Автор: Moura |
1. Нитка солнца 400 год К.С. 23-й день Весенних Молний, Талиг, Хексберг. Есть вещи, о которые проще забыть, если хочешь жить дальше, и всё действительно было бы просто, если бы забыть было можно. Но чужие глаза, широко распахнутые, оленьи, доверчивые глаза, полные невыплаканных слёз, он будет видеть перед собой всегда. Потому что, может быть, нежная девочка, знающая, что такое верность, самый большой его грех. Не было ничего страшнее того солнца над головами, той плещущей синевы за бортом и той густой алой крови на досках палубы. Водопад волос. Серебряный голос. Боль. Та, которая никогда не была его и которой его никогда не стать. Поликсена – память и вина. Без искупления. Луиджи сжимает пальцы в кулак, и твердые, нагретые ладонью мелкие камни врезаются в кожу. Переливчатый золотой янтарь, искрящийся под солнцем, которое сегодня опять взрезает глаза, - а там, внизу, во внутреннем дворе, тонкая рыжеволосая девочка, невидящими глазами глядящая в страницу. Джильди не помнит, сколько стоит на этой галерее, но помнит, что баронесса Сакаци за всё это время не пролистнула ни одной страницы. Возможно, она даже не замечает лежащей на коленях книги, и бессильные руки, которыми она иногда поправляет шаль, двигаются словно в воде – медленно, без жизни. Мелания – одиночество. Без прощения. И тогда она, чуткая, поднимает голову, переводя невидящий взгляд наверх, и смотрит на него. Луиджи не вздрагивает, не улыбается, не кивает, не делает ни шага. Просто в ту секунду, когда он встречается глазами с этой осенней девочкой, ему кажется, что всё ещё можно вернуть, что когда у двоих так пусто внутри – это можно восполнить. Это просто нельзя оставлять так. Мы же живые, живые, живые, слышишь? Живые! Воспитанница Матильды Алати вдруг, словно очнувшись, быстро поднимается, роняет книгу, оправляет шаль и выбившиеся из узла медные прядки, на скулах её вспыхивают два алых пятна, и он кланяется ей – внезапно неловко. И идет вниз. Луиджи несет ей нитку солнечного янтаря, но янтаря драгоценнее, чем эти, нечеловеческой чистоты, глаза напротив, - нет. И эту девочку он не отдаст никому. Ни смерти, ни войне, ни людскому закону. Потому что когда двое заплатили по своим долгам сверх меры, они имеют право на то, чтобы кто-то вынул из сердца тупую иглу, отзывающуюся ноющей болью. - Баронесса, - он целует холодные тонкие пальцы, вздрагивающие в его ладони, и где-то в горле бьется и пульсирует что-то невместимое, нежное, горькое… Как эта робко-испуганная, тихая улыбка на чужих губах. 2. Дым и жемчуг В Алатской галерее, соединяющей дворец с Охотничьим флигелем, два десятка забранных витражами окон, и холодный голубой лунный свет, преломляясь через цветные стекла, падает, осыпается на плиты пола мертвенными, пугающими пятнами. - Могут… выйти… - шепчет она в гулкую пустоту, сама не понимая, что говорит, да и говорит ли вообще. Она шепчет, а он смотрит. Селина словно рождена для этой лунной полутьмы, для тонущих во мраке сводов, для витражных бликов, перламутровым блеском играющих на нитке жемчуга на шее и светящейся белой коже, для шелеста-шепота, для того, чтобы длинные ресницы бросали протяжные тени на красивое нежное лицо, неземное лицо, Создатель, зачем тебе эта девочка? Прозрачно-платиновая легкая прядка выбивается из узла волос, падает ей на висок, и он отводит её назад – осторожно, тонкими аристократичными пальцами в фамильных аметистах, предостерегающе блеснувших в рассеиваемом лунном свете. И отступает на шаг назад. На бесконечный – пропастью – шаг. А белокурая девочка пытается сделать вдох, расправить хрупкие плечи и что-то сказать. Случайный взгляд, небесная голубизна, быстро и робко – в пол. Два ярких пятна на скулах. Тонко выточенное лицо, спрятанное в соцветиях хризантем. «Цветы пахнут дымом», еле слышно, одними губами шепнула она, когда он проходил мимо, и Валентин, герцог Придд, опустил глаза и скользнул взглядом по недавней фрейлине Её Величества. Селина смотрела в пол. Всё ещё. И тогда он подумал: что делает здесь эта девочка… Что они все здесь делают. Цветы пахли дымом, а она – ландышами и зимним инистым утром, такая тонкая, беззащитная, льдистой красоты голубоглазая девочка, и что-то сумасшедшее вспороло сознание лезвием боевого клинка. Он не задержал взгляда дольше положенного. Он прошел мимо, не обернувшись. Он не видел, как стремительно побледнело лицо, на секунду скрытое стремительно взлетевшими руками. Потом были взгляды – дольше, а голос – смелее, и она вставала, чтобы проводить его – от апартаментов королевы до выхода из Алатской галереи, и молчала, бледная, красивая и снежная, молчала и говорила одними только глазами. На шее матово переливался крупный белый жемчуг, и иногда она задумчиво-нерешительно касалась его пальцами. И однажды что-то позвало его спросить, а её – ответить. И теперь она стояла здесь, мучительно сминая ломкими пальцами светлое платье, а он смотрел. Воздух тоже пах дымом. А она… А она подняла глаза и шепнула – неслышно, еле различимо: - Зачем же вы… Зачем. Кто знает. Просто - позвал. Куда. Кто знает. Просто у неё тоже зимние глаза, просто у неё мерзнущие нежные пальцы, просто она задыхается словами, что никогда не скажет, и воздухом, который слишком холоден, просто она хочет согреться, но он – совсем не то, что ей нужно. Решение же, впрочем, только за ней… И Валентин ловит глазами её взгляд, удерживая, Селина выдыхает и как-то обмякает, словно загипнотизированная, а потом закрывает глаза, коротко жмурится – дрожь полупрозрачных век, разжимает пальцы – и сама делает шаг вперед. Он не умеет обнимать, его не слушаются руки, он не привык к этой тонкой ангельской ломкости в своих руках, а темнеющая голубизна глянцево блестит напротив, и Валентин ловит губами её выдох, вжимает в себя, перенимая часть её холода, но ему не будет много, ему не может быть слишком холодно, ему нет, а ей – да. И губы – еле теплые, мягкие, солоноватые от непролитых слез, дымно-сладкие хризантемной неуловимой горечью, и он почти неощутимо скользит пальцами по нежной белой шее, касается холодных перламутровых жемчужин – и резко рвет нитку. Треск. Звездопад. Селина на мгновение сжимает губы в болезненную тонкую линию, а потом громко выдыхает, откидывая голову. Крупный светлый жемчуг громоподобно рассыпается по полу, отскакивая от плит, раскатывается в стороны, и тогда она зовет его по имени – а он касается губами мгновенно вспыхнувшего алого росчерка на нежной коже. Он увезет эту девочку отсюда. Когда-нибудь. Когда-нибудь. Мерцающий жемчуг лежит под её ногами осколками не наступившего будущего. Цветы пахли дымом. Она теперь – тоже. 3. Причина-следствие Сын Эгмонта Окделла. Леворукий и все его закатные кошки, да не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, чья кровь течет в этом щенке. Ричард Окделл, застывший посреди площади Святого Фабиана в день оного же святого, действительно походил на щенка дайтской гончей. Тонкий, острый, настороженный и гордый до невозможности. Если он поднимет голову ещё выше, то это будет просто смешно. По крайней мере, в этом спектакле есть хоть что-то забавное. Держится. Это тоже семейное – глупая, нелепая и никому ненужная фамильная честь. Мальчишка вот-вот сорвется, но стоит, как перед лицом божьего суда. Ещё пара минут перед этими трибунами, да с такой-то выдержкой, и он что-нибудь выкинет. А потом пойдет и повесится на первом же суку от чувства униженности. Щенок напоминает струну. Натянутую гитарную струну, тронешь – заплачет, приласкаешь – может быть, отзовется мелодией, а может быть – раздраженным треском. Подобное напряжение не проходит даром, потом надо или напиться допьяна, или до самого рассвета не отпускать от себя какую-нибудь знойную звезду Олларии, ну да мальчишка даже женской руки, кроме материнской, никогда не целовал. У целовавших, как и у целованных, другой взгляд. … Неслышный выдох. Пусть думается, что думается. В конце концов, здесь и сейчас это единственное стоящее развлечение. Крылья носа дрожат, как у той же гончей. Видно даже с трибуны. Если наследник Окделла ещё раз с такой же искренней детской ненавистью посмотрит в эту сторону, это будет весело вдвойне. Если же покровительственно кивнуть мальчишке, того хотя бы затрясет – какая-никакая, а разрядка. С разрядкой можно было бы даже помочь. Эта тонкая звонкость так долго и истово сопротивлялась бы слому, что было бы, по меньшей мере, не скучно. Это не Придд. Это, возможно, хуже, и из такого вырастет или фанатик, или убийца, или святой, но пока – всё равно. Пока это только юность, не испорченная ни вином, ни женщинами, ни кровью. В сущности, не испорченная абсолютно, если не считать воспитания. И этого взгляда, конечно. И этих глаз. Глаз. Всё ещё держится. Стоит. Голову – высоко. Чужой побери, это становится почти интересным! Ещё минута – и бледность дойдет до снежности. Эта бледность хороша на шелке, а не на черно-белых площадных плитах. И глаза эти, вероятно, куда более хороши закрытыми. Девичьи ресницы на лице Повелителя Скал – и дрожащие тени. Свечной гаснущий свет. Беззащитность горла и захлебывающийся тихий рык сквозь точно так же крепко стиснутые зубы. …Усмешка. Мальчишка даже не знает, что представляет и может представлять из себя. Там, в этой глубине твердокаменного благородства и пыльной Чести, кроется явно больше, чем он сам про себя думает. Такие, впрочем, всё равно безнадежны, этот мир вообще безнадежен, но пробовать стоит всегда. Пробовать стоит всегда. В конце концов, мальчик не знает и… мальчик ещё ничего не знает. Итак, осталась минута. Единственная и последняя. Глаза сверкнули отчаянным, дьявольским темным сапфировым блеском. Это было похоже на хмель от выдержанной «крови», но было плевать. Плевать. … Против и за. **** - Ричард, герцог Окделл, - услышав свое имя, юноша вздрогнул от неожиданности. Голос – красивый, ленивый баритон – был ему незнаком. – Я, Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, принимаю вашу службу. |