Название: Чужое право |
Счастья — в доме! Любви без вымыслов!
Женщина, в которой добродетель уживается с красотой. Самый пустозвонный и самый никчемный комплимент из всех, но, впрочем, возможность искупить у него будет – и не одна. Эории – верные слуги своего анакса, а Катарина Ариго, в конце концов, чистокровная эория, и хочет она того или же нет, но при дворе ей бывать придется. Не может же она вечно симулировать неизлечимое недомогание. Альдо Ракан, волею Четверых наследник трона Талигойского и всех Золотых земель, мерил шагами кабинет, скрестив на груди руки. Эта блаженная испуганная девочка, далеко не красавица, видел и лучше, пятый день не идет из головы. Ничего привлекательного, кроме, разве что, волос, возможно, действительно самых красивых волос этого королевства, но – и всё, вся красота наперечет. Остаются только тонкие руки с голубеющими руслами вен, нервные пальцы, с болезненной быстротой перебирающие янтарь четок, и глаза загнанного зверька, на самом дне которых плескается едва видная жидкая сталь. О-о-о, закатные твари, Мэллит и та более способна увлечь мужчину, чем эта ударившаяся в религию бывшая королева. Альдо невнятно выругался сквозь зубы и мотнул головой. Она не отречется от узника – пусть не отрекается, Фердинанд – грязь, пятнающая Талигойскую корону, и вопрос этот скоро решится, но пусть она попробует отречься от короля, эта истинная эория. Пусть попробует. И Альдо улыбнулся пляшущему каминному пламени – уверенно и торжествующе. Он взял этот город и возьмет его женщину. Женщину Талигойской короны, женщину слабоумного короля и женщину синеглазой твари, подыхающей в каменном мешке Багерлее. Потому что так утверждают право победители. *** Эсператия, золотой обрез и дорогая мягкая кожа обложки, его подарок, лежала на том же месте, где Альдо оставил её третьего дня во время последнего визита. Это было бездарно и бессмысленно потраченное время, ушедшее на попытки уговорить эту ни то глупую изначально, ни то поглупевшую от страха женщину не считать себя узницей. Катарина перехватила его взгляд, тонкие, прозрачные пальцы ещё быстрее стали перебирать кисти черной шали, одним краем спадавшей на пол. - Прошу Ваше Высочество простить меня, я привыкла к Эсператии, которую ещё девушкой привезла из Гайярэ, эта вещь мне дорога… - ломкие пальцы, кажется, сейчас покроются сетью тонких трещин по льду, и она вся осыплется, эта урожденная Ариго, холодной сухой крошкой прямо ему под ноги. Он морщится, когда пытается понять, как Ворон мог выбрать из тех, кто был ему дан (а даны были все, Алва получил бы любую, только щелкнув пальцами, и плевал бы на политику) эту лишенную даже малейшего огня женщину. Такие не возбуждают желания, к таким никогда не тянет, а, может быть, это при нём она такая, а с Вороном была совсем другой, в Агарис доходили самые смелые слухи. Леворукий и все его твари, какой ты была с этой неистовой гадиной, робкая Катарина? Он еле успевает скрыть брезгливую злость, когда она поднимает голову и смотрит ему в глаза. Извиняясь, но не раскаиваясь. - Сударыня, - он улыбается широко и светло, с доброжелательностью и щедростью сюзерена к вассалу, - вы вольны иметь при себе всё то, что способно скрасить вашу жизнь, и даже больше. В вашем распоряжении будут любые покои этого дворца, любое количество слуг и любые предметы роскоши. Только пожелайте. - Нет, - она откликается быстро, даже слишком быстро, - мне не нужно ничего, что выводило бы меня за рамки того положения, в котором я нахожусь. Самозваной королеве, - усмешка тонкая, блеклыми губами на пергаментном лице, - не пристали ни роскошь, ни прислуга. Мои дамы со мной, и этого достаточно. Благодарю вас, Ваше Высочество. И слава Четырем. Дам, этот безмозглый насест, всегда можно выпроводить за дверь – улыбкой или грозно сведенными бровями. Например, как сейчас. И что прекрасно: ни одна не осмеливается постучаться, ни одна не рискует появиться на пороге с подсвечником, хотя сумерки – ранние, осенние – сгущаются всё плотнее. И в этих сизо-синих сумерках Катарина Ариго кажется почти красивой, если не замечать того, каким острым и почти неживым становится в призрачном свете некогда действительно миловидное лицо – ещё молодое, но словно бы стертое, без единой краски. О, она могла бы быть хороша, если бы захотела, но ей больше