Название: Как в зеркало |
«Одиночество гостеприимно» (с) Оллария была городом цветочниц, а стала городом солдат. Не надо быть слишком внимательной, чтобы заметить это, и не надо слишком любить этот город, - а Арлетта Савиньяк никогда не могла похвастаться любовью к столице, отобравшей у неё детство и юность. Оллария подарила ей Арно и Оллария же – те, кто принадлежал ей костями и кровью – забрала, так и не сумев научить графа Савиньяк не доверять людям. И всё-таки это был город цветочниц – пожизненно, навсегда. Первых тюльпанов и нарциссов, простоватой сирени и дорогих, словно нарисованных, роз; последних хризантем. Сегодня не писалось. Есть вечера для того, чтобы разлиновывать строками бумагу, а есть вечера, чтобы вспоминать. Иногда даже она позволяет себе это. Женщина имеет право на слабость. Женщина имеет право помнить. Арлетта вернула перо на его законное место в письменном приборе, увенчанном гербом Эпинэ, и прислушалась. Где-то внизу хлопнула дверь. Гостеприимный дом, превращенный в казарму, дом, в котором и хозяин – как гость, снова не спал. Этот дом не спал, кажется, никогда. В жизни ей попадались сплошь мужчины, не умеющие спать ночами. Им всем – и Арно, и Росио, и сыновьям – казалось и кажется, что есть ещё слишком много дел и нельзя тратить время на сон. Последний из Повелителей Молний оказался из числа подобных. Усталый молодой старик, седая прядь над высоким лбом, сын ломко-нежной Жозины… Графиня Савиньяк поднялась из-за стола и, помедлив, задула четверку свечей. Одна не поддавалась слишком долго – пляшущий, дрожащий язык пламени. И она почему-то улыбнулась напоследок, переступая порог комнаты. … - Простите, сударыня. В этом доме редко бывает спокойно. Создатель и Леворукий, когда же он отучится извиняться за всё и ни за что, этот человек, взваливший на свои плечи город, требующий любить и беречь только его и никогда – себя, и эту страну, вообще не умеющую защищать тех, кто защищает её. Этот мальчик – ах, давно не мальчик, но она помнит сыновей Жозины детьми – способен сберечь всех, кроме самого себя. И кто бы ему объяснил… - Мне никогда не было свойственно стремление к абсолютному покою. Ты можешь не беспокоиться. Робер Эпинэ опустил голову, пряча улыбку – полынный привкус, резкий изгиб на почти пепельных губах – в полутьме комнаты. Он стоял у подножия лестницы, а в руках держал яркий цветочный ворох. Держал неловко и неумело, руками мужчины и солдата, непривычными к хрупкому и тленному. Дикие розы, только собранные – капли росы ещё блестят на лепестках, пышные, бархат на крепких стеблях, шипы между темных листьев. Арно никогда не дарил ей роз, считал их слишком чопорными. Он приносил ей сирень и яблоневый цвет, забрасывая букеты – россыпь ароматных ветвей – в окна, устилая ими её дорогу, и это были их цветы и их запахи – так пахло долгое и недолгое одновременно, их собственное личное счастье, далекое от войн и политики. Но так было давно, слишком многое изменилось – Арно давно нет, да и она уже не та. Арно нет, но есть маршал Талига и Проэмперадор Олларии, талантливый, доверчивый и честный – возможно, этим грешат все, рожденные в землях Эпинэ – и вот так, если смотреть сверху вниз, с последней ступени на первую, они почти похожи – и почти можно спутать. Но розы всё ставят по своим местам – и ей почти легче и свободнее дышать. Потому что всего на одну глупую секунду она могла допустить мысль о том, что… но лимит слабости исчерпан. И давно. - Я знаю, вы привыкли к другому, - он, смущающийся, неловок и почти – опять – мальчишка, если бы не эта резкая морщина, рассекающая лоб, и если бы не эта серебряная прядка. Память от отвернувшейся по чужой милости смерти. Сколько их было – этих милостей – у всех них. – Это совсем не те цветы… но других сейчас не найти, - и, не поднимая головы, делает шаг вперед, поднимаясь на одну ступень выше. Сейчас - среди войн, сейчас - среди смут, сейчас - когда время к полуночи, сейчас - когда? - К чему я могла привыкнуть? – Она смеется, а почему-то хочется плакать. От того, как охраняюще-неловко эти руки, привыкшие к поводьям и шпаге, обнимают цветы, от того, что там, внизу, стоит этот мальчик – боги, нет, она никогда не переучится – а она думает об Арно. От того, что это не сирень и не яблоня, а она никак не может понять, почему раньше так не любила розы. Ненужные сантименты, надо взять себя в руки, ведь она прекрасно это умеет. Всегда умела. – Я никогда не любила оранжерейных цветов и дорогих букетов. Не забывай, я живу среди цветущих садов и маковых полей. О маках – зря, Катарина любила маки, а Иноходец, потерявший сестру, похож на человека ещё меньше, чем до того – а она была наслышана. Но фраза вырвалась