- Брось, Эмиль! Просто признай, что с женщинами разговаривать не умеешь, и брось. Если, конечно, не хочешь присоединиться к тому умнику в лазарете, что пытался подчинить эту красавицу силой.
Да, ход не слишком честен и не особенно мудрён. Зато, если повезёт, сейчас раскроется какой-нибудь страшный лошадиный секрет семейства Савиньяк. Разрубленный змей, любопытно! А пока имеем. Рассветной красоты и закатного норова трёхлетнюю зильберку, позавчера доставшуюся разведчикам совершенно невообразимым образом. Толпу побитых и покусанных претендентов на роль её нового хозяина. Одного многажды переломанного, доселе полагавшего, что не родилась ещё та лошадь, которую бы он… и так далее по всем статьям истинно ослиного упрямства, более свойственного почему-то людям. Тихих, смурных и отругивающихся сквозь зубы конюхов, утвердившихся в мысли, что дриксы не зря разводят своё лошадиное достояние для себя одних, как бы его и сие сокровище вернуть с извинениями? И наконец, цвет талигойской кавалерии в лице двух самоуверенных остолопов, тоже, в общем-то, считающих, что «не родилась», но имеющих на то собственные резоны. Остолопов, разумеется, заключивших пари на успех безнадёжного дела и жребий для полной дурости бросивших. Средний Савиньяк пытал счастья первым. Что ж, вперёд. Принципиально не деморализуемый Эмиль бодро сглотнул подначку и приступил.
И что? Вот это и есть савиньяковская премудрость в конном деле? Идиотище, ты зачем кобыле глазки строишь?! Ты ей в глаза глянь. Повнимательнее. И чем скорее, тем лучше. И на ноги заодно. Особенно на правую переднюю. Ритуал лошадиного соблазнения пресёкся быстро и категорично: за попытку погладить гордое создание по отливающей начищенным серебром шее граф Лэкдеми поплатился собственной правой. Только задней. Или нижней? Да так молниеносно, что его и отдёрнуть не удалось.
- Кости целы?
-Твоя очередь! – До стены дохромал, не упал – уселся, значит, целы. – Посмотрим, умеешь ли разговаривать, по крайней мере, с лошадьми. – Перекошенные болью и досадой губы упрямо сложились во что-то вроде ухмылки.
Что ж, смотри. На то, что его собственная хитрость не раскрыта раньше времени, Иноходец рассчитывал вполне. Подпустила. Смотрит. Добра не обещает, но это ещё не угроза. Поднесённую к чёрным бархатным губам ладонь стерпела. Ноздри чуть расширились, дрогнули. Потянулась к руке – сама. Умница девочка. Прихватила пальцы одними губами. Ага, распробовала! Не спеша, слизывает с руки сладкую, влажную кашу.
- Овёс с сахаром? – Прозрел у стены Савиньяк. – Шулер ты!
- Тебе кто мешал? – Продавать зильберке глаза, по примеру лягнутого друга и соперника, он ещё остерегался, но в голосе звучала бездна нежности. – Да и не в том дело. Просто, видишь ли, Эмиль, барышня – северянка, ей блондины дома надоели. Так что, не хотелось тебя расстраивать, но твои потуги были обречены с самого нача…
Прочувствованная речь оборвалась в особо патетическом месте самым некуртуазным образом – подвыванием, переходящим в сдавленное шипение. Покончив с угощением, дриксенская красотка так тяпнула руку дающую, будто иной благодарности не мыслила. Сказочные агатовые глазищи пылали неукротимой злостью, за спиной вежливо, то бишь, опустив голову и уткнувшись носом в колено, ржал Эмиль.
- Ппфффххххххашли, интриган, стратег и просто красавец, а то ещё и голодными останемся. Правую-то зачем совал?
Кто б его раньше спросил: зачем. Самое малое, на неделю леворукий Эпинэ и столь же левоногий Савиньяк, морщась и хромая, поплелись на ужин.
Впрочем, обладатель дважды лошадиного герба сдаваться не собирался. И после отбоя, под покровом темноты была предпринята новая попытка приручения норовистой пленницы, требовавшая полной интимности и вдохновения. Доселе он ни разу не видел, чтобы такое срабатывало, но как-то слышал от отца, что, если дремлющая лошадь привыкает к твоему присутствию и голосу, наутро проникается доверием по самые копыта. В принципе, такой красавице, пусть и кусачей, он мог бы петь дифирамбы от первого лица, но поддержка гения не повредит. Веннен нашёлся весьма кстати.
Ночь висела над холмами лунной волшбой и осыпалась звёздами, строптивая прелестница изредка переступала во сне, прядала острыми ушами, но протестов не выражала. Сонеты не иссякали долго. Очень долго. Потом перетекли в бессвязные откровения, не вспомнить бы о них днём, потом всплыли какие-то строчки из памяти. Разрубленный змей, ещё ни одной даме он не изъяснялся таким проникновенным полушёпотом столько часов подряд. И даже язык не устал. Кажется. На невообразимо дальнем горизонте заворожено и лениво просыпалась заря. Из копны сена в углу конюшни донеслось тоже заспанное, сиплое «кхмы», на корню истребившее весь лиризм момента длиною в ночь.
- На свадьбу пригласишь? – Из сена показалась растрёпанная белобрысая шевелюра.
- ??? … !!! – Соблюсти приличествующую в присутствии дамы куртуазность Иноходцу не удалось.
- Ну, после ТАКОГО всенощного уединения, ты, как честный человек, чтоб не сказать Человек Чести, просто обязан…
- Лишняя здоровая нога осталась?
- А у тебя лишняя рука? И язык явно пока не пострадал…
Ещё мгновение, и друзья-лошадники с удовольствием избавили бы друг друга от помянутых излишков.
- О чём воюем, молодые люди? – Знакомый непрошибаемо спокойный голос подействовал на обоих как ведро холодной воды, выплеснутое на голову в самый неожиданный момент.
Несколько дней назад получивший краткосрочный отпуск по каким-то неотложным семейным делам Райнштайнер возвышался в сереющем дверном проёме аллегорией воплощённого здравомыслия. Уже вполне разбуженная дружеским обменом любезностями зильберка звонко фыркнула, повела узкой мордой, изобразила немыслимой красоты дугу длиннющим шёлковым хвостом и воззрилась на бергера с такой очевидной и неподдельной симпатией, что отвергнутые страдальцы взвыли дуэтом.
- Блондины – шатены… Чушь кошачья! Северян она любит!
- Патриотизм – страшная вещь…
- Обречены?
- Обречены.
|