом?
- Мои клятвы меня устраивают, а вот с убийствами может выйти промашка.
- Не думаю, - серые глаза абсолютно серьезны, - лишь погибший плохой смертью может вернуться. Война есть война, и это честно.
Жермон весь день вертит так и эдак этот разговор в голове, и все равно ему кажется, что Придд вложил в свои слова больше смысла, чем Ариго увидел. Что-то генерал упустил. Что-то важное.
Они ночуют в придорожном трактире. Горячее вино греет руки и душу, и дневные тревоги медленно отступают, чтобы вернуться с рассветом.
Вечером все трое сидят в комнате Жермона и разговаривают. Точнее, говорят Райнштайнер и Придд, обсуждая грядущий Излом, а Ариго пьет глинтвейн и расслабленно наблюдет танец снега и ветра за окнами. Потом Ойген уходит спать, махнув рукой на полуночничающих генерала и полковника.
- Как вы находите действующую армию, Валентин?
- Сложно сказать, господин генерал. Я слишком мало видел.
- Видели мало, но с младшим Савиньяком уже успели что-то не поделить.
Скулы Придда каменеют, темнеют глаза, но на вежливом тоне это не отражается
- Теньент Сэ поставил под сомнение мою верность Талигу. Как офицер, я не могу оставить подобный выпад без ответа.
- Это ведь не единственная причина, не так ли?
Жермон пытается разгадать, что прячется за маской, но молодой герцог слишком хорошо владеет собой. Возможно, это когда-то послужило первопричиной недопонимания между ним и Арно.
- Не единственная, господин генерал. Но другие причины не являлись определяющими.
Заминка перед ответом, еле заметная, но Ариго уловил. Выходит, что ты чуть не ответил правду, полковник? Очень интересно. Очень.
- Что ж, благодарю за разговор, герцог. Однако уже ночь, а мы выезжаем с рассветом.
- Всегда к вашим услугам. Разрешите идти?
- Разрешаю.
Весь следующий день Жермон и Ойген едут бок о бок, иногда перебрасываясь ленивыми фразами. Северное солнце играет на снегу, дышится удивительно легко и свободно.
- Что ты думаешь о молодом Придде, Ойген?
- Это достойный юноша. Очень достойный.
- Почему ты так решил?
- Он знает цену своим словам, и за каждым его решением стоит разум. Он не будет разбрасываться клятвами и обещаниями, поэтому его стоит очень внимательно слушать. А сам ты что думаешь?
- Он мне напоминает себя. Только когда я появился в Торке, на мне не висели ни родичи, ни вассалы. И я, в отличие от него, не знал, в чем меня обвиняют.
- Каждый видит свое, - счел нужным отметить бергер, - о чем вы говорили, когда я ушел?
- О его дуэли с Арно.
- Что он сказал?
- Ничего нового.
- Значит, скажет позже, - в тоне Райнштайнера нет ни малейших сомнений.
- Почему ты так решил?
- Потому что ты в свое время рассказал маршалу Савиньяку.
- Он – не я. Придд гораздо сдержаннее и гордости у него намного больше.
- Глупости, ты хотел сказать, - улыбка этого бергера до сих пор казалась Жермону чем-то удивительным. - Просто говори с ним, Герман. И однажды он расскажет.
Дни и километры ложатся под копыта коней, мысли волнами бьются о неизвестность будущего. Хербсте все ближе, а с ней и ответственность, война и Бруно.
Вечерние разговоры становятся все привычнее, и схема уже нарисовалась… Сначала генерал Ариго, командор Райнштайнер и полковник Придд ужинают и обсуждают дела, делятся соображениями и пытаются предсказать шаги противников, потом Ойген уходит, а Валентин с Жермоном еще около часа говорят, в основном о прошлом. Герцог отвечает неохотно и подчас туманно, но граф настойчив, потому что знает, что нельзя допустить, чтобы этот молодой офицер остался один на один с миром. Когда-то его самого чуть ли не за шиворот вытаскивали и совали носом в очевидное. Арно Савиньяк, Рудольф Ноймаринен - именно благодаря им опозоренный и вышвырнутый из родного дома Жермон не погиб бездарно на дуэли при очередной попытке доказать неизвестно что неизвестно кому, а вырос, поумнел и получил генеральскую перевязь. Ему не верили те, кто верил его отцу, а Валентину не верят те, кто не верил его отцу. Похожая ситуация в чем-то. Так что говорите, полковник, говорите. Как часто вам пишут сестры? Кто вас учил держать шпагу? Как вы относитесь к творчеству Дидериха? Что вы думаете о сонетах Веннена? Как вы находите придворные нравы? Вы предпочитаете «Кровь» или «Слезы»? Чему научил вас Генри Рокслей, в бытность вашу его оруженосцем? Говорите, полковник. Я внимательно слушаю, мне действительно интересно. И я всегда найду, что еще спросить.
- Скажите, Валентин, что вы думаете о Катарине Оллар?
- Ее Величество несомненно красива и умна.
- И все? Я не видел сестру очень давно, а то, что я о ней помню, относится к девочке со светлыми косами, а не к женщине и королеве.
- Разве вы не писали друг другу?
- Писали. Жаль, в разное время. Сначала писал я, но надоело отправлять письма в никуда. Потом начала писать она, но мне стало все равно.
- И все же вы интересуетесь.
- Наверное, потому что кровную связь не перечеркнуть.
- Вы правы, мой генерал. Катарина Оллар является мечтой многих молодых дворян
- Но не вашей?
- У меня не было времени мечтать. С вашего разрешения, я продолжу. Королева - очень сильная личность и глупо предполагать, что она ничего не решала в своей стране. Насколько мне известно, к мужу она относилась с неизменной теплотой… Она любит играть на арфе, слушать Книгу Ожидания, срывать цветы с парковых клумб. Ее величество носит высокие прически и выглядит великолепно всегда. Особенно ей идут тяжелые платья, подчеркивающие ее хрупкость, и темные цвета, оттеняющие кожу. Насколько я знаю, ее любимыми украшениями являются обручальный браслет, нити жемчуга, которые вплетают в волосы и подаренная герцогом Алва алая ройя. Обычно ее голос тих и мелодичен, но она умеет приказывать так, что ее распоряжения бросаются выполнять. Однажды она сказала, что не любит сладкое. У нее порывистые движения и она пугается резких звуков. Она кажется нежным цветком, но не сдается ни при каких обстоятельствах.
Тишина нарушается ударами конских копыт и голосами отставших спутников.
- Спасибо.
- Не за что, господин генерал.
- Называйте меня по имени. На брудершафт выпьем вечером. Вы не против?
- Ни в коем случае, - опять эти непонятные, еле заметные паузы! - Жермон.
В этот вечер Ойген нарушил традицию, оставив Ариго и Придда вдвоем сразу же – у его коня расшаталась подкова, и барон занимался поиском кузнеца в маленьком городишке.
- Проходите, Валентин. Трактирщик сказал, что ужин подадут через десять минут.
Ариго с наслаждением избавился от верхней одежды, потянулся, разминая затекшие после очередного дня в седле мышцы. Плащ и куртка полетели на узкую кровать, в то время как Придд предпочел все аккуратно повесить на спинку стула. Комната была небольшой, но чистой и хорошо протопленной, что радовало неимоверно. Ужин так же соответствовал - горячее мясо было выше всяких похвал.
- Ну что, полковник? – Жермон, улыбаясь, крутил в пальцах заказанный по такому случаю бокал - пьем на брудершафт?
- Еще раз повторю, что это честь для меня, - у него слишком серьезный взгляд для его возраста. И нельзя сказать, что виноваты лишь обстоятельства – воспитание Приддов есть воспитание Приддов.
От его кожи пахнет благовониями. С ума сойти – этот запах Ариго не встречал в Торке ни разу. Можно поклясться, что Арно Сэ занес бы этот факт в список подтверждений теории о предательстве, но Жермона это почему-то веселит. А еще ему кажется, что у Валентина глаза смеются. И это настолько выбивается из привычного образа, что он недоуменно смаргивает, и снова встречает равнодушно-вежливый взгляд. Неужели показалось? Скорее всего.
Сегодня погода разыгралась не на шутку. Люди и лошади с трудом пробрались сквозь беснующуюся стихию, не преодолев и половины запланированного пути. Ночь уже заявляла свои права, когда отряд наконец-то ввалился в таверну. Слава Создателю, обошлось! За окнами выл дурным голосом ветер, и все падали с ног от усталости. Полусонный трактирщик с женой расторопно приготовили поздним гостям комнаты и разогрели скудный ужин, на что уставшие солдаты ответили потоком благодарностей и комплиментов. По комнатам буквально расползлись, но сон к Жермону не шел – и Ариго стоял у окна, ища что-то в метели бессмысленным взором. Было холодно, немного жутко и тревожно, подогретое вино на столе давно остыло, выстыла постель, но что-то приковало взгляд к снежной круговерти. Возможно, он был единственным, кто еще не спал, и возможно именно поэтому он услышал глухой удар и звон стекла. Что такое?!
Выйдя в коридор и распахнув соседнюю дверь, он застал неописуемую картину. Полковник Придд, в брюках и нижней рубашке, стоит посреди комнаты, ворвавшийся в разбитое порывом ветра окно снег заполняет комнату как туман, уже видны будущие сугробы и скалятся разбитыми стеклами деревянные рамы.
- Что ж, Валентин, бери вещи и на выход. Переночуешь вместе со мной. Будить никого не будем - все достаточно вымотались.
- Сейчас.
Маленькая комнатка тесна для двоих. И еще более тесна узкая кровать, но они не безусые юнцы с кучей придурей, да и подобные мелочи не волнуют измученных нелегкой дорогой людей. Рубашка и брюки Валентина безнадежно промокли, и, пока он переодевался, Жермон успел расстелить кровать, уверившись, что простыни действительно ледяные. Ариго вытягивается у стены, закинув руки за голову. Они устали, так безумно устали за этот сумасшедший день, что мышцы ноют сильнее обычного и, кажется, кожа покрыта слоем снега. Какой бред! Просто он, не смотря на проведенные в Торке годы, так и остался южанином.
Придд ложится рядом, касаясь плечом. Одна подушка на двоих, одно одеяло. Шутки шутками, но как бы действительно не замерзнуть.
- Спокойной ночи, Валентин.
- Спокойной ночи, Жермон.
Неудобно повернувшись, Ариго касается спиной холодной стены и мгновенно просыпается. Закатные твари! Он стряхнул свой край одеяла. Безумие за окном почти стихло, и кое-где видны звезды. Все еще глубокая ночь, и как минимум пара часов на отдых есть. Придд лежит рядом, хмурясь во сне, и Жермон, поддавшись детскому желанию, дует на залегшую между бровей складку. Так когда-то делала его кормилица, когда малолетний тогда еще граф Энтраг изволили сердиться. Прием действует безотказно, Валентин улыбается, что-то неразборчиво шепчет и прижимается щекой к его плечу. Кто бы мог подумать, что у него такая улыбка - как будто не просто губы изогнулись, а мелодичный смех наполнил комнату. С этой мыслью Ариго проваливается в глубокий сон.
Глава 2. Хербсте.
Не сказать, что эскапада герцога Придда стала для Жермона полной неожиданностью: плохое предчувствие появилось у него в тот момент, когда Ойген сказал о том, что разведчик на другой берег отправлен.
Отправив мокрого, как недотопленная кошка, полковника переодеваться, Ариго и Райнштайнер вернулись к прерванному разговору. Бергер с завидным упорством пытался объяснить другу важность того, что сам Жермон считал сказками.
- То, что ограниченные люди называют суевериями, очень часто является остатками утраченных знаний. Пойми, Герман, не просто так наши предки не воевали в Излом Эпох. То, что ты считаешь давним прошлым, может быть ключом к неприятному настоящему.
