Название: Смертная блажь |
Раскалена, как смоль: Всё должно было быть совсем иначе – в этом погибающем доме, в этой до-из-живающей семье, в этой нелепой жизни, в этом вытянутом бледном лице. Она подается вперед и впивается глазами в неровную зеркальную поверхность. Это она должна была быть похожа на отца, у него с дочерью общего больше, чем с сыном, по крайней мере, она никогда не предала бы, она никогда не нарушила бы клятвы, она никогда не посмела бы, она никогда не смогла бы, она вообще… Мерзавец, мерзавец, мерзавец. Она шепчет это одними губами: некрасивая девушка – некрасивому отражению. Неженский широкий разворот острых плеч, длинная жеребячья шея, крупный рот, нервно надламываемый дрожащей злой улыбкой, бесцветная прядь, отвоевавшая у шестнадцати шпилек «морской раковины» свободу. Но тем лучше. Она всегда хотела походить на брата – но Леворукий подарил ей лицо матери. И всё равно, всё равно, всё равно и в её лице было что-то неуловимо общее с ним, что-то, что она теперь так рьяно ненавидела. Поганец, падаль, недоносок, мальчишка. Она говорит это одними глазами – вспыхивающей сталью, отливающей сизостью – в мутное надорское зеркало. Бывшие комнаты, бывшие люди, бывшие зеркала, бывшее своё – в жизни Айрис Окделл не осталось ничего личного и нынешнего, кроме испепеляющей, горячей, неистовой ненависти – к той, что подарила жизнь, и к тому, кто унаследовал титул Главы Дома. К матери – за склеп вместо жизни и проклятия вместо молчания, к брату – с какой-то минуты за то, что есть. Сволочь, сволочь, какая же сволочь. Самозваная невеста одного и нареченная – другого шепчет это блеклыми иссушенными губами в серое пыльное стекло. Вся жизнь тоже серая и пыльная, и только рубины на шее, чужие рубины чужой не-жены (ибо - не стать!) алыми каплями крови вспыхивают в размытом отражении. В этом доме всё старое, всё – прах. Вечна только ненависть, и она теперь знает её вкус, свежий вкус полынной горечи на губах, знает и любит. Любит эту ненависть, холит и лелеет, растит, питает, ласкает. Ненавидеть можно и не будучи красавицей. Ненавидеть можно не смотря на чужие заветы. Ненавидеть можно даже ни за что, она влюблена в эту ненависть, та делает её живой. Айрис чуть откидывает назад голову, алые капли в ушах качнулись вслед кровавыми маятниками. Серая глянцевитая прорезь меж полусомкнутых век, тонкий занавес длинных ресниц. Она дышит тяжело и часто, пытаясь вдохнуть глубоко - и не имея на это сил. Она смотрит на своё отражение и ненавидит не собственное лицо, а неуловимое в нём сходство с тем, другим, мужским, почти красивым, данным одной кровью – и так по-разному. Ей нравится видеть в зеркале не себя, другого. Нравится чувствовать, как кипит в груди огненно-алая лава искренней, чистой, неподдельной ненависти. Кружится голова; прозрачное, хрустально ясное чувство толкает её вперед – и, всем сердцем любя врага своего за подаренную им возможность ненавидеть - она подается ближе, падением и рывком в никуда, и прижимается тонкими губами к холодному стеклу. Целуя своего врага, позволившего ей испытывать хоть что-то, а, значит, существовать. Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ты знаешь? Ты знаешь! Не можешь не знать! И это – почти нежно, еле слышно, выдохами – она как в лихорадке шепчет в подернутое патиной времени зеркало. Выдохи матовыми влажными пятнами ложатся на стекло. Но стекло недвижно и безмолвно, оно ничем не может ответить, и волна бессильной злобы, такой жаркой, необходимой для жизни злобы отталкивает её назад. Айрис хватает первый попавшийся под руку флакон и бросает в лицо ненавистному – любимому – отражению, посмевшему вновь стать всего лишь её некрасивым лицом. Звон разбиваемого стекла и хрусткая осыпь. Резко и тошнотворно-сладко, вязко и больно пахнет жасминовым маслом. Там, в уцелевших по краям рамы осколках, отражается десятком мелких портретов её лицо – и опять так просто спутать, и опять так просто принять сестру за брата в этом калейдоскопе… Когда рядом по коридору хлопает дверь и Айрис уже готовится выпалить в лицо Луизе, которая, без сомнения, с мига на миг войдет в комнату, что-то категоричное, она уже знает, как вскинет голову – острым подбородком вперед – как недавно в зеркало. Ровно за секунду до того, как распахивается дверь, она подносит к губам руку – чуть выше запястья черкнул, оставив алую воспаленную полосу, случайный осколок. И всего на мгновение её губы красны, а на них – солоноватый горячий привкус металла. И она улыбается – изломом, гримасой волчонка. Будь ты проклят, будь ты проклят, быть ты проклят. Благодарю. --- P.S. Марина Цветаева, "Брат". Раскалена, как смоль: Смуты... (Откуда звук Брат без других сестер: Вместе и в рай и в ад! Брат! Оглянись в века: Где-то, вдоль звезд и шпал, |