Название: Ничего не дано |
– Я бы тоже предпочел другой исход, – натянуто улыбнулся Олаф, – уверяю вас. Кровь моя смеётся долгу вопреки... - Просто пейте. Пейте и не думайте. Вы снова думаете, а это вредно, - то ли с издевательской, то ли с совершенно искренней назидательностью посоветовал Вальдес, непринужденно перекидывая ноги через подлокотник кресла. В нём было что-то мальчишеское, но уже даже не раздражающее, а ещё с ним было бесполезно спорить, но плен – это всё-таки скучно, и Ледяной, неосознанным жестом проведя по шраму на щеке, позволяет себе улыбку – или то, что выдает за оную, тонкий узкий изгиб с привкусом соли. - В моём положении сложно не думать. – Он держит в пальцах бокал, а на языке – долгое послевкусие от Черной крови, почти незнакомое, южное и чужое. - Тогда тем более не стоит этого делать. Вы не придумаете ничего нового, господин адмирал цур зее, так не проще ли прекратить сейчас, а не копать в своей памяти могилу? – Бешеный получил прозвище не зря, даже в глазах его – если это, конечно, не каминный, не свечной отблеск – вспыхивают и тлеют какие-то искры, что-то острое и золотое – как молнии на кровяных полотнищах знамен, до сих пор стоящих перед глазами. - О чем вы предлагаете мне не думать? – Тихо и ровно спрашивает Кальдмеер, удерживая ладонями бокал, и ему не нужен ответ, ему просто хочется говорить, а сдерживаться сложно, в голове туман и тепло, и, кажется, Вальдес не пьянеет вовсе – талигоец с некой резкой диковатой грацией наклоняется вперед – вон она, острая молния сквозь черный зрачок – и вкрадчиво сообщает: - О кораблях, людях и именах. - Я не могу, - веско роняет в ответ Олаф, веско и мягко, как объясняют неразумным детям. - Я знаю, - просто отзывается Бешеный, словно именно и только это ему и надо было услышать, и они снова молчат – так и сидя напротив, так и глядя – один в огонь (искры переходят из пламени в чужую морионовую радужку), другой – на собеседника. Или тюремщика. Или победителя. Ярлыки потом расклеят потомки, это им всегда удается хорошо, а сегодня плевать. Можно знать людям истинную цену, не вешая на них ярлыков врага и друга, но это всё равно не изменит сути и враг не перестанет быть врагом, и друг не перестанет быть другом, но всё-таки плевать, пусть оно всё горит в Закате. И Кальдмеер чувствует, как остро и тонко покалывает в кончиках пальцев – как предчувствие боя. Здесь, на чужой земле, каждый день был – бой, но что-то менялось, и когда-нибудь, если будет на то воля Создателя, они встретятся – на суше или в море, на палубе или утоптанной чужими ногами земле, и поговорят – в последний, может быть, раз, но поговорят на языке, понятном обоим, - войны и честной, один на один, встречи равного с равным. Сейчас же, в этой комнате, войны как будто нет, и Вальдес откидывает голову на бархат кресла, открывая горло, и вино уже не горчит, а оставляет сладость и слабость. Что-то происходит, а он, Олаф Кальдмеер, всё никак не поймет, что. Что-то не укладывается в гладкую и четкую схему, да и какие, к Леворукому, схемы, когда речь о Бешеном. Вальдес последним глотком опустошает бокал. Кальдмеер всё ещё смотрит ему в лицо. - Вы знаете, - вдруг начинает талигоец, - мне ведь совершенно не хочется отдавать вас, как овцу на заклание, нашему общему другу Бермессеру и прочим нашим общим друзьям. Дядюшка Визелли укорил бы меня за безответственность, - он улыбается, не открывая глаз и не видя, как по-северному холодеют чужие, напротив. - Я присягал на верность кесарии Дриксен и её кесарю. - Да-да, - отмахивается этот полоумный, - я помню, честь, долг и ещё множество чудных вещей, дядюшка бы одобрил. Но это не меняет сути дела. Вам нельзя возвращаться в Дриксен, дорогой адмирал цур зее, и вы знаете это лучше меня. И тогда он говорит то, чего говорить совершенно не собирался и чего говорить не стоило вовсе: - Это мой дом, Вальдес. Как и ваш – здесь. А я пришел его завоёвывать - ваш дом, - говорит, но это не помогает, хотя должно бы всё расставить по местам. - Дом, - кивая, повторяет Бешеный, но больше не произносит ни слова, они всё поняли оба, и в мелькнувших на секунду меж век глазах – что-то игловое, острое. И Олаф вдруг понимает легко и просто: вице-адмирал чужого флота – тюремщик? гостеприимный хозяин? не друг, но не недруг - или никогда не отпустит, потому что несет ответ, или убьет сам, своими руками, но другим этого права не отдаст. Ему вдруг хочется спросить: Зачем? – и он поднимает голову, но Вальдес уже смотрит ему в лицо, улыбаясь, и есть в этой улыбке что-то шалое, почти страшное. Наверное, ответ всё-таки есть. Но Кальдмееру больше не хочется его знать. И ярлыки, и без того, кажется, снятые, отходят, опадают один за другим; и разделить на двоих - ещё вовсе не значит приумножить, даже если делишь своё не-предательство. В пальцах по-прежнему искристо и колко, и он гладит дерево подлокотника, чтобы хоть как-то убить ощущение. - Вы больше нравитесь мне живым, господин адмирал цур зее. Хоть бы, скажу вам начистоту, и без флота. Сказать «Вы тоже больше нравитесь мне живым» - это уже что-то от Леворукого, буквально предзакатное, и он просто смотрит ему в лицо, этому любимцу хексбергских ведьм, в чьих жилах течет такая разная, так шало сошедшаяся кровь. И колет всё сильнее, уже не в одних только руках, словно уставших от бездействия и ждущих жеста, а дальше и глубже. И взгляд Вальдеса вдруг становится вдумчивым и цепким, почти жестким, и нельзя ни закрыть глаз, ни отвести взгляда. Если что-то и рассудит нас, господин вице-адмирал Талига, так то будет море. Море, вы и я. Весь суд. … и где-то в висках жалобно-звонко рвется невидимая струна. - Я сказал, ты - слышал, - вдруг, прищурившись, твердо бросает Вальдес, и в углах его губ какая-то тоска - почти мягкая, почти... - Я слышал, - кивает Ледяной, не думая, вовлекаясь в это золотое в черном, и обещать им обоим нечего и некому. Есть только густое вино в бокалах, угли и в камине и взгляд, который почему-то всё равно невозможно перевести ни на что другое. |