Название: То, что вчера |
То, что вчера – по пояс, Завтра, когда поймем.
Талиг, Хербсте, форт Печальный Язык, 400 г. К. С., ночь с 21-го на 22-й день Весенних Скал. Жермон. Заражения нет и рана не опасна – коновалы-лекари могут лгать ради пациента в общем, соратники-военачальники – ради него самого в частности, хотя уж в чём в чём, а в жалости Жермон Ариго нуждается меньше всего, но полковнику Придду лгать было незачем. Жермон поверил ему, как вряд ли поверил бы и себе, а потому рана не опасна, он встанет, а зачинающаяся лихорадка – это только мираж. Если не думать о вспыхивающих на черном фоне сомкнутых век цветных пятнах и о том, что, кажется, горит и леденеет одновременно всё тело, ничего этого не будет. - Не будет… ничего этого… - Он бредит. Кошки с две, Рёдер. Это не бред. Только кажется. Он не имеет права ни на жар, ни на горячечный бред, ни на хотя бы минутное забытье. Хербсте. Печальный Язык. Форт, который всё ещё защищается и хочет защищаться, и пока у них есть хоть один шанс не пустить дриксенские отряды на этот берег… - На этот берег… - Я говорил, что перенапряжение может вызвать жар. Но господин Ариго упрям. Ему нужен отдых и покой. Резкий запах – горький, травяной, забивающий ноздри, проникает даже сквозь мутную пелену размытого сознании. Разумеется, врачи всё и всегда знают лучше, они не отвечают за осажденный прибрежный форт, за – не – защищенные тылы фок Варзов, за войну, которая гонит по жилам кровь быстрее вина и тинктур. - Возможно, на некоторое время нам следует назначить командующим фортом кого-то другого. – Берк. Неуверенно. Хорошо хоть сомневается. Леворукий и все его твари, чужие голоса – как сквозь пуховую перину, глухо, с опозданием, и нет никакой возможности ответить, там, за стенами век, переправа… переправа, которую не отстояли. Или отстояли? Как много лиц. Он почти никого не знает. Кто. - Кто?.. - Прощу прощения, господа, но фортом командует генерал Ариго. - В данный момент генерал Ариго… - Вы правы, полковник Берк. В данный момент. В один единственный момент. Валентин. Зар-р-раза. Восхитительно-вежливый нахал. Пройдет ещё пять, ещё десять лет – и равные ему генералы будут на перечет, а там, дальше, маршальская перевязь, да, полковник Придд, она у вас будет, у Ариго – кто знает, а у вас будет, вы её заслужили, ты её заслужил, мальчик; когда он, Жермон, очнется и сможет контролировать рваный, сумбурный поток образов и мыслей, он скажет тебе об этом. Потому что ему никто не сказал подобного – много долгих, долгих лет назад. От бьющего в голову, дурманящего, становящегося всё ближе травяного запаха хочется спрятаться. Он перекатывается головой по влажной от пота подушке, морщась, а там, перед глазами, лодки и кони, пули и люди, вспоротая копытами и ядрами земля, но всё беззвучно, мертвенно тихо, звук идет только отсюда, из комнаты, заполненной людьми, и это почти странно – видеть одно, а слышать другое, осознавая, что это бред, обыкновенный лихорадочный бред, но ты не можешь с ним справиться. Справлялся с ранами, поражениями, отступлениями, победами – а с собственным сознанием, с телом, вдруг отрекшимся от тебя, не можешь. - Позвольте мне задать вам один вопрос, господин лекарь. Что вы пытаетесь сделать? – Как мальчишке удается говорить так холодно и ровно, так, что вода могла бы покрыться ледяной коркой, загадка. Это ему пригодится. Вальдесом нужно быть от рождения, а Райнштайнером можно стать. Придд станет, Придд станет даже лучше, он станет собой. - Я пытаюсь уменьшить страдания генерала Ариго, господин полковник. Резкий запах – болотный ил, древесная горечь – почти тошнотворен. Бывало хуже, многим хуже, но сейчас именно этот почему-то особенно невыносим. Разрубленный Змей, убрались бы они все отсюда – и коновал, и Рёдер, и Берк. Может быть, воспаленное сознание утихомирится, может быть, исчезнет чужая кровь, невыносимо алая кровь на серых прибрежным камнях. Если бы они знали, если бы они все только знали. Мы