Когда твой мужчина приходит, хотя не обещал, это праздник. Когда твой мужчина приходит раньше обычного, нужно радоваться. Когда твой любимый, встретивший и впустивший долгожданную весну, всеми силами старается не показать, что к нему почему-то снова ломится зима, чужая и мёртвая, ты знаешь, что не позволишь ей войти, хотя ещё не знаешь, как. Он улыбается. Он пытается шутить. Если это улыбка, то граф Килеан – близнец Леворукого. А если это шутки.… Да какие шутки?! Когда ему действительно хорошо, он глотает язык как девица, впервые выведенная в свет. К счастью, ничем иным оную девицу не напоминая.
- Граф Литенкетте тебя всерьёз озадачил?
- Пустое! – Опять эта, с позволения сказать, улыбка! – Эрвину нужен мешок столичных призраков. Призраки – не мародёры, наловим и больше.
Сидит на ковре, голова – на твоих коленях. Его бокал опустел, но тебе не хочется наполнять его снова и волнующе смеяться в ответ на вымученные остроты. Осенняя ночь, то есть уже зимняя, слишком памятна. Но не будь её,.. Нет. Таких ночей у вас больше не будет. Протягивает руку, гладит по волосам. Как ребёнка. Будто успокаивая. Тебя или себя? Смотрит, и взгляд сквозит болью. Не держи – отдай.
Может быть, сейчас только и нужно – молчать и смотреть в глаза? Берёшь взгляд – берёшь душу. Кто это сказал? И если бы всё было так просто. Отдай, выпусти. Боль не станет моей, просто издохнет, голодная и обиженная.
Молчит и смотрит. Берёшь взгляд – берёшь душу? Берёшь его руку, переплетаешь пальцы со своими. Сжимаешь, не по-женски настойчиво. Но тебе так можно. Улыбается. Уже лучше, но и это ещё не его улыбка.
Сухой, суетливый шорох и царапанье врываются в вашу тишину как Эвро в гостиную в разгар морискльего концерта. Это не Эвро – это за окном. Так не хочется смотреть куда-то ещё. Крупный иззелена-сизый голубь уверенно плюхнулся на подоконник, сложил переливчатые крылья, смешно наклонил голову и уставился круглым немигающим глазом, будто дожидаясь чего-то должного. Важный и наглый, как сорок Манриков. И столь же уместный.
Он – куда денешься – тоже покосился на непрошеного визитёра. И изменился в лице почти мгновенно. Ты знаешь, что он любит пернатых городских нахалов не больше твоего, но чтобы так…
- Разрубленный Змей! – при виде наглого голубя на окне уже невозможно было сдержаться, хотя, лучше бы он молчал, – везде эти птицы! Почему людей должны везде сопровождать птицы? И всегда одинаковые? Голуби, например, и в обычных домах, и во дворцах – все как один драчливые. Видел одного в Алати, тогда думал, хуже птицы не бывает. А нет, ошибся. Хуже всего куры. Сегодня в Доре. Ходят, кудахчут, и все толпой, толпой. Смотреть противно. Зачем их только завели?
- Зачем куры? – Женский голос заискрился недоумёнными смешинками. – От супа и яичницы ещё никто в своём уме не отказывался.
- Может, ты и права, – Иноходец пожал плечами, – но от этого они не становятся милее.
- Что ж, в конце концов, к ним, бегающим и кудахчущим, можно особо не присматриваться. Попадут на стол - сделаются милы в меру возможного... – думала она похоже, совсем не о том, что отвечала.
- А что же с ними живыми делать? – спросил Робер. С той толпой в Доре? Виноваты ли они в том, что оказались такими? И в том, что рядом с ними не было приличного птичника?
- Принимать как должное и... не путать ни с кем другим, – её улыбка, доныне беззаботная, как-то вдруг переменилась, в уголках губ застыло напряжение.
Эпинэ нахмурился. Спутаешь их! И если бы одни куры! Больше пугают люди, похожие на этих гм… пернатых. Всегда толпой, всегда к своему зерну. Жалко бедолаг. За ними всегда должен кто-то следить, но почему они не могут сами остановиться?
Ах, вот оно что – куры и Дора. Дора и толпа кур без перьев и крыльев, угодивших в общую кастрюлю лишь за то, что природа наделила их куриными мозгами: со всех ног – к заветной россыпи зерна, и ни в коем случае не зевать по сторонам – не то, затопчут или, того хуже, оттеснят, и останешься ни с чем. Если ты выглядишь как курица, ведёшь себя как курица и не поднимаешь носа от земли и рассыпанного по ней корма, как курица, то ты и есть курица. И – чему удивляться? – сам не заметишь, когда наступит твой суп. И ни один сумасшедший Иноходец, у которого, к тому же, всего две руки и одна голова, не остановит толпу куроголовых, упрямо ломящуюся в свой котёл. Нет, милый, не получишь ни куродифирамбов, ни курооправданий. Займёмся истреблением куроненавистничества, оно же – курожалость. И всерьёз займёмся, уж поверь. Вот прямо сейчас.