- Ойген, я не могу говорить о том, чего не понимаю. Если я пытаюсь расспрашивать тебя или Придда, все становится еще запутаннее. Я знаю, как воевать, я знаю, как выполнять приказы и даже худо-бедно способен разобраться в политике. Я не вижу того, что для тебя очевидно.
- Это ненадолго, - уверенность в голосе бергера как всегда абсолютна. - Скоро ты будешь знать больше меня.
- Как?! Ойген, откуда ты знаешь?
- Мне об этом сказала вода. Ты видел уходящего в Закат человека, а я видел Знание в твоих глазах.
Ну вот, все сразу стало понятно. Закатные твари!
- О чем ты хочешь говорить с Валентином?
- О прошлом, Герман. Я считаю, что твоя ссылка и убийство его брата – звенья одной цепи.
Жермон только рукой махнул, мысленно, разумеется, и налил себе вина. Следить за беседой двух айсбергов на трезвую голову было выше его сил.
Вошедший полковник по обыкновению являл миру образ безупречного офицера. «Господин командор, я отвечу на ваши вопросы, если получу прямой приказ регента, или сочту, что это действительно важно». Создатель с этими двумя, он лучше будет пить вино, слушая разговор лишь краем уха.
- Я думаю, что стрелял граф Гирке. По приказу…герцога Придда.
По лицу Ойгена не заметно, чтобы эта новость что-то поменяла в сложенной им мозаике, ну и кошки с ним.
- Полковник Придд, Герман, я вас оставляю. Меня ждет Вольфганг фок Варзов.
Райнштайнер вышел, оставляя их наедине. Жермон наливает бокал и протягивает его Валентину. В комнате тепло и захлопнувшаяся дверь в который раз отделяет их от остального мира. Придд принимает вино и опускается на один из стульев.
- Валентин, почему ты лично отправился на другую сторону Хербсте?
- Потому что меня не тронет река.
- Вы не хотите объяснить свои слова?
Что за глупости?! Жермон отворачивается к окну. Сил нет смотреть на этого ненормального. Так не терпится доказать Арно ошибочность мнения?! У самого Ариго в свое время доказательства попроще были. Ненамного, правда…
- Жермон, просто поверь, - узкая ладонь, уже без перчатки, ложится на широкое генеральское плечо. Ариго чуть поворачивает голову и улавливает тонкий аромат. Знакомые благовония смешиваются с еле заметным запахом текущей воды. Мужчина прикрывает глаза и сжимает зубы. Ойген, Валентин… Они владеют древними знаниями, они понимают гораздо больше него. Только вот ему как-то никто не удосужился объяснить, как это вдруг тронувшийся лед стал безопасен. - Вода не тронет меня и не тронет тебя. Потому что волны помнят и волны любят.
Как, как можно поверить таким словам, пусть и сказанным уверенным тоном?
- И что же помнят волны, Валентин? Кого они любят? – Жермон разворачивается и смотрит в глаза молодому герцогу. В тон проскальзывают нотки глухого отчаяния и раздражения. Он не понимает ни-че-го.
А в глазах Придда дрожит что-то незнакомое, рвется наружу. И выражение лица у него необычное. Привычного уже равнодушия нет. Пожалуй, нечто похожее он видел лишь раз - когда они оказались в одной постели волей судьбы и разыгравшейся стихии. Что за бред лезет в голову?!
- Волны помнят свои обещания. Волны любят своих избранников.
- И вы, безусловно, этим избранником являетесь.
- Не совсем.
- А как будет совсем? Ответите ли вы когда-нибудь прямо, герцог Придд?
- Если вы пожелаете, граф Ариго. Я отвечу на вопрос о вас, но промолчу о себе.
- А если меня устроит обратный вариант?
- Тогда вам придется подождать.
- Чего? Возвращения Создателя?
- Он не вернется.
- Что?..
- Создатель не вернется никогда, а на ваши вопросы я отвечу. Только не на все и не сейчас.
- Мы, кажется, перешли на «ты», - Жермон устало переводит взгляд на огонь свечей. Он не добьется ответа. Не сейчас, не сейчас. А потом станет поздно, как и с сестрой. Нет, что за бред? Одно дело родная кровь, а другое - взятый под покровительство офицер. Наверное, он лезет не в свое дело.
- Прости. Жермон, я правда не могу сказать больше! Не сейчас, - неужели ледяная броня дала трещины? Он никогда не видел Валентина таким – глаза тревожно мерцают, и складка залегла между бровей. Придд кажется живым, а не обычной невозмутимой статуей. Наверное, не стоит столько пить. Стоящий перед ним юноша опровергает все известное Жермону о полковнике Валентине Придде. Все слишком сложно, начали с загадок мира, а закончили загадками личностей.
- Не стоит просить прощения. Ты не обязан отвечать на вопросы, не относящиеся к твоим прямым обязанностям, если не считаешь нужным. Я помню. Ты это сегодня говорил.
- И все же я отвечу. Возможно, не давая точный ответ на заданный вопрос, но это то, что я открыть могу, и то, что я открыть должен.
Валентин делает шаг вперед, оказываясь вплотную к Жермону, секунду смотрит в глаза и касается губ генерала своими. Поцелуй легкий, невинный, но места двусмысленностям не оставляющий.
Пока Ариго приходит в себя и пытается что-то сказать, Валентин успевает поклониться и выйти, улыбнувшись напоследок. И эта улыбка кажется еще более неправильной, чем поцелуй, потому что в ней чувствуется легкость и смех. Он не может так улыбаться, не может… Нет, может, просто Жермон об этом не знал.
В эту ночь ему впервые за долгое время снится сон. Ослепительные молнии яростно бьют с небес, заливая равнину мертвенным светом, а на горизонте видна черная башня. Над ней кружат птицы, к ней движутся люди. Вон несется всадник на огненном коне, с другой стороны кто-то тоже рвется - не различить. Он прекрасно понимает, что ему не место на этой равнине – Башня ждет не его, хотя право идти к ней есть. У него другой путь и другая судьба, но он также может подняться на небо, чтобы упасть вниз с очередной вспышкой молнии. Он может поддаться ярости и наказать виновных. Он может отринуть сомнения, выжигая скверну и карая преступивших. Это его кровное право. Это лучшая из возможных альтернатив. Жермон почти растворяется в небесном огне, когда его как будто окатывает ледяной водой.
Он просыпается, хватая ртом воздух и приподнимаясь на локтях. У него на лбу лежит холодная ладонь, а Валентин Придд сидит рядом на его кровати и неодобрительно на него смотрит.
- Валентин? Что это все значит? Что ты здесь делаешь?
- Не стоит преуменьшать силу снов. Я пришел, потому что я был нужен.
- Силу снов? Что я не понимаю на этот раз?
Ну, пришел и пришел. Сказал - нужен, значит, нужен. Подумаешь - придти без разрешения в комнаты начальства, особенно после того, как это самое начальство поцеловал. Закатные твари! И хотелось бы не думать о Придде и всем, что с ним связано, а вот не получается. И поцелуй еще этот. «Открыть то, что могу, и то, что должен». Лучше бы он остался среди молний.
- Жермон, тебя зовет этот мир. Во время Излома те, в ком течет кровь великих домов, должны исполнить свое предназначение. Ты - Ариго, вассал Повелителя Молний. Но ты не должен уйти. Твое место здесь.
- Почему?
- Потому что Кэртиане уже было заплачено. Повелители расплатились, и не важно, что один сделал это за четверых. Я тоже заплатил, но моя свобода со мной, поэтому можно считать, что платил один.
- Кто?
- Герцог Алва не имеет привычки перекладывать ответственность на других, а следующая эпоха - эпоха Ветра.
- Чем заплатил ты?
- Я не могу это сказать сейчас.
Жермон устало откидывается на подушку. Кошмары, Придд, разговоры, в которых понятные слова теряют смысл, приобретая взамен что-то другое, генералом Ариго нераспознаваемое. Хорошо, что хоть днем его будут ждать такие родные и уже почти любимые дриксы.
- Спасибо.
- Не стоит. Я останусь здесь до утра. Этой ночью тебя больше ничто не потревожит.
Следующие дни Жермону было не до загадок - генерал, по своей извечной привычке, вытряхивал из подчиненных душу вместе со сведениями. Патрули Дриксен заполонили противоположный берег Хербсте, и это во многом подтверждало выдвинутые предположения. Полковник Придд носился туда-сюда как оглашенный, был бледен и представал пред очи генерала только для очередного доклада. Ариго спал часов по пять в день и каждый раз, падая на кровать, мгновенно вырубался. До утра. Сон с молниями действительно не возвращался - ночи были полны шелеста волн, это здорово успокаивало, но лишь до того времени, пока Жермону не выдавалась свободная минута, и он пытался понять, что это значит.
Очередной сон был определенно приятным. Он шел по морскому берегу, волны целовали его ноги, а за спиной слышался шелест и смех. Обернуться Ариго не мог, но он точно знал, что там ничего опасного нет, можно было просто идти и впитывать мгновения покоя.
Жермон проснулся до рассвета, и первым, что попалось ему на глаза, была фигура на стуле рядом с его кроватью. Что тут делает этот сумасшедший?
- Валентин? - голос спросонья хриплый
- Да?
- Что это все значит?
- Если уйду я, Молнии придут за тобой. И ты не сможешь им отказать.
- То есть ты считаешь свое присутствие ночью в моей спальне необходимым?
- Именно.
С Приддом бесполезно спорить - все равно по-своему сделает. Отдавать же прямой приказ Жермон не рискнул - вдруг действительно случится что-нибудь непоправимое? Глупо командовать там, где ни кошки не понимаешь.
- И ты каждую ночь дежуришь у моей кровати?
- Да.
- Ты вообще за последние дни спал?
- Да. Мне не обязательно бодрствовать - достаточно присутствия. Надо просто находиться на расстоянии пары бье.
Жермон вздыхает и откидывает одеяло.
- Раздевайся и ложись.
Глава 3. Окрестности Мариенбурга.
Ставка фок Варзов.
Выкраивать время для фехтования становилось все труднее, но Жермон как-то умудрялся. Не помахать рапирой хотя бы час было для генерала столь же невозможно, как не умыться или не просмотреть и так знакомые до последней речонки карты, а спать удавалось все меньше – полные предвоенной суеты дни с жадностью обгрызали недлинные весенние ночи. Кампания и год все быстрей катились к Летнему Излому, обещая жару и большую кровь. На этом сходились все, а дальше шла неизвестность, потому что игру начинал Бруно.
В ожидании первого хода дриксов фок Варзов сосредоточил основные силы у стен старого доброго Мариенбурга, что, с точки зрения Жермона, было верно. Разумеется, если этим кошачьим летом верным останется хоть что-нибудь…
Появление барона Ульриха-Бертольда во время фехтования с Валентином заставило генерала срочно ретироваться – пожалуй, где-то глубоко внутри него все еще жил впечатлительный теньент, которому вынести критику барона было не под силу. Однако сбежать к фок Варзов оказалось не лучшей идеей. «Я подписал приказ. Если я по той или иной причине не смогу исполнять свои обязанности, командование примешь ты. Дальше решать регенту, но свое мнение я уже написал »
Вольфганг не знал о том, что Рудольф уже решил. И решил так же! Закатные твари, ему не отвертеться, но он не готов! Просто не готов! Он не Алва, не Савиньяк и не Ноймаринен! Он сносный, ну ладно, хороший генерал, но никак не маршал! Утешало одно, фок Варзов, по своим же словам, в отставку не собирался. «Лучше так, чем как Сильвестр. Сам в Закат, и все туда же…» Жермону очень, просто безумно хотелось, чтобы этот приказ не понадобился, но предчувствия были самые что ни на есть отвратительные.