с вами так много не угадали, Валентин, но хоть боялись не зря. Хорошо, он выпьет, только уйдите все, только дайте хоть минуту покоя, но командование фортом он не сдаст, - только если одной ногой будет стоять в могиле, только если действительно будет близок к знакомству с Леворуким, но этого не может быть, потому что Придду он верит, почему-то верит, а, значит, он встанет, только замолчите, уйдите, только заберите тела, чужие тела незнакомых людей, там, перед его глазами, умирающих по чьей-то глупости. Почему никто не говорит о дриксах, почему они все говорят о чём угодно, только не о том, что так важно, так по-настоящему важно. … Зубы стучат о край деревянной чашки, он не может глотнуть, не смог бы, даже если очень захотел бы, а к запаху можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть. Даже к тишине на призрачном поле битвы в своей голове. Даже к голосам тех, на кого он не может посмотреть. Открыть глаза – это так же непосильно, как перестать существовать на два мира – этот, реальный, и тот, где ещё дерутся не потому что, а вопреки. - Форт… Камни… - Как долго продлится лихорадка? - Человеческое тело непредсказуемо, - флегматично пожимает плечами штабной лекарь. – Возможно, сутки. Возможно, больше. - Тогда, вероятно, нам стоит… - Я прошу вас покинуть эту комнату, господа. Куртуазная просьба. Жермон не мог открыть глаз и повернуть голову, но и так знал, что увидит. Это надменное выражение на приподнятом лице он уже видел. Алебастровая, без единой трещины и выбоины, гладкая маска. И короткая пауза, накрывшая с головой. Слишком внезапная просьба. Да и какая, к Леворукому, просьба, так дают распоряжения. Только вот не сопляки – воякам. Хотя попробовал бы кто возразить такому сопляку. - Не забывайтесь, полковник Придд. - Не смел и допускать мысли о подобном, полковник Берк. Но я ещё раз настоятельно прошу вас всех, судари, покинуть эту комнату. - Да что вы себе позволяете, маль… - Не забывайтесь, полковник Берк. - Генерал Ариго вам бла… - Не. Забывайтесь. – И галантно добавил: - Прошу вас, господа. Настоятельно. Если бы можно было одной силой голоса двигать горы – Валентин двигал бы. Такому тону невозможно не подчиниться и такой приказ сложно не исполнить. И тишина, устилающая помещение густым туманом, лучшее тому подтверждение. - В чашке снадобье. Генерал Ариго должен выпить всё до капли. - Так и будет, господин лекарь. Тишину, всё-таки пустившую корни в этой комнате, нельзя объяснить больше ничем кроме простого факта: нахальный мальчишка, полковник-разведчик, выбил их всех из колеи, но его послушались, и Жермон усмехнулся бы, если мог. Голова тяжелая, словно пушечное ядро, два, три ядра, словно виски залиты чугуном, а там, куда он смотрит, убивают без разбора, убивают, чтобы убить, а он сможет остановить это, если захочет, но сил нет абсолютно. Тело ватное. На него сейчас работает только слух, но в комнате никого не осталось, а у полковника Придда кошачьи неслышные шаги. - Валентин… Он до сих пор не может понять, говорит ли вслух. Может быть, говорит, и тогда не зря они ставили ему в вину горячечный бред, понять бы только, что из того, что он думает, произносится им вслух. Может быть, нет, и это всё только мысли, и если позвать – никто всё равно не ответит. Никто не остановит этот кошмар, такой привычный кошмар войны – кровь и камни, пули и ядра, дым и топот копыт, лошади ломают ноги, такая земля не для них… Закатные твари, да неужели же он так и будет смотреть на эту смертельную пляску – и не поможет ничего, кроме невозможного забытья. Мог бы – давно забылся. Шаги неслышны, да, такой может быть разведчиком на каком угодно берегу, но воздух подвижен, и Жермона слабо обдает прохладой, когда Валентин подходит к изголовью. Запах – тот самый, резко-травянистый, отдающий болотом, уже не бьет в голову и не перекрывает дыхания. К нему примешивается что-то ещё – странно, но определить сложно. Что-то свежее, отдающее холодом, мята или земля