Король Фердинанд был на редкость нерадивым учеником. К концу первого часа, в течение которого он и кардинал разучивали речь, Дорак если уж не поседел сверх своих седин, то утратил немало волос, в которые впивался беспощадно. Речь на Совете, которую монарх никак не мог усвоить, застопорилась на девятом предложении. Все оставшееся время – около сорока минут – Квентин пытался научить Фердинанда слову «самоидентификация». Монарх зевал, морщился, ерзал в роскошном кресле и делал ошибки, ошибки, ошибки… На двадцать четвертой минуте Дорак стал ошибаться сам, а Савиньяк премерзко захихикал. Спустя тридцать пять минут закатных мучений кардинал прижал к глазам платочек, припоминая все бранные выражения, какие он знал на талиг и сопряженных языках. Король, думая, что расстроил ментора, понурился, захныкал сам и сбежал с урока под предлогом малой нужды.
Жест Квентина был идентифицирован превратно. На деле кардинала подкосил жалкий утренний сон. Добравшись до постели около семи утра, он приказал Агнию разбудить его в восемь-тридцать. Когда секретарь вяло потряс его плечо и, заикаясь, пробормотал о времени, кардинал трижды проклял державу Талиг и пожелал ей развалиться от всего сердца и прочих вотчин тела, переживших пробуждение не самым достойным образом. Взявшись за край одеяла, Квентин ощутил, что не в силах сотворить подобное кощунство, и потребовал от Агния сделать «хоть что-нибудь». Секретарь, от которого всего лишь требовалось черкнуть записку, что кардинал уехал, болен, умер и так далее, притащил кувшин с холодной водой. Что было дальше, Квентин и вспоминать не хотел. Агнию повезло лишь в двух вещах: шеф не блистал в технике кулачного боя и не держал пистолетов под подушкой. В остальном у секретаря случился не самый удачный день. Удачным для кардинала он не был и подавно: глаза отчаянно слипались, отказавшись признать самого себя в зеркале. От дворцовой роскоши в них и вовсе зарябило. Квентин отчаянно щурился, но все же спутал герцога с маркизом, вызвал бурю тихой злобы и едва не влетел в Савиньяка. Брильянты на монаршем камзоле и вовсе вынудили его прослезиться. Урок не задался, король смылся, вояка отправился травить сплетни, а кардиналу жутко захотелось домой – если уж не в Дорак, к вишням, то хотя бы к Агнию, которому можно влепить оплеуху. В тот самый миг, когда Квентин почти покинул кабинет монарха, к нему припорхнула фрейлина. Недоумевая, отчего на нее так щурятся, девчонка объяснила ему, что его хочет видеть Катарина.
Злость на Талиг вскипела с новой силой в утомленной груди кардинала. Любопытство пересилило: в дамской части дворца он не был за неимением повода, а Рокэ молчал и отшучивался. Захоти того Дорак – и верные, но глупые в массе своей шпионы тут же состряпали бы карту помещений, вплоть до последней мышиной норки и поголовного списка ее обитателей. Поглядеть на все своими глазами, пусть и утомленными, - игра стоила свеч. Отправившись в путь, они прошли с десяток комнат, в каждой из которых было по две, а то и три двери, если считать тайные ходы за портретами Оллара Первого. Всю дорогу Квентин снисходительно щурился, кивал модисткам и камеристкам, наступал на декоративных собачек и выслушивал их вой. Наконец, последняя дверь закрылась и кардинал, к своему скромному удивлению, оказался в спальне Катарины.
- Ах, Квентин, - вздохнула она. – Вы так добры. Я была вынуждена вас звать…
Ага, конечно, подумалось Дораку. В спальне свечи не горели и вроде бы никто не умер, а если бы и умер, кардинал узнал бы об этом дня за два до его кончины.
- Произошла ужасная ошибка, - продолжила королева. – Видите ли, сегодня король дает прием…
Вашу мать Леворукому, подумал кардинал. От приема ему не отвертеться: будут послы, а король им скучен, придется развлекать. К тому же, может забуянить Рокэ…
- …и – ах, представьте себе! – Первому маршалу досталось место лицом к окну.
- Вот как? – улыбнулся Дорак, то ли из вежливости, то ли со злости.
- Да! А он мне говорил… сказал, что там сидеть не может. Глаза очень болят! Он просил меня просить вас за него…
Глаза и здоровье кардинала заботили всех и того меньше, чем дела уток в дворцовом пруду. Дурная ли башка Рокэ подсказала идею вымаливать местечко через Катарину, или же королева взяла инициативу в свои ручки, Квентин не знал и знать никак не мог. Съязвить в ответ было достойным выходом. Так бы он и поступил, если бы на пути мести не встала внезапная преграда. Преградой было декольте, при взгляде сверху открывавшее виды на белоснежную девичью грудь.
Квентин сглотнул. Комок застрял в горле, вынудив тихо кашлянуть в кулак. Рука искала непонятно чего, сжав, наконец, спинку кресла. Катарина сменила позу, углубившись в свои мысли. Вместе с этим углубилось и темное пятнышко между платьем и нежной кожей.
- Рокэ не мог вам сам сказать, - пролепетала королева. Взгляд ее сделался задумчивым и томным. Квентин протер глаза, пытаясь стряхнуть наваждение.