нравится играть в праведницу, читать молитвенник и падать в обмороки. Так пускай играет Альдо улыбнулся ещё раз – теплее, ласковее – подошел ближе и опустился в кресло напротив. Катарина подняла на него глаза, огромные, кажущиеся очень темными, и он подался вперед, перехватывая руку, которой она судорожно комкала на коленях ткань безразмерного балахона, отвратительно серого, как и весь этот осенний город. Она рвано выдохнула, отдернула руку, словно ожегшись, и на долю мгновения в её лице почудилось что-то отстраненно-окаменевшее. - Прошу меня простить, сударыня, - он всегда умел быть обходителен с женщинами всех возрастов и рангов, а они всегда ему верили, так в чем же, Чужой побери, дело сейчас? – мне показалось, что вы дурно себя чувствуете, я хотел помочь вам, ведь разве не личное дело короля – самочувствие его подданных? – и улыбнуться снова, вообще не снимать с лица эту позолоченную улыбку, иначе мышка никогда не прекратит изображать из себя агнца Создателева. Катарина порывисто поднялась на ноги, чуть пошатнувшись, оперлась пальцами на подлокотник. Он уже собрался подхватить лишающуюся чувств недотрогу, но та справилась с собой, подобрала с кресла четки и, мерно отсчитывая янтарные капли, отошла на несколько шагов. К двери. - Ваше Высочество правы, - ровно начала она, - моё самочувствие в последнее время действительно оставляет желать лучшего, но всё в руках Создателя Милосердного. Благодарю Ваше Высочество за оказанную мне честь и заботу. Вероятно, я забираю ваше время и прошу простить меня, - узкая спина, сведенные острые лопатки и золотисто-пепельные воздушные прядки, выбившиеся из высокого узла и ласкающие шею – тонкую, нежную, словно отсвечивающую в полутьме матовым молочным светом. Альдо поднялся на ноги, подошел осторожно, тихо ступая, походкой хищника, вышедшего на охоту. Уступать так легко он не намеревался. Ранее ему никогда не приходилось помечать женщину как жертву, но раньше и они сами падали в его постель легко и просто – горничные, горожанки победнее, разумные вдовы… никогда – королевы. Впрочем, и он тогда был только изгнанником, чье имя помнили лишь фанатики и – снисходительной памятью победивших – старые враги. Теперь всё изменилось. И то, что раньше принадлежало Олларам, потомкам узурпатора, и Алва, потомкам предателя, будет принадлежать ему. Его кровь чистая, ничем не порченная. В его крови солнце и благословение Ушедших. А это всего лишь женщина. Не самая лучшая, к тому же. Что ты делаешь, Катарина, чтобы они все боготворили тебя? Как ты приручила Ворона? Она ничего не делает и не отступает ни на шаг, когда он подходит вплотную и опускает ей на плечи тяжелые, горячие руки. Кажется, что её плечи – слишком хрупкие – сломаются под его ладонями. И тогда он обхватывает её крепче и с силой вжимает в себя. Моя. Как и всё, ты будешь моя. Я зачеркну их всех. Я зачеркну его. И только тогда этот слабосильный цветок резко рвется от его рук вперед. Она, рванув, кидается к двери, длинными нервными пальцами ища задвижку, но он вовремя успевает перехватить её за руку, с силой обхватывая готовое хрустнуть запястье, и она почти падает ему в руки. - Как вы смеете. Пустите меня. Сию минуту. Теперь то, показавшееся игрой светотени, обретает реальные очертания. Это лицо королевы. Оно делает из испуганной девочки мрамор – каменная строгая отрешенность, окунающее в жаркую краску стыда презрение в углах дернувшихся губ. Но всё это пройдет с кем и где угодно, но не с ним и не сейчас, а помешать – что ж, пусть кто-то попытается им помешать. В этом дворце нет никого, кто решил бы навестить бывшую королеву в столь поздний час, а Робер никогда, никогда не узнает о том, как славно он побеседовал с его сестрой… Проклятая блаженная, ей не о чем будет жалеть, если только она расслабится и прекратит испытывать своей некстати проснувшейся гордостью его не бесконечное терпение. - Я смею всё, - отчеканивает он и позволяет себе смешок, потому что теперь позволить себе можно воистину всё, но она, вместо того, чтобы подчиниться или снова отпрянуть, вдруг откидывает голову и начинает смеяться в голос. Этот смех не похож ни на прежний её голос умирающей певчей птички, ни на молитвы на якобы последнем издыхании. Это нервный, звонко-захлебывающийся, низкий, хриплый смех. Она смеется долго, то ли истерично, то