после дождя, может быть, горы, высоко, но причем тут горы, о, Леворукий. - Мой генерал, - голос ровный и спокойный, словно не он – ах, хорош! – две минуты назад как нашкодивших котят выкинул за дверь двух бывалых полковников и одного маститого лекаря. Голос такой, что хочется слушать, потому что это ещё одна – возможно, последняя, хотя будет нелепо умереть от горячки, глупо – цепь, приковывающая его к реальности, удерживающая на плаву. – Я не могу вам приказывать, а потому прошу. Пейте. И чужая рука оказывается между постелью и его спиной, с неожиданной силой тянет наверх тяжелое, непослушное тело, заставляет опереться на что-то плечами, на бедро, мальчишка сидит в изголовье его постели, пальцы, благословенно прохладные, поддерживают голову, вплетаются в волосы на затылке – и Жермон откидывает голову в эту ладонь, потому что нет сил ни на единое напряжение ни одной мышцы, а Валентину он верит. Даже когда сознание уплывает, даже когда мир раскалывается на две неравные части, – верит. На этот раз он пытается пить. Губы размыкаются с трудом, глотать почти невозможно, но вкуса он, слава Создателю и всем его святым, не чувствует. Содержимое простой деревянной чашки кажется бесконечным, он пьет невозможно долго, кровь на темных камнях уже успела засохнуть, ядра взрыли мягкую землю, кони мертвы, люди мертвы, мир мертв, воинствующий мальчишка, которому никто не указ, тоже… тоже? Тоже?! Чужое тело под плечами – бред? Голос, приказывающий просьбами, - бред? Рука, поддерживающая голову, - бред? Да скажите же кто-нибудь! Кто-нибудь. Ариго перестает понимать, где горячечная фантазия, а где реальность. Тонкая граница между видимым и слышимым стерлась, нет больше ни поля неназванной битвы, ни комнаты в Печальном Языке. Есть только серая дымка за стеной век и вдруг появившаяся горечь во рту. Он не может сказать, жив или мертв сам, и не может сказать, жив или мертв кто-то из тех, с кем он безмолвно говорил последний час. Может быть, все они – сон, и никого больше нет в живых, они проиграли битву, войну и мир. Они всё проиграли. И мальчик-полковник с холодными зимними глазами тоже проиграл. - Валентин! – Поднять руку получается с трудом, это стоит неимоверных усилий, он морщится, лицо искажается, но у него всё-таки получается дотянуться наверх, Жермон просто пытается нащупать чужую руку, Жермон просто потерял собственное тело, странно, так не было ни с одним ранением, Жермон просто хочет убедиться. Он хочет знать, где проходит граница между бредом и явью. - Мой генерал, я здесь. И буду здесь. – Чужие пальцы, тонкие, длинные, струны бы, а не шпагу, перехватывают его руку и сжимают ладонь. – Вам нужен сон, сударь. Вам нужен сон. И Жермону хочется кричать от облегчения, орать во весь голос, на весь форт, от невыносимой радости жизни. Не столько своей, впрочем. Этот мальчик в будущем – потеря куда большая, только дайте ему время, дайте ему год, два, а он докажет вам всем, он уже сейчас доказывает, чего стоит и как умеет отдавать долги. Мы в чем-то похожи с тобой, Валентин, - герцог Придд и последний из Ариго. И мы оба живы. Мы живы, Разрубленный Змей! И не получить им – тем, оставшимся на мягкой глинистой земле недвижными пустыми глазами смотреть в серое небо – ни меня, ни тебя. Он думает о чем-то ещё, но ощущения с каждой секундой притупляются всё больше, картины перед глазами меркнут, он то ли шепчет, то ли всё-таки молчит, и так и проваливается в глубокий тяжелый сон без сновидений – упираясь плечами в охраняющее чужое тело, откинув голову на колени Валентину. Тот прикладывает к пылающему, влажному от испарины лбу ладонь, снежно-белую на горящем лихорадкой лице, и остается недвижно сидеть, замерев, как могут замирать только камни – однажды и навсегда. *** Талиг, Придда, 400 г. К. С., 1-й день Весенних Молний. Валентин. Валентин возвращает Берку, самолично принесшему вина, пустую чашку, молча благодарит еле уловимым кивком – не жест, а тень его, и, прищурившись, смотрит