- Ты опять слишком много думаешь.
Ариго в который раз не заметил, как в его комнатах появился Валентин. Придд приходил каждую ночь, когда лагерь успокаивался, и исчезал до рассвета. Пряный запах собственного сумасшествия придавал жизни некое странное очарование. Жермон почти сразу махнул на здравый смысл рукой и уже не покрывался холодным потом, в очередной раз обнаружив, что обнял Валентина во сне или тот сладко дышит генералу в шею. Телу приказать проблематично, особенно уставшему, на моральные терзания времени тоже не было, что здорово помогало.
- Я говорил с фок Варзов. Он подписал приказ, назначающий меня его преемником в случае «чего».
- И что именно тебе здесь не нравится?
- Все! Начиная от того, что я не готов к этой ответственности и заканчивая тем, что я чувствую себя интриганом и неблагодарной скотиной.
Когда он начал настолько откровенно говорить с Валентином? Не вспомнить. Может, сразу?
- Ты ошибаешься. Ты готов, просто эта роль для тебя непривычна, - Придд подходит сзади и кладет руки ему на плечи, - и ты ни в коем случае ни интриган. Ты очень порядочный человек.
- Ойген сказал как-то так: «кто-то должен был достигнуть зрелости к Излому. Почему не мы? »
- Командор Райнштайнер совершенно прав.
- Уже генерал. Вольфганг объединил бергеров в один корпус и отдал под его командование.
- По-моему, это очень хорошая идея.
Ночь, чуть потрескивает пламя свечей. На его плечах лежат чужие руки, и от них по телу растекается тепло и умиротворение. Тревоги отступают, и от того, что сомнения, рвущие душу, высказаны, становится легче.
- Я тоже так думаю. Будем ложиться? - Ариго как-то неловко усмехается. До сих пор непривычно.
Валентин кивает головой, отходит, стягивает мундир и аккуратно вешает на стул. Наблюдающий за ним Жермон замечает некоторую неловкость движений.
- Что с тобой?
- Ничего страшного, просто барон - сторонник жестких методов. А я крайне неудачно ушел от одного из его выпадов.
Ариго вопросительно вскидывает бровь, и Валентин стягивает рубашку, демонстрируя синяк на лопатке. Неплохой такой синяк, любое неосторожное движение рукой должно доставлять неудобства. Жермон хмыкает и подходит ближе. Аккуратно дотрагивается кончиками пальцев до поврежденной кожи. Это как надо было умудриться получить удар в спину?
А молодой герцог тем временем скидывает рубашку окончательно, поворачивается и ловит пальцы Жермона, прижимая их к губам. На нем опять нет обычной брони, и генерал в очередной раз пропустил момент, когда полковник ее скинул. Теперь перед ним стоит не ледяная статуя, а вполне живой человек. По лицу можно прочитать эмоции, но Жермон не успевает это сделать, потому что смотрит в глаза. Зрачок, кажется, пульсирует, а радужка кажется подернутой рябью, как водная гладь под порывом ветра.
На самом деле все очень просто. Волны - это память, и Волны - это чувства. Тебе досталась любовь, Ариго, и ты не сможешь отказаться. И не хочешь.
Жермон осторожно запускает руки в волосы Валентина, наклоняется и целует его. Зря ты называл себя сумасшедшим, Ариго. По настоящему ты сошел с ума только что, и пути назад нет. Только вперед, но можно еще и вниз, в затягивающий омут, и пусть над головой сомкнутся темные воды. Здесь каждый вдох ощущается особенно полно, здесь эхо от малейшего движения, здесь красота, которую не встретишь на поверхности, здесь тайны, не доступные верхнему миру, здесь свобода движений и выбора. Отсюда можно уйти, ибо вода не будет держать. Но Жермон хочет остаться, потому что наверху – ярость Молний. Он будет любить и помнить, а не карать и выжигать.
Они целуются долго и с наслаждением, нежно и чувственно, почти застыв в этом мгновении. Жермону кажется, что у него в голове шумит прибой. У Валентина твердые, но очень чуткие губы, мягкие волосы и уверенные ласковые руки. Жермон прослеживает губами линии скул, спускается к шее и на изгиб плеча. Подхватывает Валентина на руки, делает пару шагов и сажает его на стол. Юноша медленно и почти осторожно расстегивает генеральский мундир, чуть запрокинув голову и глубоко дыша. Оба впитывают мгновения каждым клочком кожи, потому что это – в первый раз, это – незабываемо. Безумие захлестнет обоих чуть позже, а сейчас можно прочувствовать каждое движение. Ариго разжимает руки, убирает их с чужой талии и чуть заводит их себе за спину, позволяя стянуть верхнюю одежду, чем немедленно пользуется Валентин, поглаживая его плечи, а затем и руки, через ткань рубашки. Юноша придвигается к краю стола, разводя ноги и сжимая бедра мужчины коленями. Крепко и сильно, непривычно - не девушка. Мундир падает на пол, и руки генерала снова свободны. Жермон немедленно этим пользуется, опуская их на колени Валентина, сжавшие его бедра. Всей ладонью, сильными круговыми движениями, вверх по ногам, не упуская ни миллиметра кожи, лаская мышцы. Шероховатая ткань брюк добавляет чувственности ощущениям. Руки юноши зарываются в волосы генерала, чуть оттягивая пряди и массируя кожу, а лоб упирается в широкое плечо, и дыхание обжигает через рубашку. Руки Жермона добираются до талии Валентина, когда тот с силой вдыхает воздух и чуть отклоняется назад, подставляя шею и грудь под обветренные губы Ариго. Генерал кладет одну руку на спину юноши, раскрытой ладонью охватывая пространство между лопатками, а локтем упираясь в изгиб поясницы и крепко прижимая к себе, а кончиками пальцев другой начинает выводить невесомые узоры на животе и ребрах Валентина. У молодого человека сильный пресс и накачанные мышцы, но это заметно только при близком контакте - он на удивление хрупко сложен. А кожа гладкая, упругая, пахнущая чем-то неуловимым, но безумно манящим. Генерал прикрывает глаза, жадно втягивает этот запах, и медленно трется щекой о плечо юноши. Тот изгибается в обманчиво мягком захвате и подрагивающей рукой тянется к шнуровке чужой рубашки. Белая ткань опускается на пол только через пять минут, растянутых ласками. Теперь - кожа к коже, плавно и тягуче, тела сплетаются и вжимаются друг в друга, все так же неторопливо и неспешно, постоянное движение рук и губ необъяснимыми путями, дыхание все жарче, и волосы разметались по плечам.
Жермон тянется к брюкам Валентина, расстегивает ремень, юноша сильнее сжимает бедра мужчины, перенося на них свой вес и приподнимаясь над деревянной поверхностью, позволяя приспустить уже ненужную вещь. Потом тонкие губы растягиваются в совершенно шальной улыбке, и, опираясь руками на стол за своей спиной, Валентин поднимает ноги. Неторопливо, повторяя все изгибы тела Жермона - бедра, талия, ребра, плечи, держа взглядом взгляд. Какой же он гибкий! Это зрелище достойно кисти величайшего мастера - поднятые под немыслимым углом, разведенные стройные ноги, манящая улыбка, чуть подрагивающий в напряжении пресс, огни свечей, танцующий на чуть влажной коже. И это настолько откровенно - брюки связали колени юноши, оставляя открытым все остальное. Беззащитность, соблазн, доверие, возбуждение, чувственность, жар, приглашение… Жермон с трудом удержал контроль над телом, заставив себя сначала избавиться от сапог юноши, неторопливо стянуть лишнюю вещь, подставить плечи, в которые с готовностью уперлись ноги Валентина, и долго покрывать поцелуями каждый сантиметр кожи, начиная от середины бедер. Пальцы повторяли маршрут губ, скрывая исступленную, лихорадочную дрожь. Подколенные ямочки, контуры мышц, тонкие щиколотки - все обласкано, пропущено через горнило безумия и обжигающей изнутри нежности.
Откуда в нем это? Накатывающее волнами сумасшествие, и танцуют огни на коже уже-почти-любовников, и бросает ветер на стекла капли мелкого дождя, как будто стихии сами подталкивают двоих смертных друг к другу, связывая жизни и судьбы, воспламеняя и смешивая кровь, разделяя и наполняя, венчая и благословляя, и что-то древнее просыпается внутри, закрепляя неотъемлемое право и желание, сводя с ума окончательно. Как может быть что-то неправильно или неуместно, как можно задавать себе вопросы, когда вкус поцелуев пьянит не хуже кэналлийского, когда от запаха чужой кожи шумит в голове, когда под руками изгибается желанное тело, когда перед глазами серая бездна нежности?
Он уже не думает, он просто дышит, просто ласкает, просто целует, просто сводит с ума, каким-то неведомым образом умудряясь не сбиваться с выматывающее-неторопливого ритма. Находит в себе силы оторваться от Валентина, и, отступив на шаг назад, сначала опуститься на колени, чтобы снять сапоги, а потом так же спокойно и уверенно стянуть с себя брюки. Выпрямиться, потягиваясь сильным, закаленным войной и фехтованием телом, обещая и не скрывая. И шагнуть обратно, прямо в горячечные объятия, в затягивающее безумие губ, рук и обнаженной кожи, в сплетение тел, волос и запахов, в смешение дыхания и желания.
И ни на секунду не забывать, что терять голову пока рано. Рано, рано, рано. Сначала – крепко сжать чужие узкие бедра, неторопливо притянуть к своим, захватить в плен влажные губы, превращая поцелуй в нечто совершенно невозможное, возбуждающее, подчиняющее, раскрывающее. Потом, переместив одну руку на талию Валентина, держа крепко, ритмично чуть касаясь своим животом его, второй рукой обласкать каждый позвонок, начав от копчика и закончив, вплетя пальцы в волосы, откинув назад пряди, открывая шею, отметить, как бьется жилка на виске, и прижаться к ней губами, лаская языком кожу.
Юноша изгибается так, что его колени сжимают уже ребра Жермона, и трется ягодицами о низ его живота. Генерал втягивает воздух через сжатые зубы, и его хватка становится стальной.
Ну же, хватит тянуть! Валентин недвусмысленно дал понять, что лаской только рук он не удовлетворится. Только вот любовь по-гайифски не слишком распространенное в Торке развлечение, и Жермон владеет только смутной теорией. Подхватив юношу на руки, он идет к постели, удобство стола они опробуют как-нибудь потом. Задержавшись у заваленного вещами стула, генерал безошибочно находит какой-то крем, пришедшийся очень кстати.
Уложив свою драгоценную ношу, Ариго застывает, упираясь руками в кровать рядом с плечами Валентина. И читает в глазах на лице юноши разрешение сделать с ним все что угодно. И, желательно, немедленно. Жермон накрывает юношу своим телом, упираясь лбом в его плечо... Только вот выдержка уже сдает и дрожь тела почти не удержать, особенно когда Валентин раздвигает шире ноги и обвивает руками плечи генерала, притягивая к себе. А когда к шумному неровному дыханию добавляется первый стон через закушенные губы, Ариго кажется, что раньше он очень мало знал о том, что такое возбуждение и нетерпение.