- Он горд, словно… - задумалась Катарина. – Словно ворон. Да.
Мысли о Рокэ были последним, к чему прибегнул бы Квентин. Сам того не заметив, он склонился над Катариной и глядел на ее тонкую шейку глупейшим из возможных взглядов.
- Вы знаете, Квентин, - вздохнула королева, - в море разврата и похоти…
Какой разврат, зачем она о нем, беззвучно прошептал Квентин.
- …вы – словно утес морали, к которому пристал терзаемый бурей корабль Талига.
Спустя секунду пресловутое судно осталось без последнего прибежища от греха. Едва Катари покинула кресло, чтобы тайком проверить, достаточно ли на ней пудры, Квентин шагнул к ней со спины и прижал обе ладони к ее груди, нежной и бледной, будто вишня во льду. Глаза королевы исполнились удивления. Пришлось даже обернуться, чтобы увериться, что к ней пристал не Рокэ и не Савиньяк. Сделав это, Катарина обнаружила, что Квентин зажмурился и всячески отстранялся от собственных порочных действий.
- Ах, Рокэ… ызарг с ним… - шепнула Катарина, прижав ладошки к его мантии.
Первый поцелуй прожег Квентина, будто раскаленная шпага. Второй походил на вилы, каждый зубец которых расплавил закатный огонь. В два шага достигнув кровати, Дорак обнял за талию предмет внезапного вожделения. Катари визжала и смеялась, изогнувшись на его руке. Взгляд Квентина обнажил ее трижды, прежде чем в дело вступили обмякшие пальцы. Тесьма на платье противилась неслыханному. Так же вели себя и пуговицы, в которые королева вцепилась сначала руками, затем зубками.
- Квентин… - шепнула она, отрывисто хихикая. – Как же вы… их так… застегиваете?..
- Я не знаю!.. – выпалил он, в сотый раз теряя нить тесьмы. – Это Агний все!.. кретин!.. я… я…
- Вот! – выпалила королева, подняв в руке кэнналийский кинжал. Битую рукоять оружия украшал вороний вензель, но кардиналу было все равно. Сжав ее руки с кинжалом, Квентин вспорол мантию и едва не расцарапал себе грудь. Осторожность была заброшена, словно гальтарская твердыня. Искромсав платье, Квентин почувствовал, как его кожи коснулось жаркое, хрупкое тело. Тело обвилось вокруг него, терзая губы жадными поцелуями и бесстыжими словами. Волна вожделения несла Квентина к утесам безумия, торчавшим из пучины страсти. Обняв Катари, он вдавил ее в шелк роскошных простынь и прижался щекой к ее пылающей щеке. Дальнейшее случилось молниеносно: всего мгновение спустя мир взорвался, словно от козней Вейзеля. Осколки его впились в вены, путешествуя по бушующей крови. Безумие накатывалось снова и снова, не отпуская их целую вечность, вторившую его имя на всевозможные лады криков и стонов. Он очнулся от забвения, лишь когда спальня канула во тьму, а пламя и страсть порядком приостыли. Глотая воздух, он слышал рядом похожие жадные вдохи, увенчанные стоном «о, Квентин!..» Только бы не заснуть, вторил здравый смысл. Только бы не заснуть…
…Яркий свет проник сквозь одеяло, сдавив веки и провоцируя подъем. Нащупав переносицу, кардинал вцепился в нее со всей возможной жалостью к себе. Ныла спина, ныли руки, даже ноги немного ныли. Вставать не хотелось, но уже утро, вот только какого дня…
- Агний!.. – прохрипел он, ища рукой привычный столик, где всегда находилось что-нибудь такое, чем можно стукнуть недотепу. Секретарь не появился.
- Агний, чтоб тебя… - повторил кардинал.
Крепкое выражение надломилось на середине: рука Квентина нащупала нечто мягкое и приятное. Память, едва не взявшая выходной, вернулась к нему так стремительно, что Квентин подскочил на смятых простынях и сорвал одеяло с головы. Рядом с ним лежала Катарина Ариго.
Сердце кардинала мгновенно сделалось тяжелее пушечного ядра. Он закрыл лицо ладонью, затем второй ладонью и крепко выразился в адрес своей глупости. Из ста возможных ошибок он совершил сто одну: поддался чарам политического противника, осчастливил ее бурной ночью, проспал все на свете, Совет, прием, вечерний шадди, да еще и провалялся в ее постели до полудня, что уже разносят слуги, а с ними и Савиньяк… Квентин зажмурился, представив, как будет гудеть дворец, стоит ему выйти наружу. Дернув одеяло, которым он вознамерился укрыться, пока не отыщет одежду, Квентин замер в благоговейном ужасе. По его левую руку сверкнули зубы Рокэ Алвы.
- А-а… - выдохнул Квентин, побелев, будто скисшее молоко. Первый маршал сладко потянулся, похлопал себя по мужественной груди и сделал вид, что лишь сейчас заметил соседа.
- А, кардинал! – оскалился сын Леворукого. – Погодка неважная: ночью был сильный ливень, я вроде говорил вам, а вы так сладко спали… Мы не мешали вам, я и Кэт?
Сто вторая ошибка, постигшая кардинала в то утро, ухмыльнулась, обняла Катарину и легла досыпать. |