ли полностью будучи в своём уме – не понять. Из волос её на пол выпадают несколько шпилек, и весь переливчатый золотой каскад обрушивается ей за спину тканным покрывалом, серебрящимся в сумерках. Белое золото. Роскошная женщина, Четверо, какая женщина… И ему плевать, почему она почти хохочет в голос, а руки безвольно опущены вдоль тела, почему этот смех, дающийся из последних сил, так жив и выплескивается в комнату, как ниспадающий водопадный поток. Альдо обхватывает её руками, сминая на тонкой спине плотную грубую ткань, вдавливая в себя слабое тело, и неистово начинает покрывать беспорядочными, жесткими поцелуями оголенную открытую шею, подбородок, закрытые глаза, пепельные губы, а она отворачивает голову, морщится и всё тише смеется сквозь омерзение, взрезающее её лицо неровной гримасой. - Уйдите, уйдите… оставьте! Как вы смеете. Прочь, - вдруг четко и громко, безжалостно отчеканивает она, резко отворачивая голову. Но он уже ничего не видит и ничего не замечает, он слеп и глух от очередной победы, которая слаще взятия этого города и слаще голов, склонившихся перед ним, слаще грядущей коронации, слаще мысли о том, как давится соленой водой закованный в цепи величайший полководец Золотых земель, чья любовница даже не смеет или не хочет звать на помощь. Да и от кого её спасать, королям дано всё, короли берут то, что хотят. Альдо Ракан хочет Катарину Ариго. И возьмет. Он рвет с её плеч ненавистную пародию на платье, и тогда она, наконец, пытается его оттолкнуть. Из пальцев выпадают проклятые четки – желто-огненный янтарь, как скопище диких хищных зрачков, блестит в ворсе дорогого алатского ковра. В её руках нет силы, ей не удается даже отстраниться, а он уже так близок к цели, что её последние слова доносятся как сквозь вату: - Подите прочь, вам никогда не стать им. Альдо замирает на три, четыре, шесть медленных секунд, поднимая голову и заглядывая ей в глаза, а потом резко толкает назад. Она могла бы упасть на пол, удариться, разбить голову, могло быть что угодно, но она падает в кресло, опираясь руками на подлокотники, и дышит быстро и судорожно, хватая приоткрытыми потемневшими губами вдруг ставший слишком душным воздух. А потом ломко улыбается и пропускает тот самый смешок – негромкий, издевательски-хрипловатый. Он молчит. Стоит, смотрит и молчит. Ему никогда не хотелось убить женщину. Сейчас - хочется. Да и не женщина она, эта кошка, исчадие Заката. - Повтори, - приказывает он, а потом, рванув к креслу, нависнув над ней, рычит сквозь зубы: - повтори! Это приказ! И Катарина, отдышавшись, улыбается. Спокойно, царственно, снисходительно. - По какому праву вы обязываете меня подчиняться вашим приказам? - Это приказ твоего короля. - Вы ошибаетесь, Ваше Высочество, - она медленно и вдумчиво качает головой, словно они говорят о международной политике. – Короны Талига вы ещё не приняли, а меня когда-то называли королевой этой страны. И я вольна подчиняться лишь приказам своего супруга и государя. - Фердинанд Оллар никогда не был королем, - он почти готов ударить её, сжать руки до чернильных пятен синяков, но сдерживается, потому что она должна повторить, эта стерва должна в лицо повторить ему то, что сказала минуту назад, когда он рвал с неё платье. - Фердинанд Второй Оллар был коронован на царство по всем законам веры и признан Агарисом законным правителем Талига. - Плевать на Фердинанда! Им – Вороном? Отвечай, когда я спрашиваю! Они словно поменялись местами. Теперь улыбается она. Прозрачно, ровно, холодно. - Вы не можете сметь всё, - произносит она, - потому что только один человек в этой стране и во всем этом мире смеет всё. Он один берет то, что хочет, и делает то, что считает нужным. И если бы здесь был он, ему я подчинилась бы, - голос стихает почти до шепота, протяжного, выдохом, а потом вновь крепнет: - Но вы не он и вам им никогда не стать. Для царственности мало белого и золотого, мало старых смешных порядков и утопической мечты… Создатель, будучи девочкой я любила сказки о Гальтаре. А сейчас, воплотившись, - она улыбается, - они оказались нелепостью. Не принадлежащая вам корона не сделает из вас короля. Это Алва может править кем угодно, взяв власть как пожелает, но – нет. Вы не Ворон. В вас ни четвертой части его таланта, ни его воли. Подите вон, Ваше Высочество. Подите