Юноша вынимает из-под головы подушку и кладет ее себе под бедра, скрещивая ноги на талии мужчины. Жермон входит медленно, давая время привыкнуть к своему очень даже выдающемуся достоинству, и его почти трясет от ощущения вседозволенности. Ариго запрокидывает голову, чувствуя, как капля пота неторопливо скатывается по виску и шее. Сейчас вообще все ощущается безумно остро, и очередной стон Валентина бьет, кажется, по оголенным нервам. Юноша изгибается совершенно немыслимо, самостоятельно подстраиваясь под мерные движения Жермона, комкая в ладонях простынь и облизывая пересохшие губы. Ариго с трудом отрывает одну руку от кровати, чтобы начать снова ласкать Валентина, возбуждение накатывает волнами, бьется в висках и не только кровь, влажная кожа отражает отсветы пламени. Быстрее, сильнее, еще, еще, еще, и юношу, а через пару секунд и Жермона, выкручивают судороги наслаждения.
На дрожащих руках уже не удержаться, и Ариго буквально падает на Валентина, обнимая и целуя, лицо, шею, плечи. Перекатывается на спину и заглядывает в серые глаза, в которых затихают отзвуки удовлетворенной страсти.
Понежившись пару минут в объятиях любовника, Жермон все-таки встает, находит свою рубашку, кувшин воды и медленно, нежно обтирает тело Валентина, а потом долго разминает мышцы, как будто в качестве извинения. Хотя, вроде бы, синяков он не наставил и боли не причинил. Синяков?... Ариго в неверии смотрит на совершенно чистую спину юноши, где только в начале вечера красовался след от пропущенного удара. Он уже открывает рот, чтобы задать вопрос, как замечает, что юноша уже спит, мягко и совершенно непривычно улыбаясь.
Глава 4. Окрестности Мариенбурга.
Ставка фок Варзов.
Странное ощущение. Наверное, так чувствуют себя прозревающие щенки. Исчезает защита, то, что казалось незыблемым и неизменным. Ты уже не уверен, что мать загрызет врага и вытащит за шиворот из любой переделки. Ты уже не уверен, что Рудольф справится с любой напастью, а фок Варзов не ошибается. Хуже того, ни сами не уверены, по крайней мере, регент, вот и выходит, что теперь ты такой же…зрячий.
- Успокой меня, Ойген.
- Герман, ты не прав. Ты должен сам разобраться, что тебя так тревожит. - Ойген не был бы Ойгеном, если б этим и ограничился. - Я имею основания полагать, что тебя беспокоит Излом, во время которого все должно идти не так, но ты не желаешь это признать, поэтому по привычке ищешь причину в поведении Бруно. Но старый гусь не будет действовать как молодой Ворон. Поверь, твою тревогу я разделяю полностью, просто я называю ее тем, что она есть. Отродья варитов забыли даже заветы предков, которые ясно говорили, что меч в Излом нужно держать в ножнах. К несчастью, от войны могут отказаться либо все, либо никто – мы будем воевать, Герман, и да помогут нам наши предки и наш разум.
Ойген был логичен. Ойген был убедителен. Но ощущение готовой захлопнуться ловушки становилось все неотвязнее, хотя объяснить свое состояние Жермон не смог ни себе, ни Райнштайнеру. В голове кипело малопривлекательное варево из прохлопанного дриксами Альмейды, столичных сюрпризов и упрямства Вольфганга.
Он решил все-таки поговорить с фок Варзов. Подготовив все к ночному маршу, разъяснив задачи офицерам, проверив артиллерию и коней. Корпус мог выступать немедленно, но чем четче действовали подчиненные и чем веселее глядели солдаты, тем неуютнее было генералу.
- Могу выступить в течение получаса. Мой маршал, я должен выразить свои сомнения относительно полученного приказа. Я не уверен, что Бруно не пытается раздробить наши силы.
- А я уверен, - фок Варзов широко улыбнулся, - уже полчаса как уверен. Рано утром армия Бруно в самом деле начала вытягиваться из лагеря, и пошли они не к Хербсте, а прямо на восток, вдоль нее. Значит – к переправе у Доннервальда.
Факты, факты, факты. Против них не пойдешь, но тревога не желает поджимать хвост, и уверенность Вольфганга кажется дорогой в Закат. Откуда в нем это упрямство? Прозрел и кинулся видеть то, чего нет? У Жермона, в отличие от Райнштайнера и фок Варзов, не было ни единого вразумительного довода, поэтому он промолчал.
Они с Вольфгангом стояли на террасе дома советника мариенбургского магистрата и пили вино. Скоро Жермон полезет под пули, а сейчас цветет сирень – весна пришла не только для того, чтобы высушить дороги дриксам. Лиловое пламя сливалось с Закатным, стоило лишь прикрыть веки, но Ариго, пожалуй, согласился бы туда шагнуть. Согласился бы, не будь за спиной Талига.
Ночной марш-бросок начался. Солдаты и офицеры довольны – планы Бруно наконец-то очевидны, выматывающее ожидание закончилось. Жермон и Валентин едут чуть в стороне, и Ариго размышляет, как зацветшая сирень вдруг взяла и оказалась важнее и доброго имени, важнее всего, кроме скорого боя? Придд едет рядом, удивительно органично вписываясь в настроение генерала. Он вообще во все удивительно органически вписывался - в армию, в настроение, в постель, в жизнь.
- Ты зря отмахиваешься от собственных предчувствий, - на генерала смотрели серые озера спокойствия, скрывающие тайны в недосягаемых глубинах.
- Ты так думаешь? – Жермон устало потер глаза, все-таки он слишком давно не высыпался.
- Я знаю.
- Что именно?
- Впереди ждет смерть. Не меня и не тебя, но ждет, - тонкие аристократические пальцы рассеяно перебирают поводья, - мы должны быть там. Ты сможешь остановить ее.
- Как?
- Я не знаю. Будешь знать ты, но позже.
- Валентин… Я не понимаю.
- Ты поймешь. Только ты и поймешь. Но позже.
- Позже… это твое любимое слово?
- Нет. Мое любимое слово – твое имя.
- Валентин…- как будто волна игриво захлестнула. Его не понять, хотя молодой человек и пытается периодически объяснить свои действия. Не понять, но так легко принять, что это даже немного пугает – шаг, второй, третий, и без него пуста постель, и в памяти намертво отпечатались все изгибы его тела, и усталость бесследно исчезает всего лишь от одного прикосновения.
- Я знаю, - серые глаза теперь - теплое ласковое море. - Просто ты слишком глубоко ушел в себя, чтобы просто вернуться.
- Ушел в себя?
- Ты не чувствуешь мир. Точнее, чувствуешь, но не можешь понять, что именно. Молнии - это война. Они тебя предупреждают, а ты их не слышишь.
- Почему меня?
- Потому что Робер Эпинэ предупрежден давно. Он знает, он уже пел, он уже шел, он уже выжил. Он справится. Он лишь на середине пути, но идет в верном направлении. Ты должен верить себе, ты должен слышать Молнии, и ты тоже найдешь свою дорогу.
- Постой… Ты же сам говорил, что я не должен уйти за Молниями?
- Уйти – нет. Понять – да. Не поймешь ты – не поймет никто.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь, - Жермон сжимает кулаки в попытке удержать мысли, сопоставить отрывки понятых фраз. Валентин касается затянутой в белоснежную перчатку ладонью предплечья Ариго.
- Тебе не надо понимать мои слова. Тебе просто надо не отмахиваться от предчувствий.
- Но я хочу тебя понять. Черт с ней, с войной! Ойген говорит, что я справлюсь, Рудольф и Вольфганг с ним согласны, даже ты в этом уверен. Но ты – это другое, - Жермон Ариго не будет прятаться от себя, он не будет обманываться сам и обманывать юношу с изменчивыми глазами. Да, он не привык, да, он никогда не думал, что в его постели окажется мужчина, да, это многократно все усложняет. Но он выбрал Волны, а Волны выбрали его. Он знает это, и не важно, откуда взялось это знание.
- Я – это другое, - юноша чуть усмехается, и в отличие от дневной маски, сейчас улыбка затрагивает и глаза. Кажется, он смакует эти слова.
- Волны и звезды, блеклое солнце, тайна твоя навсегда… Некуда дальше, нет места фальши, кровь на руках, как вода. Ночь и дорога, тени и боги, нам не дойти до конца. Волки и зайцы, время – сквозь пальцы, ты не узнаешь лица…
- Жермон?
- Да?
- Ты знаешь, что ты сейчас сказал?
- Правду.
- Не смей так даже думать.
- Почему? Идти можно и бесконечно.
- Я не о том. Не смей забывать мое лицо!
Жермон в удивлении переводит взгляд на Валентина. Он впервые видит его таким – отчаянно-злым, и смотрит юноша, как будто у него под ногами рушится мир.
- Я не забуду.
- Клянись!
- Клянусь…
- Жермон, это не шутки. То, что ты сейчас сказал… Это само по себе как обещание, данное миру. Кэртиана слышит, все слышит, все помнит. Ты должен быть осторожен! Ты должен знать.
Ариго в удивлении стряхивает с себя странное оцепенение и пытается осмыслить, что именно он только что говорил. Это бессонная ночь и цветущая сирень. Просто ночь и сирень…
Песня прибоя, ночь перед боем – сладко и страшно дышать. Пена сирени, быстрые тени, больше, чем можешь отдать… Откуда он знает эти слова? Ночь, сирень и Валентин, а в голове - гитарные переборы и незнакомый голос. Откуда, во имя Создателя? Струны печали, войны молчали и не давали летать. Нет слаще плена, лишь кровь – неразменна, снова – не значит опять. Брызги забвенья, шепот прощенья, губы целуют песок. Кровью по плитам сотни убитых – некогда данный зарок… Это надо запомнить, обязательно запомнить, и исполнить. Его долг и его предназначение, его судьба и его обязанность. Волны и тени, запах сирени, звезды зовут и манят. Песню за танец, выберешь память – выйдет из жил твоих яд. Тени и шорох, лепестков ворох лег под копыта коней… Двое ночами – смерть за плечами, ты не уйдешь вслед за ней.
Несмотря на бессонную ночь, а, может, и благодаря ей, Жермон чувствовал себя великолепно. Ночью подошел последний батальон и артиллерия, комендант форта с дурацким названием Печальный Язык Рёдер был бодр и уверен в крепости стен. Он был хорошим солдатом - смелым и толковым, и был откровенно рад что главный здесь больше не он. Ариго не мог его за это осуждать. Все было очень неплохо, особенно выделенный ему комендантом домик.
Первые залпы дриксенской батареи, возведенной на северном берегу аккурат напротив форта, прозвучали едва ли не в тот миг, когда Жермон и фок Варзов подняли бокалы, а пока Ариго терзался сомнениями средь мариенбургской сирени, черно-синяя конница выходила к Хербсте. Вчера дриксы умудрились переправиться на этот берег, Редеру их сбросить не удалось, зато удалось Жермону. На второй день, спокойно, просто и с минимальными потерями. Потом сорвалась еще одна вылазка – попытавшихся переправиться дриксов спугнули драгуны. А вечером генерал Ариго и полковник Придд получили возможность поужинать вместе – впервые за долгое время. Не было ночных маршей и разведок, карт и совещаний, срочных докладов. Можно было просто сидеть друг напротив друга и пить вино, для севера – вполне даже неплохое.
Говорили, опять же, о войне. Точнее, о тревоге Жермона, к которой Валентин относился очень серьезно.
- Знаешь… я, кажется, понял. Мы слишком привыкли увязывать все действия Бруно с работами Пфейтфайера. Не может ли получиться так, что мы считаем, что фельдмаршал действует в соответствии с книгой, а на самом деле он делает то, что нужно ему? Похожий случай был в Олларии, когда господин в белых штанах, как выразился герцог Алва, пытался ввести в придворную жизнь гальтарские ритуалы, о которых имел весьма смутное представление. Я упомянул труд некоего Павсания, и означенный господин вместе с окружением кинулся поминать его к месту и не очень, доказывая свою осведомленность. В то время как такого человека и тем более труда никогда не существовало, но мне было весьма удобно им оправдывать свои действия.