вперед. Но впереди обоз, солдаты, оставившие форт, который сдать было надо (желания – не для войны), ничего нового, ничего, что он не видел бы или не знал. Но смотреть вперед безопаснее и проще. В конце концов, ему не надо видеть, чтобы знать, каково человеку, спящему подле него. Он знает, что Жермону Ариго ничего не грозит, он знает, что рана неопасна, заражения нет, что горько пахнущая землей и полынью тинктура снимает жар и дарит вязкий, глубокий – падением на дно колодца – излечивающий сон. Он знает, а потому не опускает головы и не смотрит на чужое заострившееся лицо, на потемневшие от пота волосы, прилипшие к горящему лбу, на открытое горло. Болезнь всегда беззащитна, но одно известно герцогу Придду наверняка – если этой ране, этому жару, этой войне нужен генерал Ариго – пусть придет и попробует забрать, когда он сидит у его изголовья. Автоматизм движения. Ещё не привычка, но уже не умысел. То, что он делает, - случайности. Подушка, которая не должна упасть, вино, которое не должно пролиться, лицо, которое не должно гореть четким, алым больным румянцем, но горит. Валентин всё-таки опускает глаза, думает или смотрит всего секунду, а потом тонкая узкая ладонь – словно так положено, так и надо – накрывает пылающий лоб. Да, пришел вечер, а с ним лихорадка и неровный сон тела, согретого вином. - Мне хватило одного лекаря, Валентин. По горло. Голос хриплый, но не срывается. Ровен. Что всё это для воли человеческой – пуля в бедро, кровь, жар, битва. Что всё это для воли человеческой, не так ли, сударь? - Прошу прощения, мой генерал. Я посчитал своим долгом убедиться. - Закатные кошки. Что я ещё жив? - Что у вас жар, - вежливо отозвался Придд, убирая ладонь. Жермон выдохнул, слабо шевельнул пальцами, словно собираясь махнуть рукой: мол, Леворукий с тобой, легче не спорить, по крайней мере, не сейчас и не о том. Темнота наползает на движущуюся колонну медленно, не спеша, когда Ариго закрывал глаза, только зачинались сумерки, а сейчас прозрачная синь уже не дает различать лиц. Свет от редких факелов только сгущает надвигающуюся темноту, словно заставляя её плотнее клубиться вокруг людей, коней, повозок, орудий. - Что Медоуз? – спустя ещё минуту спросил Ариго. Валентин еле заметно передернул плечом. - Говорит. Но ничего нового. - Как вы думаете, Валентин, - ему почему-то не хочется молчать, видимо, смертельно не хочется тишины вблизи, и говорить – то немногое, что полковник Придд вполне в силах сделать для своего генерала, - Ансел успел к фок Варзов? - Я думаю, это более чем вероятно, мой генерал. Полковник Ансел должен был успеть. Ариго больше ничего не спрашивает. То ли верит на слово, то ли лихорадка берет своё. Но молчание снова длится не больше минуты, когда он опять заговаривает: - Вы больше нигде не нужны? - Я исполню любое поручение, мой генерал, - пропуская вереницу слов-посредников, отвечает он на незаданный вопрос. Да, это то ли в крови, то ли давно и тщательно отшлифовано – умением выполнять приказы, а не обсуждать их, он владеет в полной мере. Полковник Придд исполнит любой. Если, разумеется, не сочтет нужным понять его по-своему и видоизменить так, как посчитает правильным. Но никому из тех, кто властен эти приказы отдавать, знать об этом раньше срока не обязательно. - Чертов жар, - вдруг морщится Ариго – тревожная складка лба – презрение к слабости, поднимает руку, нащупывает запястье Валентина и возвращает прохладную ладонь обратно на пылающий лоб. Просто это ровно на секунду дарит облегчение, жест почти бессознательный, тоже – автоматизм тела, оно знает, как лучше. Потом, когда-нибудь, это можно будет списать на лихорадку, на бешеный, срывающийся под кожей пульс и холодный пот, стекающий по спине. Можно будет объяснить. И Валентин это разрешит. А пока он не убирает руки. Иногда он слишком много думает о том, почему согласился идти под начало Жермона Ариго, почему остался с ним в безнадежно осажденном форте, почему