вон, - и вскидывает голову. В эту секунду – отстраненно, не контролируя сознание – он думает о том, что теперь она красива. Этот алебастр лица с горящими темнеющими глазами и пылающими скулами великолепен, полон жизни, о, если она была такой с Вороном – просто понять всё и сразу. Но эта же секунда созерцания накладывается на секунду действия. Он впервые бьет женщину по лицу. В первый раз в жизни. Хлестко, наотмашь. Видят боги, до сегодняшнего дня он сам не подозревал, что способен на подобное. Она резко поворачивает голову, но не произносит ни слова, нет ни вскрика, ни вдоха, ни стона. Только на белой щеке мгновенно расцветает темное – лилово-черное в сгущающихся сумерках – пятно. А она снова улыбается. - Да. Я не ошиблась, Ваше Высочество. Рокэ мог позволить себе многое. Сколько унижения я терпела, - гордый, резкий взлет головы, длинные тени от ресниц, - но на подобное способны лишь вы. Подчиниться вам? – Вдруг с каким-то неестественным болезненным задором спрашивает она и усмехается страшно-жестко. – О, нет. Никогда. Лучше умереть. Альдо сжимает кулаки, комкая в пальцах воздух, до боли, до отливающей крови, которая, вероятно, вся скапливается в висках и пульсирует там, отдаваясь набатом в ушах и безумными вспышками за веками. Он дышит поверхностно и сильно. Если бы мог расцепить пальцы, ударил бы снова – или довел бы начатое до конца, и она могла бы сколь угодно пытаться оттолкнуть; он не терпел брать женщин силой и никогда этого не делал, в этом было что-то ниже его достоинства и мнения о себе, что-то подкожно-грязное, но сегодня он забыл бы даже об этом. - С-с-святая шлюха, - выплюнул он, отталкиваясь от подлокотников и резко разворачиваясь на каблуках. Золотое шитье туники тускло отсвечивает в полумраке. - Да, - шепчет она так просто, что у него сводит лицо. – Но лучше так. Хотя бы – с достойнейшим из достойных. Впрочем, вам никогда не понять, о чем я говорю, - и она поджимает губы. Из последних сил. У него хватает то ли отвращения, то ли ненависти обернуться. Она смотрит прямо на него, теперь – в глаза – твердо и цепко. Лицо её по-прежнему – мрамор статуй, только словно у мертвой – даже без лишнего света видно, какой фосфорный у него оттенок и как тяжело ей держать дыхание. Неестественно прямая, неживая спина – и только пальцы, живые, нервно перебирают кисти шали. Так смотрят королевы. Только. Когда он идет к двери, то наступает на четки. Янтарь трещит, режуще скрежещет под его сапогом, но он не обращает на это никакого внимания. …когда в будуаре Её Величества появляются её дамы, Катарина дрогнувшей рукой подзывает Луизу ближе. Госпожа Арамона в последнюю секунду успевает подхватить падающую королеву на руки. Кто-то вскрикивает, Одетта Мэтьюс громко причитает в голос и требует лекаря. Селина кидается за нюхательной солью, и Луиза мысленно благодарит Создателя за расторопность дочери. Глядя в запрокинутое, истончившееся, восковое лицо и на каскад волос, волнами устилающий пол, вдова капитана Лаик думает о том, что комедийно-царственный красотун в бело-золотом, слащавый до приторности, здесь не надолго. Что синеглазого герцога не в состояние сломать даже Багерлее. Что бывших королев не бывает *** Когда полгода спустя Альдо Ракан, коронованный государь Талигойи, умирает нелепейшей из всех смертей, которую в силах скрасить лишь чужое убивающее милосердие, он думает о том, что никаких богов нет, что всё, что благоволило ему, его предало. О том, что вся эта проклятая жизнь ни капли не стоила того, что он в неё вкладывал. Он думает об обманутых надеждах, о том, что справедливость – миф, о том, что ему так и не дались в руки ни бешеная черная молния, мориск-убийца (твой отголосок, синеглазая тварь, ты всё-таки добрался до меня), ни этот город, до конца продолжавший боготворить замаранного в крови Первого маршала из рода предателей (Оллария дорогая куртизанка), ни золотокосая женщина с лицом мученицы. Ему не досталось ничего. Это неправильно. Так не должно было случиться. Так будьте вы все прокляты. Всё безнадежно. Всё зря. *** И она молится за упокой души последнего Ракана искренне. Но на сердце ей легче, легче, легче… Робер держит её за руку. Она благодарит брата глазами и улыбкой надломом губ. Скоро она родит сына. Сына с глазами цвета смерти и жизни. И ей всё равно, что будет дальше.
|