Жермон в восхищении уставился на сидящего перед ним наглеца.
- Знаешь, Тино… Похоже, я боялся именно этого.
Юноша вскидывает свои невозможные глаза, и трепещет в них что-то… что-то. А Ариго понимает, что впервые назвал его так, и, кажется, они стали еще на шаг ближе.
Заниматься с Валентином любовью – по-другому это просто и не назовешь, сколько эмоций и чувственности они вкладывали с каждое движение – было прекрасно. И каждый раз – как в первый. Страсть или нежность, бешеное желание или томная нега – все было настолько ярко, что Жермон с трудом понимал, что это – реальность, а не сон, порожденный воспаленным сознанием и цветущей сиренью. У Тино была какая-то совершенно запредельная пластика, и наблюдать за его движениями ночью было истинным наслаждением. Днем он был совершенно другим, ожившей статуей, воплощением сдержанности и вежливости… Чтобы, придя к Жермону, стать чем-то неземным и удивительным. Ариго потребовалось достаточно времени, чтобы осознать, что этого малолетнего нахала он любит. И днем, и ночью, и пренебрегающего приказами, и изгибающегося в его руках.
Так хорошо было засыпать рядом, урывая у начинающейся войны и зарождающейся любви пару часов на сон. Эти две дамы были крайне капризны, и отказать им было совершенно невозможно…
А еще Жермон поражался умению Валентина бесследно исчезать. Например, услышав сквозь предрассветный сон голос своего порученца и открывая глаза, он ожидал минимум глубокий шок. Ничего подобного – он в кровати один, раскиданные вчера в художественном беспорядке вещи любовника пропали, как и малейшие следы ночного безобразия. Чем это можно объяснить? И надо ли… В последнее время в его жизни столько всего непонятного и необъяснимого, что это – сущие мелочи.
Генерал был разбужен до рассвета, потому что с северного берега Хербсте вернулись разведчики. Хвала Создателю! Жермон успел умыться и раздвинуть занавески, впуская в комнату свет зарождающегося дня.
- Капрал Кроунер от капитана Баваара!
Капрал был просто ужасающе бодр и полон энергии. Невыспавшемуся Ариго бил по ушам голос и по глазам – улыбка, но он нашел в себе силы вытянуть из разведчика все новости и даже пошутить, к вящему удовольствию солдата.
След обоза… Непонятный, непредсказуемый и совершенно не согласующийся с трактатами Пфейтфайера. Отпустив Кроунера, Жермон покружил по комнате, потом тяжело оперся руками о стол.
- Павсаний, - Валентин уже сидел на подоконнике.
- Именно что. Надо быть осторожным, знать бы еще в чем!
- Ты узнаешь. Совсем скоро.
- Может быть… Сквозняк задул ложные маяки, остался туман. Я в нем блуждаю, и хорошо бы один, но я – генерал, и веду за собой слишком многих.
- Ты не заблудишься. Не можешь заблудиться.
- Почему же?
- Потому что ты – маяк.
- Тино…- пораженно
- Не спорь, ты сам это знаешь. Ты только загораешься. Теперь – такой же зрячий, как твои маршалы, услышавший голоса Молний, и даже титул и родовое имя тебе вернула Судьба. Жермон, ты меняешься. Еще пару месяцев назад ты не заговорил бы про ложные маяки. Сейчас – ты о них знаешь, ты их чувствуешь.
- Почему?
- Потому что Волны знают, не видя.
- Какое я имею к ним отношение? Ты сам говорил, что со мной говорят Молнии, и их вассалом я являюсь.
Что такое, Валентин? Ты опять не хочешь отвечать? Почему?
- Я… Это из-за меня. Потому что я рядом, тебе теперь принадлежат Волны. Молнии твои по праву крови, а Волны - по праву любви.
Поймать пальцами за подбородок, и приподнять опущенное лицо.
- Тино…
- Да?
- Я тоже тебя люблю.
Смотри в эти глаза, Валентин! Смотри и впитывай каждое мгновение. Его руки - твои крылья, это – сон, обернувшийся былью, это – смех рожденной бессмертной, это – сила любви ответной, это – счастье, слетевшее в руки, поцелуй после долгой разлуки, узел душ и судьбы сплетенье, взгляд стоящего на коленях, Волн мечта и отблески Молний, нежная кожа под сильной ладонью. Увидев его впервые, мечтал ли ты о его сильных руках и ласковых губах? Готов был вывернуться наизнанку, лишь бы убрать усталость из глаз и сомнения из сердца? Нет. Нет, ты думал о своей расплате, ты впервые испугался цены, ты даже допустил мысль, что слишком дорого заплатил Излому. Глупец! Ты был отравлен Раканой, холодом и презрением. Какое счастье, Ушедшие, какое счастье, что успел вовремя признать ошибку!..
Сначала ты думал, что судьба сжалилась и послала человека, который умеет не только смотреть, но и видеть, лишь позже, гораздо позже понял, что это была не жалость, а величайший, бесценный и, наверное, незаслуженный дар. «Пойдете в авангард, под мое начало? Да или нет?» Живой, горящий, открытый. Даже мысль о предательстве рядом с ним кажется кощунством.
А над тобой, герцог Придд, смеяться впору. Знали бы окружающие, как мечется твоя душа под маской идеальной вежливости… Сначала ты боялся себя, потом увидел Жермона и начал бояться его, потом ты понял, что полюбил и пришел в ужас от того, что Ариго тебя оттолкнет, не задумываясь. Тогда, в таверне, ты в отчаянии не удержал собственную силу и разбил окно, а потом впервые за много дней выспался, не раздираемый на части сомнениями, в одной кровати со своей мечтой. Затем был поцелуй-признание и почти позорное бегство, а когда ты почувствовал, что Молнии пришли за ним, рванулся, позабыв не только о метаниях, но и банальной осторожности. Сидел с ним ночами, отвоевывая у древней силы каждый его вдох, чтобы из-за усталости не успеть уйти, и опять оказаться в постели генерала. И снова боялся, что он тебя оттолкнет. Когда же Жермон тебя взял, вместо того, чтобы успокоиться, ты думал о долговечности этой связи. Ценил, ловил мгновения, наслаждаясь каждым, отказываясь засыпать. Какой тут сон, когда можно просто лежать и любоваться им в свете весенней луны? Это смерть и это победа, двое, враз получившие небо, из глубин шагнувшие в лето, от заката и до рассвета, грани, сверкнувшие зло и страшно, всадники, отказавшиеся от Башни, это – маяк, водой зажженный, что в руках твоих спит утомленно…
Только что, услышав «люблю», ты опять испугался. Твое чувство было как море - всесильным и всеобъемлющим. Штормы, цунами, бури – тебя раздирала на части любовь, и ты безумно боялся выплеснуть на него это чувство, он же хрупкий человек, и стихия его просто снесет, сломает! Море прибоем может целовать ноги, иногда игриво окатывать с ног до головы, но в темных глубинах Жермону делать нечего. Ты сохрани, сбереги, послушай, дольше, чем бьется сердце, ему ты нужен, пальцы сожми и дыханием грей, видишь, к свободе распахнута дверь? Это все он, с улыбкой усталой, уходит в войну, к полю битвы кровавой. И ты должен быть рядом, чтобы помочь, спасти, не дать Излому затушить истинный маяк и забрать принадлежащее тебе. Ты знаешь, не видя, что ты будешь нужен ему в самое ближайшее время.
Поднимитесь из глубин своих переживаний, герцог Придд! Фельдмаршал Бруно играет по правилам Павсания, и что-то подсказывает, что вместо любования генеральской спиной вам следует разыскать своих людей.
Глава 5. Хербсте. Печальный язык.
Фельдмаршал Бруно действительно решил поиграть в Ворона, и, к сожалению, вполне успешно. Три дальнобойных орудия, прикрывающие высадку… Дождались, пока талигойцы выстроятся, как на параде, и ударили. Вторым сюрпризом были фашины - пучки хвороста, перевязанные скрученными прутьями. Защита проще не придумаешь, но сработало.
Жермон сжал кулаки. Сейчас переправился только один батальон, но скоро их станет два. Топтаться на прибрежном пятачке дриксы тоже не станут, а у него ни одной пушки и слишком мало людей. Однако нападать надо прямо сейчас, собрать людей, спуститься, пусть и под огнем, и бегом вперед.
За спиной зашуршало – появился Ансел.
- Джордж, готовься к атаке.
Полковник попробовал было возразить, но кто бы его слушал… Жермон принялся спускаться по склону в сторону маленькой лощинки. Прыжки по камням отвлекали, но Ариго уже знал, какой будет атака, кто пойдет первым, а кто – вторым. Он почти достиг цели и почти составил план, когда неподалеку в здоровенный валун врезалось ядро. Осколки и того, и другого засвистели над головой, Жермон привычно пригнулся, пропуская брызнувшую беду, и тотчас выпрямился, делая последний прыжок.
Удар был внезапным. Генерала развернуло и бросило лицом наземь. Левый бок пронзила боль, вмиг растекшаяся огнем внизу живота. Ранен… Вот придурок…
Падать перед солдатами нельзя, стоять ровно – почти невозможно, и звуки куда-то делись. Такое ощущение, что он погружается под воду. Вода заливает рану, проникает внутрь, унимает боль.
Его подхватывают и опускают на землю Ансел и Варден.
- Джордж, ты еще здесь?! Марш вперед!
Это не генерал, это заботливая наседка.
- Тебя в ногу, в бедро, - оглох, и к тому же врет. Это не бедро, это хуже. - Рана высоко, жгут не наложить… Лежи смирно.
- Кошки с ней, с кровью! Марш на берег!
Ансел подчиняется, и рядом с ним остаются Рэми и Бертольд. Вода бьется в ране, как такое может быть? Мутит и кружится голова, слабость вцепилась в каждую клетку. Но нельзя терять сознание, и умирать тоже нельзя.
- Что на берегу? Докладывайте!
На берегу из ниоткуда появляются кавалеристы Гирке - сколько же он лошадей покалечил на этой кошмарной местности?! И сбрасывают дриксов в воду. Валентин… Спасибо.
Размывая непроглядное белесое месиво, ярко светила одинокая звезда. Не звезда - костер на башне. Он указывал путь сквозь мглу.
Ну, здравствуй, вот и встретились, ложный маяк. Летят к свету бледные ночные бабочки, а вокруг - пепел. Пепел от миллионов сгоревших тел, набравшийся за многие тысячелетия. Раз в четыреста лет собирает жертву рожденный туманом и ложью огонь.
Жермон стоит, смотрит на высокую башню из черных каменных блоков и вертит в руках непонятно откуда взявшуюся лилию. Цветок был живым и просто невозможно белым, а еще - покрытым капельками росы. Вода в этом выжженном мире казалось чудом, как и зеленые листья, среди праха, пыли и пепла. Пахла лилия одуряющее, и Ариго улыбнулся. Посмотрел в последний раз на маяк, развернулся и пошел прочь. Просто взял - и пошел. Разочарованно взвыл мертвый ветер, но он был бессилен против Жермона и цветка, против истинного маяка и памяти.
Сейчас надо вернуться к Хербсте и увести людей. На этой равнине достаточно смерти, его солдат она не получит. Да и сам он хотел умереть в более привлекательном месте… Как не вовремя эта пуля.
Берк, Ансел, Лецке, Карсфорн, Гирке, Придд… Останься он на ногах, приказ бы не обсуждался, но раненый генерал... не будем врать хотя бы себе – смертельно раненый – в убедительности теряет.