- Что ж, – лицо женщины сделалось сосредоточенным. Очень сосредоточенным и ещё более серьёзным. – Если ты необратимо вознамерился посвятить себя благому делу куриного спасения, слушай и запоминай. Иноходец внимательно посмотрел на Марианну. Такое её поведение и пугало своей решительностью, и завораживало одновременно.
- Я слушаю.
Она порывисто поднялась с кресла, быстро пересекла комнату до противоположной стены и остановилась там, прямая и строгая, уже ни единой чёрточкой в лице не напоминая ту, что всего минуту назад улыбалась летним рассветом и так многообещающе крепко сжимала его руку. Эпинэ почувствовал себя обделённым.
- Самые обычные деревенские куры легко могут сами о себе позаботиться. Они крайне настырны и изобретательны во всём, что касается самостоятельной добычи пропитания.
Теперь недоумение постигло его. Действительно будет? Вот буквально то, что было только что обещано? Какое – будет – уже началось! Захотелось немедленно встать и подойти. Как можно ближе. Но сведённые в линию брови и не допускающий возражений взгляд непостижимым образом держали на расстоянии.
- Деревенские куры без помех кормятся на хозяйских и соседских огородах, даже если те скрыты за высокими заборами. Сила крыльев вполне позволяет этим птицам перемахнуть забор сверху, да и снизу они запросто найдут лазейку. А уж там они полностью ощипывают ягоды с кустов, после чего с лёгкостью взлетают на ветви яблонь или вишен, где с удовольствием полакомятся поспевающими плодами.
Всё так же сосредоточена. В глазах, обычно таких бархатно-ланьих, отблески злого, весёлого вдохновения. Встать – нет, уже вскочить захотелось ещё сильнее, но он не успел и двинуться, как прозвучало непререкаемое:
- Сидите-сидите, герцог. И слушайте дальше.
Куры не летают? Неправда! В случае преследования крестьянская курица мгновенно оказывается на любой крыше. Деревенские куры вообще любят высоту. Поэтому всегда стараются занимать самые высокие насесты в курятнике. И разбиться при приземлении с высокой жерди, им, представьте себе, не грозит. Курица изящно спорхнёт на землю с любой высоты, которой сумела достичь с помощью мощных крыльев…
В последующие полчаса Эпинэ узнал о курах больше, чем за всю предыдущую жизнь. Что едят, чего не едят, как шкодят, как и где несутся и почему, случается, не несутся. А также, как обустроить курятник, чтоб неслись круглый год, хоть в Северной Придде, и... и... и...
Переполненное куриным бытом сознание исподволь начало мутиться и плыть. Посему, когда в извергаемой любимой проповеди в третий или четвёртый раз мелькнуло некое новое слово, он, как смог, оживился.
- Отдельного разговора заслуживают настоящие – подчёркиваю: настоящие деревенские петухи. Ведь они отличаются редкой даже для драчливого петушиного племени задиристостью.
Видимо, его насилу прояснившийся взгляд послужил сигналом для развития наступательных действий, ибо далее следовало:
- Само собой, дуэли случаются из-за дам! И как всякая дуэль, иногда заканчиваются гибелью одного из соперников. Впрочем, смертельный исход поединка скорей исключение, чем правило – ведь крестьянских петухов записными дуэлянтами не назовёшь. Поэтому чаще всего дуэли заканчиваются бегством поверженного с последующим уклонением от дальнейшего общения с удачливым соперником. Ничего не напоминает, герцог? Всё ещё рветесь пасти беззащитных птичек? Что ж, продолжим.
- Продолжим, – губы непроизвольно растянулись в улыбке. Нашел с кем спорить о птицах!
- Победителю достаются все прекрасные дамы в небольшом хозяйстве. Ну, а если территория и поголовье позволяют, побеждающие в боях петушки могут отобрать для себя лишь особо понравившихся девиц, после чего занимают со своим гаремом только часть двора, в то время как другие «семьи» обитают на своих территориях, ревностно оберегая условные границы владений от непрошеных гостей. Получается такая вот куриная Золотая Анаксия.
При всей вдохновенной серьёзности речи, здесь на её губах мелькнуло что-то, что в мужском исполнении называлось бы ухмылкой. Но разве женщины... разве прекрасные женщины, владеющие всеми тонкостями светского этикета, ухмыляются? Да и не Анаксия это. Это шило. На нём, как известно, долго не сидят. Нет, точно не сидят. Встать и направиться к ней он смог – не смог бы обратного. А вот додумать ему не дали. Марианна перевела дух, глубоко вдохнула для новой тирады и …хм… только что между ними не было этого пуфика. Но ни лицом, ни голосом не изменилась и на волосок. Всё-таки, его угораздило полюбить самую невероятную женщину этого мира и его окрестностей.