сама собой - и это странно. Урожденная Рафиано с детства умела следить за тем, что говорит, это в крови и это верно служило ей. Она не ошиблась: Робер Эпинэ опять опустил голову, кивнул, попытался выдавить улыбку – то, что он выдает за оную, трудно не принять за гримасу, но пусть хоть так – и шагнул вперед. Он поднимался медленно – одна ступень за другой – а потом, остановившись одной ниже Арлетты, просто опустил руки. И весь цветочный ворох – темно-розовое, алое, золотое – упал к её ногам, рассыпаясь по лестнице, устланной истертым ковром, к подолу платья. - Этот дом не слишком приспособлен для жизни и больше похож на казарму. Я подумал, что, может быть, хоть цветы… Слишком резкие морщины на ещё молодом лице. Каждая в счет потери. Каждая – отданный долг. И далеко не всегда свой. Такой утопит в цветах ту, что полюбит, но где она – та? Ушел сам, не простившись, или та всё-таки закрыла за ним дверь? То, что графиня Савиньяк слышала о баронессе Капуль-Гизайль, наводило скорее на мысли о втором, то, что герцог Эпинэ любил эту женщину – о первом. Росио тоже считает, что по пятам ведет за собой смерть. А мужчине, молодому и полному жизни, надо кому-то дарить цветы. И они избирают её, и пусть так и будет, если им легче. Она же как-нибудь справится с тем, что у этого мальчика глаза, какие видела только у сыновей. Глаза скорее Эмиля – и оттого ещё больше Арно. Арлетта наклонилась и осторожно подняла с ковра розу. Шип, укрытый под листьями, кольнул палец, – выступила алая капля. - Я должен был позаботиться об этом, - Робер нахмурился, дернул рукой так, словно хотел перехватить запястье, отвернулся в сторону. Не надо, она тоже не знает – впервые за долгое время – что говорить и как себя ставить. Можно стать подругой умершей матери, а можно женой, не сумевшей забыть мужа. Можно стать урожденной Рафиано, а можно женщиной, застывшей посреди бархатистого вороха, ещё сверкающего росой. Цветы пахнут тонко и свежо – дождем и травой. Она ещё совсем девочкой помнила цветники Рафиано, потом девушкой – пышные букеты королевских покоев, молодой графиней – цветущие каштаны Савиньяка, и сейчас никак не могла вспомнить, которые же из цветов пахли точно так – вечерней прохладой и полевым вольным ветром. - Насколько мне известно, ещё никто не умирал от укола о шип, Робер. Сколько их – этих спрятанных шипов – по жизни, вокруг них. Иногда честных, иногда - предусмотрительно напитанных ядом. На сколькие из них натыкались они все – она, Арно, хрупко-беззащитная Жозефина Ариго, её последний сын – сын и брат убитых. И от каждого кровит если не тело, то душа. Кровит так, что не заживить и не остановить кровопотерю, кровит так, что навсегда. Немногое в этом мире бывает навеки, боль – бывает. Она знает. Он знает – тоже. - Благодарю тебя. Они красивы. Сейчас в Олларии сложно достать цветы. А ещё хлеб, провиант, фураж… Только что до этого диким розам, обвившим ворота брошенных особняков. Люди будут приходить и уходить, дома строиться и разрушаться, а корни остаются, уходят глубоко и ждут. Свободы и покоя. Борьбы. Это – бороться – она, Арлетта Рафиано, всегда умела. Как с другими, так и с собой. - Это лучшее из того, что можно было найти. Под рукой нет оранжерей, - он усмехнулся, - а женщина… не должна жить в казарме. Цветы не сделают из казармы дом, а полутьма – Арно из Иноходца, но она этого и не ждет. Есть так мало тех, кто ещё может напоминать ей о том, что она женщина, и Робер Эпинэ стал одним из этих людей. - Я прикажу собрать, - говорит он, всё ещё смотря вниз, и она кивает, хотя он не может этого видеть. Арлетта протягивает руку для поцелуя – тонкий обод вдовьего браслета, матово блеснувшее золото – а пальцы по-прежнему сжимают стебель. Кожей чувствуются шип. Это почему-то веселит её и наводит на мысли об очередной притче. Она ещё не знает, как, но знает, что сегодня всё-таки будет писать. Только эту, новую, она не отправит Гектору и не покажет Росио. Эта притча будет о розах, вдруг решивших отказаться от царственности. *** Живая пестрая россыпь у ног. Чужое усталое лицо. Решительный взгляд; глаза, слишком похожие на другие. Руки солдата. Голос, привыкший к приказам и искусственно-изящным комплиментам, но не умеющий объяснить простых вещей. Это всё слишком для женщины. Даже носящей имя Савиньяк. Даже для урожденной Рафиано. Даже для… Но, кажется, этим вечером она полюбила розы. *** Руки до сих пор пахнут дождем и землей – свежим и упругим запахом кроваво-алых гвоздик, в которых тонули все те, кого он любил, в которых он почти был готов похоронить женщину, влившую в его ладонь нить переливчатого жемчуга, в которых он вдруг решил… …но он принес ей розы, розы, розы. Просто розы. |