- Господа, - ну и голосок: не то кошка драная, не то чайка. - Корпус покинет Печальный Язык и отправится спешным маршем… на соединение с основными силами. Здесь в помощь Редеру остается Берк и три эскадрона…Командовать обороной переправы буду по-прежнему я. На время марша корпусом командует… генерал Ансел. Начальником штаба остается Карсфорн. Самочинное возвращение в форт исключается… Вам понятен приказ?
Смотрят друг на друга и на пока еще не тело. Но послушаются, раздери их кошки. Потому что он прав, и он – генерал. Теперь он действительно знает, но толку-то…
Офицеры отправились исполнять приказы, остался лишь Придд.
- Валентин, ты что-то хочешь сказать?
- Полк готов к выступлению, граф Гирке продолжает исполнять обязанности командира, а я остаюсь здесь.
Здесь… С умирающим командиром и тремя тысячами против двадцати, если не сорока. Нет уж, оставлять его здесь нельзя, как бы ни хотелось.
- Для успешного выполнения твоих решений здесь и сейчас помощь потребуется, - конечно, мы не просто умирающего любовника не желаем покидать, у нас идеологическая база готова… Такая, что не поспоришь. - Я приду ночью.
Подошел врач, и Тино исчез из поля зрения. Генерала уложили на носилки и поволокли сквозь солнечные заросли. Ариго проваливался в какой-то полуосмысленный бред. Еж, отрекомендовавший себя как Павсаний, засыпанная пеплом равнина перед ложным маяком, а потом, как спасение - Волны. Волны были внутри и снаружи, но сам Жермон Волнами не был. Его кожа смешно огрызалась маленькими молниями, вода шипела, а белые изгибы разбегались во все стороны. Молнии были недовольны столь бесцеремонным посягательством на свою территорию, но всерьез не сопротивлялись, потому что Волны лечили. Убаюкивали, успокаивали, забирали выворачивающую наизнанку боль. Жермон завис где-то под водой, и непонятно было, как он вообще может здесь дышать. Где-то наверху было солнце, и его лучи, пронзающие пространство, были прекрасны.
- Валентин?
За окнами ночь. И подозрительно тихо. Тино стоит рядом с кроватью и рассматривает его с таким выражением лица… Как будто решает, прыгать ему в пропасть, или все же пока не стоит.
- Не дергайся, тебе вредно. Врач был прав.
- А вот у меня смутные сомнения.
- Какие?
- Я уверен, что был ранен в живот, хотя мне все окружающие хором, во главе с врачом, заявляют, что пострадало бедро. Не можешь ли ты объяснить это недоразумение?
- Могу, - сжатые скулы. Что же ты такое скрываешь?
- Я слушаю.
- Пуля действительно попала в живот. Вылечить я такую рану не смог, но вот переместить, сделав ее безопасной, у меня получилось.
Вот это номер… И ведь опять далеко не вся правда, иначе не застыл бы сейчас неподвижной статуей.
-Как, Тино?
Валентин как-то горько усмехается, делает пару шагов, оказываясь на середине комнаты, точно в середине пятна лунного света. Виден настолько хорошо, насколько это возможно.
- Смотри! – юноша запрокидывает голову, изгибается, и - Ариго не верит собственным глазам! - ноги Тино превращаются в змеиный хвост. Одежда куда-то исчезла - и теперь он имеет возможность любоваться нечеловеческим телом, совершенным, гибким, прекрасным.
- Я найери, Жермон.
- И что?
Кажется, ему впервые удалось по-настоящему удивить Придда. Интересно, он что, всерьез думал, что Ариго от него откажется? Конечно, это неожиданная новость, но раз уж любишь - люби любым. И с хвостом, и с гордостью непомерной, и с тайнами бесконечными. Генерал усмехается своим мыслям, глядя в растерянные серые глаза.
- Ты – любимый, Тино.
Нелюдь смеется, упоенно и счастливо, сверкает удивительными глазами и моментально оказывается рядом, покрывая поцелуями руки Жермона. Потом останавливается, прижимает пальцы генерала к тонким губам, и улыбается.
- Я не думал, я не знал, что может быть – так…
Вот она, ожившая старая сказка… Сейчас главное - не дать шоку пробраться из глубин сознания наружу, сейчас надо успокоить Валентина и успокоиться самому, не натворить непоправимого, не обидеть, не оттолкнуть. Древние силы почтили вниманием не только сознание Жермона, но и его постель… Успокойся, генерал Ариго!
Найери садится на пол рядом с кроватью, прижимает руку Жермона к щеке и смотрит своими колдовскими глазами. Как же не похож он на Валентина Придда! Вроде черты лица те же, цвет глаз, волос… А мимика другая совершенно. Текучий, как вода, прозрачный, как прибрежные волны, загадочный, как темные глубины. И улыбка… Какая у него улыбка! И смеется так, как будто брызги по комнате разлетаются…
Жермон приглашающе приподнимает руку, и Тино устраивается у него на груди, осторожно, чтобы не навредить ране. Змеиный хвост свивается в кольца, и на нем играют блики лунного света.
- Скажи… как?
- Вопреки достаточно распространенному мнению, пережить своих родственников мне не удалось. Как тебе, должно быть, известно – Манрики сильно проредили наш род. Я умер в одной из камер Багерлее, от яда… Это было больно, Жермон, очень больно… Фламинго не желали легкой смерти врагам – меня не только самостоятельно заставили выпить отраву, но и любезно предоставили почти неделю на медленную смерть. Судороги, бред, бесконечная боль… Я сорвал голос криками и ногтями разодрал кожу на горле, когда задыхался… Мое тело представляло собой довольно жалкое зрелище - скрюченные мышцы, запекшаяся кровь, синяки везде…
Сердце колотится гулко и страшно, и, наверное, впервые в жизни так хочется убивать. Он никогда не ненавидел раньше – ни проклявшую его семью, ни дриксов, ни обидчиков в молодости. Это было странное и новое чувство. Манрики… Внутри бьется бешенство, а пальцы ласково перебирают каштановые волосы, и голос ровный
- А как ты стал найери?
- Я, когда умер, попал в странное место. Я затрудняюсь его описать – темно и тени вокруг какие-то… Со мной говорили. Их было много, очень много, голоса одних были похожи на рокот камней, других – на треск огня, третьих – на порывы ветра, четвертых – на плеск волн. Литтэны, фульгаты, эвроты и найери. Говорили долго и непонятно – про Излом, долг, кровь, клятвы, ошибки… А потом предложили вернуться – и я согласился. Очнулся все в той же камере, совершенно здоровый и с хвостом… С трудом вернул себе пристойный облик, недели две ходил заторможенный – слышал голос Волн, пытался в себе разобраться. Потом закрутилось – Ракан, Алва у эшафота, Окделл, Эпинэ, ызарги… Ноха, суд этот, кошками драный, выродок на троне. Я как с ума сходил – не представляю, как глупостей не наделал. И все время плакать хотелось, плакать и петь. Когда гробницу Октавии ломали, я думал, в обморок упаду. Они лезли грязными лапами к красоте, они сами были полны грязи и скверны... Столица была пропитана мерзостью и гнилью, там даже дышать было невозможно. Когда я вырваться смог – думал, уже рассудок потерял… Алва остался, а мне приказал ехать в Торку. Там тебя встретил…
- И хорошо, что встретил, Тино. Очень хорошо.
- Конечно, - и улыбается, - только, Жермон… Ты теперь тоже не совсем человек…
- Как это?
- Знаешь, что первыми жрецами были любовники астэр? Ты теперь можешь касаться моей силы, Волны тебе помогать будут и хранить.
Комнату окутывает тишина. Сказать нечего, молчать нельзя… Зато можно целовать. Губы точно такие же, и Ариго окончательно успокаивается.
- Жермон! Рана!
- Мы аккуратно. Очень аккуратно…- змеиная кожа тоже безумно приятна на ощупь, она теплая и чуть шероховатая, а изгибы тела под ладонью просто сводят с ума. Ты действительно безумец, генерал… Безумец и извращенец, но раз уж влюбился в нелюдя…
- Лежи! Я могу ненадолго обезопасить ранение, но учти, надо быть осторожными, и это действительно ненадолго…
- Нам хватит…
Ловкие пальцы расстегивают рубашку, и ласковые губы приникают к обнажившейся коже. Ариго зарывается пальцами в волосы любовника, а тот сверкает невозможными глазищами из-под челки, и Жермон как будто падает в бездну. Он хочет его, хочет, хочет, безумно, прямо сейчас и всегда. Эти чувственные губы, эти серые глаза, эту нежную кожу, эти сильные руки, это гибкое тело, эту упоительную страсть… Его, только его, только ему.
Из одежды на генерале только рубашка и нижнее белье, да и то разрезанное при обработке раны. У Тино не уходит много времени, чтобы приспустить мешающую ткань… Он аккуратен и нежен, и его ласки не будят боль – легкие поцелуи, прикусывания, узоры, нарисованные языком. Валентин прижимает бедра Ариго к кровати, прежде чем взять в рот, и это очень своевременно – острота ощущения заставляет того выгнуться навстречу.
- Осторожно, Жермон, осторожно…- дыхание на чувствительной коже
Юноша улыбается, прижимаясь щекой к здоровому бедру генерала, и чуткие пальцы начинают замысловатый танец, обрисовывая контур пресса.
- Я не хочу навредить тебе, - конечно, не навредить… Но вот свести с ума невесомостью прикосновений – это пожалуйста. А как ощущается возбужденной плотью вибрация от звуков…
Ариго тянет Тино за каштановые пряди, ближе, еще, ну же!
Валентин склоняется к паху Жермона, и тот не может сдержать стон. Тепло, влажно, тесно… Тино расслабляет и сжимает мышцы горла, мурчит что-то неразборчивое, движется вверх-вниз, ласкает языком и губами. Еще. Еще, еще и еще.
Дыхание сбивается, дыхание срывается, пальцы одной руки комкают простынь, а другой - направляют Валентина. Возбуждение бьет в голову и по нервам, уже и губы искусаны, и стоны льются непрерывно, а Тино все еще мучает любовника, раскрывая все новые оттенки и полутона наслаждения, находя все новые точки и движения, меняя ритм и интенсивность прикосновений.
Ариго с трудом понимает, на каком он свете, тело бунтует и требует немедленной разрядки, бедра подаются вперед, насколько это возможно в почти железной хватке рук Валентина. Сердце готово проломить клетку ребер, кровь шумит в висках и кажется, что внизу живота сосредоточились все нервные окончания, вся способность чувствовать и ощущать. Сил терпеть дальше уже нет, и возможности тоже нет…
Подчиняясь ладони на затылке, юноша впускает генерала в себя до конца, плотно обхватывает губами основание и, после долгого, опустошающего оргазма, сглатывает все до капли.
На довольном, улыбающемся лице горят, полыхают нечеловеческим пламенем серые глаза.
Глава 6. Хербсте. Печальный язык.
Проснулся Жермон хорошо за полдень. В теле разливалась приятная истома, на душе было удивительно хорошо, солнце игриво целовало глаза, за рекой мерно обстреливали форт дриксенские пушки. Генерал улыбнулся, потянулся и чуть не взвыл – рана незамедлительно напомнила о себе. Бедро больше не притворялось, что все в порядке – боль обосновалась в ноге прочно и, видимо, надолго, недвусмысленно намекая, что дергаться не стоит. Понятно, будем лежать и командовать.
Разогнав врача, Ариго потребовал доклад о состоянии дел – командует фортов все еще он, и забывать об этом подчиненным не стоит, как бы им не хотелось изолировать его вплоть до полного выздоровления.
Выставив Берка, который не сказал ничего нового, кроме того, что Придда опять кошки носили за рекой, генерал вызвал самого полковника.
- Скажи мне, Валентин, почему ты адуанствуешь?