- Я запоминаю. Что же еще с ними может случиться? – Иноходец и на этот раз не смог сдержать усмешку.
Так, теперь софа. Ну, вот откуда?! И как она это делает, не сводя взгляда с его скромной персоны?
- Ухаживание носит односторонний характер. – Тон и убедительность ликтора на эорийском сборище: я не говорю – я констатирую. – Петух старается привлечь внимание избранницы. В буквальном смысле слова он распускает перед ней хвост. Он заговаривает ей зубы. – Кресло. – Она холодна. Она делает вид, что не слышит и не видит усилий претендента. Она горда и неприступна. – Столик. – Но она не ревнива. – Ещё кресло. – Она горячая мать. Гнезда или норы у нее нет. Она сама для своих детей и стены, и крыша. Охраняет она своих детей куда ревнивее, чем иные человеческие мамаши. – А вот это уже не столик, это стол. Досадно. Не сдаваться, маршал, не сдаваться!
- Так мы отвлеклись. Внимание, герцог: петухи-защитники.
Когда они, наконец, будут только вдвоём, а в её будуаре вообще не будет мебели?! И в спальне, на всякий случай, тоже. А постель – вообще не мебель. Что он несёт?! А понесёшь тут. Уф. Мелкая, вредная резная скамеечка для ног кинулась, как и полагается, прямо под ноги.
- Нарушителями границ могут оказаться как свои же петухи, так и совершенно посторонние, проникшие на чужой двор случайно. И, надо сказать, что, не будучи бойцовыми, деревенские петухи замечательно справляются с делом охраны территорий, запросто превосходя в этом хвалёных тарнау и вернигероде.
Любопытно, которым из означенных сейчас выглядит он, готовый кинуться, распетушив хвост, на все многочисленные предметы интерьера в этой комнате сразу?
Зато, в разговоре появились два знакомых слова. Кто же хоть раз в жизни не ходил на петушиные бои? В молодости он с равнодушием относился к курицам. А сейчас-то чего изменилось? Птицы как птицы, разные. Выживают, как могут, и никакой помощи для этого им не требуется. Но разговор уже принял крутой разгон, может, не стоят птицы такого внимания? Птицы – нет. Массивная напольная ваза – да. Ваза! К счастью, не бронзовая.
- Марианна, – позвал Робер. И осёкся, глядя на любимую растерянно и удивлённо.
Женщина мысленно позволила себе вздох облегчения, но начатое следовало довести до конца. Посему она удержала выражение кафедрального менторства на лице и соответствующий пафос в голосе, продолжая лавировать по комнате и горячо моля Создателя о самом простом: «Только бы не споткнуться!»
- Да. Двадцать восемь лет, как Марианна. Но вернёмся к нашим пернатым. При первых признаках очередного поражения петух обращается в позорное бегство, чтобы снова напасть, едва соперник расслабится. В конце концов, победитель сознательно отступает просто потому, что ему очень надоел этот упрямый выскочка. Знакомо, не так ли? Так вот,..
Знакомо, ещё как! Если бы можно было забыть... Но это уже не важно. А Марианна просто так не остановится, значит, пора принимать радикальные меры. Шагах в трёх… в двух с половиной – край эфемерно хрупкого столика. До неё – ещё шаг. И фора в виде более чем острого угла, под которым она его видит.
- Так вот, куры горды и неревнивы, петухи темпераментны — десятки потомков в сезон — и драчливы. Они само олицетворение ревности. Ревнивцы-тираны оставляют потомство, благородные до самозабвения умирают бездетными.
Лэйе Астрапэ, ОЧЕНЬ быстро. И не говори, что не сможешь. Со шпагой в руке несколько раз удавалось.
Сейчас – о смерти? Женщина одёрнула себя: последнее вырвалось напрасно. Что ж, будет нужно – она сгладит резкость. Устным трактатом на час-полтора о каких-нибудь ещё обитателях птичника. О гусях, к примеру. Где?..
- Может, на этом всё?
За спиной. Как?.. Очевидно, уже не имеет значения, как, если слова – или дыхание? – обжигают шею, а любимые руки сжали так, что хочется умереть от счастья и сумасшедшего, весёлого ужаса одновременно. Но хотя бы на самое малое её ещё хватит.
- Всёооо???!! – В голосе столько… ну, стоооооолько разочарования, сколько его в принципе можно выдать, отчаянно задыхаясь подкатившим к горлу восторгом.
- Всёооо! – Нет, ну вы посмотрите – он дразнится!.. Он «почти спокоен». Да уж – «почти»! Не будь объятия настолько крепкими – может, поверила бы. На секунду-другую. – За окном уже стемнело, а мы все о птицах. Есть темы намного интереснее.
- Темы? – Глаза Марианны округлились неподдельным ужасом. – Хочешь сказать, что теперь мне предстоит до утра слушать о лошадях?
- Позже! – Отрезал Иноходец, пресекая дальнейшие словопрения самым беспроигрышным способом.
|