- Люди устали, и в моем распоряжении не было никого, кто мог бы сопровождать капрала Кроунера. Тем не менее, я сожалею, что вызвал твое неудовольствие.
Сожалеет он, как же… Жермон с трудом подавил усмешку. Бедный малыш Арно, как же он нарвался. Хорошо так, основательно, Придд забывать и прощать не умел, а свои выходки, иначе не назовешь, обставлял абсолютно официально: захочешь – не придерешься.
Валентин, очень внимательно отслеживающий все телодвижения Ариго, вдруг хмыкнул и поинтересовался:
- Ты давно пил вино?
- Вчера.
Не дожидаясь указаний, молодой человек занялся кувшином. Попытка сделать выговор провалилась окончательно. Браниться дальше было глупо, нога болела, дриксы палили, а голова, хоть умри, не хотела соображать. Лень и пронизанный солнцем туман заполняли сознание.
- Налей и себе. Только туда гадость какую-то вбухали…
- Мед и гвоздику. Это поможет. Вчера….
- Вчера все было великолепно.
Юноша сверкнул глазами, и на пару мгновений на его лице проступила улыбка найери – нечто запредельное, чистое и восхитительное.
- Рад слышать. Но рану мы все-таки потревожили… Так что, пожалуйста, не дергайся и выполняй указания врача.
- Ты ее залечить не можешь?
- Нет, к сожалению.
- Что ж, буду выздоравливать самостоятельно… Что за Хербсте?
- К Бруно пришло подкрепление.
- Значит, форт надо покинуть.
- Не сейчас. Даже очень осторожную транспортировку ты можешь не выдержать.
- Валентин! Я не собираюсь посылать своих людей на смерть только из-за того, что не в состоянии двинуться с места! Если будет надо – вы меня оставите и уйдете.
- Нет.
- Да, Тино. Моя жизнь ваших смертей не стоит.
- Никто не говорит о смертях. Они уйдут – я останусь. Нас двоих я как-нибудь смогу защитить. – Солнечный свет заливает фигуру юноши, играют блики в волосах, и проступает древняя сила через человеческие черты. Волны – это память, Волны – это верность, Волны – это вечность. Найери не бросит своего избранника. - Однако будем надеяться, что такие меры не потребуются.
Меры не потребовались. Шел третий день безделья, генерал валялся, не смея пошевелить ногой, привыкал к постоянной выматывающей боли, и думал. Начавшаяся кампания нравилась Ариго все меньше, Бруно казался все умнее, а фок Варзов все старше.
Когда окно стало темно-синим, Жермон сдался и послал за полковником Приддом, но тот где-то шлялся, и Ариго догадывался где. Попытки остановить адуанствующего герцога разбивались о железный довод «ну я же найери!» и ослепительную улыбку. То, что этому найери года не исполнилось, силой он до конца не владеет и собственных возможностей не знает, не учитывалось. Валентин был просто невозможен – он хотел всего и сразу, умело скрывая нетерпение под маской идеальной вежливости и равнодушия. Он хотел фехтовать, ходить в разведку, и испытать все, до чего может дотянуться, и при этом никогда не заигрывался – его эскапады приносили пользу, интерес никогда никому не выходил боком, и упрекнуть его было совершенно не в чем, кроме очевидного безрассудства. Баваар нашел в нем родственную душу, пришел в искренний восторг и всячески потакал, а Жермон тихо ругался сквозь зубы. Мальчишка стал бы маршалом, если бы был человеком, но кто предскажет, какой будет судьба молодого астэра?
Кошки, или кто там еще, носили Тино на другом берегу Хербсте, значит, этой ночью он не придет. Бедро ныло и жаловалось на жизнь, за окном темнело, и Ариго заставил себя отвернуться к стене и закрыть глаза. В голове шумело, перед глазами все плыло, Жермон осознавал, что почти бредит, но гнал себя в бред, как Кроунера на дриксенский берег. Он искал Бруно, а Бруно пытался застичь Вольфганга на марше. Начав удивлять и обманывать, «гусиный» фельдмаршал не собирался останавливаться. Первый обоз - и дриксы на талигойском берегу, второй обоз - там же большие пушки, те самые большие новые пушки, которые не рушат стены форта.
Нет! Ариго резко сел на кровати и все же заорал от боли, точнее захрипел, задыхаясь, и упал обратно. Бред или реальность? Верить или нет? Проклятый Бруно…
Завтра же вверенные ему люди покинут Печальный Язык. Благо, рана уже позволяет - будет больно, но он переживет. Он еще много чего переживет, главное успеть.
Бред в очередной раз оказался истиной, и подтвердил это Валентин. Лагерь у Печального Языка был перевалочным на пути к двойной переправе: через заболоченную Штарбах и Хербсте, переправе, которой воспользовался Бруно. Валентин вернулся средь бела дня и доложил об открытии, Баваар был в восторге, а у Жермона зародились нехорошие подозрения. Кроунер подойти достаточно близко к дриксам не смог, хотя и считался лучшим разведчиком в Северной армии…
Лекарь зверствовал, руководя подготовкой телеги для генеральского тела, лагерь шумел и бурлил, а Валентин стоял у изголовья кровати. Чинно и благовоспитанно, как будто не он две ночи шлялся по дриксенскому берегу. Идеально белая рубашка, идеально вычищенные сапоги, идеально сидящая форма. И еле заметные тени под глазами, выдающие, что не спал этот паршивец давно.
- Тино?
- Да?
- Как ты умудрился проследить за дриксами?
- Штарбах заболочена. Почти полностью. А болото – это вода и камыши, а еще тростник. Судя по легендам – любимая среда обитания найери, - смешинки в серых глазах, смешинки и что-то еще. Боль?!
- Что такое?
- Я же нечеловеком там был… Это… Странное ощущение. Эти люди ни в чем не виноваты, но я их ненавижу, потому что они пришли убить моего избранного. Оно выворачивает наизнанку, и я плакал там… Плакал и пел для них, потому что они умрут. Они приговорены – мной и Волнами. Я, можно сказать, убил их. Чужими руками…
- Тино…
- Да? - застыл, точно статуя.
- Война только начинается, и расклад пока не в нашу пользу. Я смог разгадать замысел Бруно, но этого мало! Нам надо выиграть и выжить, и если пара тысяч дриксов внезапно умрет, я буду только счастлив.
- Не внезапно. Их убьют талигойцы. Всех до одного, всех, кто был позавчера у Штарбах.
- Валентин!
- Мой генерал, повозка готова. Полковник Придд, вы не поможете перенести господина Ариго?
Лекарь как всегда потрясающе вовремя. А потом уже не до разговоров, потому что как ни старайся быть аккуратным, малейшее движение - и бедро настоятельно напоминает о себе.
Дорога была бесконечной, боль - навязчивой, а перед глазами все еще стоял покинутый форт. Печальный Язык на несколько месяцев стал важным и нужным, а потом как будто недоуменно-обиженно смотрел в спины покидающих его людей. Никто не будет защищать камни ради самих камней, но на душе все равно было паршиво. Придд ехал рядом с повозкой на сером мориске, поэтому успел заметить особо болезненную гримасу на лице Жермона и моментально оказался рядом.
- Мне жаль форт. Это бред и лихорадка, я ранен, однако мне кажется что он – живой, а мы его предали.
- Камни никогда не знали жизни, однако мертвыми и бессловесными их не назовешь. Я не слышу их голоса, но чувствую иногда… Ты тоже чувствуешь.
- Остается утешаться тем, что я не связан с домом Скал, - телегу тряхнуло, и Ариго сжал зубы.
- Мой генерал! Передовой дозор обстрелян противником в полухорне от нас!
Бой получился каким-то глупым – на что рассчитывали дриксы, будучи явно в невыгодном положении было непонятно.
Смотря на единственного пленника, Жермон думал, что надо бы попросить помощи не то у лекаря, не то у Валентина, потому что перед глазами все основательно плыло, но отчего-то начал допрос. Бороться со слабостью трудно, но можно, и тем приятнее очередная победа. Он не немощен, он командир, и он скоро встанет.
Неподдельное восхищение в глазах Берка и Редера. Не прошло и недели, как полковники поверили, что Бруно с основными силами перешел-таки Хербсте. Приятно, Леворукий побери, но лучше было бы, торчи дриксы у Печального Языка и поныне.
Мир перед глазами заволакивало мутью, и Ариго хрипло перепоручил пленника Берку и Баваару. Накатывающий бред был не пророческим, а самым обычным: приглушенный стук копыт, молочно-белый туман, невнятные голоса. Шорохи и скрипы, бесформенные тени, звуки, как из-под воды. Бессмысленность обступала, тянула к нему руки, и беспамятство скалилось своей жертве. Сверкнула молния, но как-то слабо и неубедительно. Он проваливался в вязкую муть, хотя отчаянно рвался обратно, к солнцу и человеческим голосам. Внезапно накатила и схлынула волна, смывая с рассудка грязь безумия, и Ариго очнулся.
- Уснул? - Берк искренне полагал, что шепчет.
- Нет, - откликнулся от изголовья Валентин. - Пусть согреют вина…
- Пусть согреют всем, - уточнил Жермон и понял, что Придд не просто сидит на телеге, а подпирает готовую свалиться подушку. - Час на ужин, и вперед… Нечего ждать, пока на нас наведут целый корпус.
Вытащил меня из очередного лихорадочного бреда, да, найери? Интересно, неужели до сих пор никто не догадался, что между нами что-то есть? Ты же буквально не отходишь от меня, а сейчас вообще фактически у тебя на коленях лежу… Кто поймет этих людей? Знают, но молчат, не знают, но говорят… Все же это бред, но на этот раз - хороший и приятный. Тепло тела Валентина, ленивые мысли, запах его неповторимый…
Глава 7. Придда. Тарма.
После столкновения с дриксами Жермон решил не нарываться на неприятности и идти в обход, сначала – прямо на юг, через три дня повернули на восток. Переходы были утомительными, нога заживала медленнее, чем могла бы, но генерал потихоньку успокаивался. План Бруно разгадан, хоть и с запозданием, будущее ясно, хоть численный перевес по-прежнему на стороне противника, а рядом с его повозкой едет Валентин, и можно сутками любоваться им, обычно занятым разведкой и своими людьми. А еще есть ночные разговоры в палатке, когда огонек свечи мечется от малейшего дуновения, любые слова приобретают новый смысл, и не различить, где чье дыхание. Они говорят обо всем, аккуратно вынимая из сердец засевшие там занозы – у обоих их предостаточно.
- Ты любил своего брата, Тино?
- Да. Очень. Джастин был привязан ко мне, заботился, опекал, развлекал. Когда теньентом стал - писал постоянно. Мое детство - это Юстин, только рядом с ним я чувствовал себя ребенком. Он смеялся, оттаскивал меня от книг, за которые усаживали родители, и вел в сад. Бегать, лазить по деревьям, играть… Мы с ним очень разные были, однако он был для меня высшим существом. Когда его… убили, я замкнулся в себе. Мать и сестры пытались что-то сделать, расшевелить, а я изображал из себя статую.
- Зря…
- Зря. Я стал ваять себе маску по образу и подобию отца, а это было неправильно. Видя перед собой ребенка, который почти не показывает эмоций, кроме продиктованных вежливостью, девочки от меня отдалились. Это было жутковатое зрелище, правда. Да и холодный спрут вместо сына - не то, о чем мечтала мать. Я остался один. Это было глупо, но когда я осознал свою ошибку, стало уже поздно. Я сам убил все чувства, которые между нами были. У меня осталось равнодушие, этикет и манеры… Отец был доволен, а мне иногда казалось, что я разучился не только смеяться, но и радоваться в принципе.
Тишина не давит, но горький привкус остается на языке.
- Я отпустил их. Недавно совсем, когда тебя полюбил. Любить можно только живое, а я после смерти брата как будто вслед за ним ушел. Я не могу их винить – они сделали все, что могли.
- Я рад, что ты снова жив.
- Я тоже. И смеяться все время хочется, не только потому, что я найери. Я разучился получать удовольствие от элементарных вещей – скачки, риска, побед… Нет, они и раньше были, но так как показывать свое отношение было нельзя, я прятал его настолько глубоко внутри, что эмоций почти не было.
Пальцы переплетаются – невинная ласка…
- Скажи, Жермон, а какими были твои братья?
- Я их не помню. Совсем. Лица стерлись из памяти давно, даты рождения еще раньше, остались имена и то, что о них говорили в армии. Когда я узнал о дуэли с Вороном, даже не расстроился. Алва не убивает людей просто так, значит, они того заслужили.
- Тебе совсем все равно?
- Да, пожалуй. Мы даже в детстве особо не интересовались друг другом. Потом написать им из Торки даже мыслей не возникало, хотя Катарине я письма отправлял.
- Ты говорил, что она не отвечала.
- Ни разу. Меня это ранило. Она всегда казалась милой и доброй девочкой.
- Ты ее любил?
- Наверное. Я помню ее в красном платье, с растрепавшимися косами и охапкой маков в руках. Она их обожала…
Дорога, скрип тележных колес. Жермон пробовал ехать верхом, но на второй день сдался - тело воспринимало скачку как изощренную пытку и реагировало соответственно. Делать нечего, остается только смотреть на небо и говорить. Днем, при солдатах, темы надо выбирать осторожнее, а ночью можно задавать любые вопросы.
- Что будет дальше, Тино?
- Дальше?
- Кончится Излом, кончится война. Был бы ты человеком – рано или поздно тебя ждала бы маршальская перевязь. Или то, что ты астэр на твою судьбу не повлияет?
- Повлияет, и еще как… Мне сложно объяснить, но меня не прельщают людские цели и стремления. Мне не нужна слава, власть, известность. Я хочу жить и чувствовать… Мне было интересно переправляться на северный берег Хербсте, мне интересно учиться фехтовать, мне нравится находиться среди людей. Но вот решать судьбы, управлять, завоевывать авторитет – это больше не мое.
- А раньше ты этого хотел?
- Раньше это было моей судьбой. Я – герцог Придд, меня обязывало положение.
- Повторю вопрос - что дальше?
- Не знаю. От тебя я не уйду – а единственное, что держит астэров среди людей - это сами люди.
- Жалеешь, что ты больше не человек?
- Нет, наверное. Человеком быть было бы гораздо проще, но, во-первых, я умер, а во-вторых, тогда у меня не было бы тебя.
- Умер…
- Тебя это заботит больше, чем меня. Не обращай внимания – сердце бьется, кровь горячая, я по-прежнему свободен.
На следующий день они присоединились к остальной армии под командованием Вольфганга фок Варзов.
Ойген явился утром, но не раньше, чем принесли завтрак. Жермон был безумно рад видеть друга, который казался чем-то неизменным в окружающем генерала безумии. Обычная бергерская сдержанность, спокойствие и уверенность смешивались еще с чем-то, присущим только Райнштайнеру.
- Доброе утро, Герман. Я очень рад тебя видеть, после того, как мы встретили Бруно, я и Вольфганг были сильно обеспокоены отсутствием новостей от тебя. Я понимаю, что послать курьера возможности не было, но тревоги это не отменяло, - только слыша знакомые интонации понимаешь, как на самом деле скучал, - как твоя рана? Герцог Придд сказал, что ты пробовал ехать верхом, но потом все же пересел на повозку.
- Я в порядке, - вдаваться в подробности Жермон не стал, тем более что ранение уже успело осточертеть. Иногда от безделья хотелось выть, хотя Ариго не замечал за собой особой любви к постоянной активности; ему можно было только лежать, отдавать приказы и выполнять требования врача, все под пристальным взглядом Валентина. Найери он там или нет, но на характер это повлияло не сильно – взгляды на генерала, пытающегося безответственно отнестись к своему здоровью, оставляли стойкое ощущение выволочки.
- Ты краток, и потому я склонен тебе верить. Спокойного коня я тебе подберу, но немного позже - голубые глаза смотрят внимательно и понимающе. - Ты изменился, Герман. Очень сильно.
- Неужели так видно? – усмешка получилась кривоватой.
- Мне – видно. Что-то заметит Рудольф, что-то, возможно, Вольфганг. Я могу спросить, чем эти изменения вызваны, или это будет бестактно? Поверь, это не праздное любопытство, я интересуюсь из дружеских побуждений.
- Бестактно это не будет…
- Но тебе сложно говорить и формулировать?
- Именно.
- Тогда я рискну сделать предположение. Пробудившиеся в Излом древние силы пришли за тобой. В тебе течет кровь Молний, однако, насколько я вижу, ты им не достался. Спасти тебя мог либо ты сам, либо герцог Придд. Я видел его сегодня - он тоже изменился, еле заметно, но тот, кто знает куда смотреть, заметит. Тебе помог он?
- Да.
- Я не буду спрашивать как, потому что это действительно будет бестактно, но свою благодарность ему выражу непременно. Ты очень дорог мне, Герман. Я рад, что ты вернулся.
- Я тоже рад тебя видеть, Ойген. Валентин мне действительно очень помог, но дело не только в нем.
- Раз уж ты решил быть настолько откровенен, я добавлю. Знают, не видя, не только Волны.
- Кто еще?
- Маяки. Это другое знание, однако, оно не менее истинно.
Райнштайнер действительно знает очень много, больше, чем Жермон предполагал и, наверное, больше, чем может предположить сейчас. Его друг полон тайн, когда-нибудь некоторые из них раскроются, а сейчас можно просто поговорить о дриксах, новостях из столицы, прочих мелочах. И это легко и приятно, потому что его здесь действительно ждали.
- Раньше ты бы стал расспрашивать, Герман, - отметил барон, - сейчас ты молчишь и улыбаешься.
- Так то было раньше.
- Действительно, - Ойген и сам улыбнулся. - Теперь ты тоже знаешь. Иначе чем я и иное, но знаешь.
Ариго и Райнштайнер направлялись к бергеру на обед, когда заметили прелюбопытнейшую сцену: под присмотром барона Ульриха-Бертольда тренировались четверо молодых людей. В одном из бойцов Жермон узнал Валентина, фехтовавшего с кем-то их Катершванцев, в паре с его близнецом был Арно.
Плечистый белоголовый парень ловко управлялся с клинком, но Тино превосходил противника, ненамного, но превосходил! Сдержанность, расчет, холодность – это да, никуда не делось, но появился напор, словно парень кому-то что-то доказывает. Полковнику Придду плевать на мнение теньента Сэ? Ну конечно…
- Пфе! Норберт, фиконт! - Ульрих-Бертольд второй парой был недоволен. - Фы биться пришли или фальять туракофф?
Арно и второй близнец всячески изворачивались, чтобы посмотреть на соседей. Поединок действительно был интересен, в Придда как будто вселился… Вальдес? Да, пожалуй, такой стиль был присущ Бешеному в большей мере, чем Жермону или Валентину. Победа полковника Придда была предсказуемой, хоть и не легкой – Катершванц был достойным противником: ловким, сильным, быстрым.
Тино делать эпическую сцену из своей победы не стал, и они с Йоганом договорились пофехтовать еще. Арно вставил всего пару довольно вежливых комментариев, а потом в разговоре всплыла тема Лаик, распределения мест и Ричарда Окделла. Оказывается, четвертое место ему уступили… Жермон не знал этого молодого человека, да и знать не желал, но когда Валентин рассказывал об Олларии, упоминал его пару раз. Вскользь, но этого было вполне достаточно, чтобы определиться с отношением. Настроение резко поползло вниз, и, оставив молодежь под присмотром барона, Ариго и Райнштайнер продолжили путь к кухне.
- Ты расстроен, Герман. Чем?
- Мне не понравились слова Арно про «друга Ричарда». Слишком его отца напоминает.
- У тебя плохие предчувствия или просто тебе не нравится герцог Окделл?
- Затрудняюсь сказать, Ойген. Но точно знаю – с Арно им лучше не встречаться.
- Значит, не встретятся. Теньенту Сэ место в армии, это достаточный повод, чтобы его удержать.
Мясо было выше всяких похвал, и умиротворение понемногу возвращалось в душу генерала. Покопавшись в себе, Ариго признал, что испортил настроение ему не только незнакомый Повелитель Скал.
- Тебя же зацепила тема Лаик, Герман? - друг проницателен, и прекрасно знает, когда надо спрашивать.
- Пожалуй. Провожать «унара Жермона» в Торку не пришел ни один из бывших однокорытников. Я и не звал, но все равно обидно было.
- В молодости мы часто думаем, что окружающие сами должны догадаться, что мы от них ждем, скрывая эти самые ожидания очень тщательно. А потом злимся на мнимые черствость и равнодушие.
- Ты прав, Ойген. Я уехал, никому ничего не сказав, и даже не поговорив с отцом. Во мне взыграла гордость – подумать только, обвиняют непонятно в чем! А ведь, если бы приехал в Гайярэ, все могло бы сложиться иначе…
- Ты жалеешь?
- Раньше жалел. А потом понял – тот, кто отнял у меня имя и семью, подарил мне Торку. Это гораздо больше, чем я потерял.
- И давно ты это понял?
- Можно сказать, что прошлое отпустило меня только в этом году. Война, Излом, выходки Бруно, свалившаяся на плечи ответственность – тут не до былых обид. В Мариенбурге когда был – на сирень смотрел, и думал, что слишком долго носил в себе яд, сам того не понимая. Сейчас даже дышать свободнее и легче. И – впервые за долгие годы – мне приснилось алое маковое поле, дворец из белого алвасетского мрамора и ласточки. Не кошмар, не грусть, не боль - светлые воспоминания.
- Ты теперь снова граф Ариго. После войны вернешься.
- Вернусь. Я вот думал себе бергерский замок построить, даже место подходящее знаю – Кошачий Камень называется. А старый – пусть спит среди маков. Мертвое – мертвым.
- Это верное решение, Герман. Ты многое понял за этот год. Я очень за тебя рад.
- Многое понял и многое получил… Мы слишком часто не замечаем очевидное. Жизнь полна удивительных возможностей, а мы тратим ее на вымышленные беды.
Эпилог
Ночь опускается на лагерь, ночь отрезает людей друг от друга, ночь приносит не-одиночество. Когда Жермон появляется в отведенной ему комнате, Валентин уже сидит на постели в одной рубашке и брюках, смотрит в окно. Луна освещает тонкий профиль, оживляет сказку, тени придают ирреальность происходящему. Тихо и темно, и восхищение понемногу пробирается в сознание. Смотри, как он неуловим, как сон, как туманная дымка, как сумерки… Ночью он больше найери, чем человек, и это завораживает – древняя магия, невозможная красота, притягательная тайна. Люби его Жермон, ласкай его, Жермон, боготвори его, Жермон. Ты нужен ему, ты ему необходим, он твой и только твой – нежная бледная кожа под руками и губами, податливое гибкое тело, нечеловеческий голос, что шепчет тебе о любви, волосы, что текут меж твоих пальцев. Смех, как переливы воды, змеиная грация, серые бездны глаз, в которых скрывается твой личный Рассвет…Нега и ласка, ночь – ваша сказка, шелк простыней – небосвод. Вам солнце не нужно, дальше и глубже, в плен темных трепетных вод… Губы и кожа, смятое ложе, страстью дыханье сорвал. Тела изгибы, счастья мотивы, этого ли ты желал? |