именно его рука поддерживает чашку у чужих губ. Что ж. Сейчас самое время подумать снова. Потому что невозможно отделаться от странного ощущения естественности происходящего, когда не нужно, затаившись, ждать или играть любую роль, которая будет по плечу. Легко покалывает в кончиках пальцев. Так ощущаются поединок, битва, разведка, долг и… Да. Самое время подумать вновь. И Валентин вдруг замирает, глядя в чужое лицо, всего на секунду пораженный и почти растерянный от одной элементарной, обескураживающей своей простотой мысли – одной из тех, что никогда не озвучит вслух. Он должен выяснить. Ему надо понять. *** Они пили сначала за фок Варзов и за то, что успели. Потом за оставленный форт – как пьют за людей. Потом за тех, кто ходил на тот берег – за Кроунера и адуанствующего Придда (с одобрительными, жесткими усмешками: талантлив, зар-р-раза!), за тех, кто больше не вернется домой – молча, хмуро, с почти пугающей привычностью. За то, что когда-нибудь эта война кончится, хотя никто лучше них не знает простой истины – война не заканчивается никогда, она только прерывается порой, давая людям, которыми играет, короткие передышки. Да, генерал Ариго, война – это твоё, собственно, единственное твоё – кроме шпаги, перевязи, Торки и людей, которые тебе верят. А что, Ариго? Не так-то и плохо для сына, от которого отрекся отец. Жермон усмехнулся, потрепал по плечу медленно утягиваемого в сон Берка, встал из-за стола и вышел за дверь. Звезды над Тармой – белые на черно-синем – казались острыми и опасными, как сотни нацеленных в горло клинков, но всё равно притягивали взгляд. Странно, он вдруг попытался и не смог вспомнить их – звезды над Гайярэ, вытолкнувшие его в спину так же, как и дом, который он считал родным, и люди, которых он считал близкими. Зато торкские звезды над Агмаренским перевалом он помнил хорошо – как и каждый рассвет, каждый закат и каждый горный пик. Наверное, ему никогда точно не понять, когда домом стала именно неприветливая, жестко учащая, но щедрая к прижившимся Торка. Там не было лжи – и за это, возможно, Жермон отдал себя ей целиком, с потрохами, не жалея и не сожалея. Ариго неровно усмехнулся, подкрутил усы, мысленно назвал себя безнадежным идиотом и поклялся хотя бы на этот вечер забыть о доме, который уже двадцать лет не был домом, и о пятнающих поля маках. К Закатным кошкам их. Хотя бы сегодня. Всего одна редкая минута, когда ты один, когда твой мир перестает делиться на авангард, основные силы и арьергард, на пехоту, кавалерию и артиллерию, на наступление, бой и отступление. И он поймал бы эту минуту – так странно похожую на те, в Агмарене, когда над громадами Айзмессер вставало, окутанное утренней дымкой, холодное солнце. Но, видимо, Создатель и Леворукий, в кои-то веки сговорившись, решили, что этой минуты будет слишком много для него одного. Ощущение чужого присутствия не покидало, и хотя его можно было списать на находящихся за спиной соратников или на полный солдат лагерь, сделать это не удавалось. Глаза открывать не хотелось до безумия, уходить, отчего-то, тоже. Люди странные существа, они никогда не знают точно, чего хотят. Жермон подавил вздох, мысленно отмахнулся от неудавшегося вечера свободы и сантиментов и посмотрел в сторону. Черный узкий недвижный силуэт в десяти шагах узнается почему-то сразу, будто по наитию. Прямая до невозможности спина. И откуда в нём, столичном мальчишке, вдруг взялась эта твердая военная выправка, а, может, всегда была, кто их, Спрутов, знает. Надо удивиться, что забыл здесь полковник Придд, когда время к полуночи, надрать ему уши за ночные прогулки и отправить спать, надо, но почему-то не делается. Ариго усмехнулся и шагнул вперед. Как раз тогда, когда стоявший на пороге Валентин отступил в затемненную комнату и закрыл дверь. Жермон, сам не понимая, для чего, ещё с минуту смотрел в одну точку, не имея никакой возможности избавиться от глупого нелепого чувства, будто эту дверь закрыли у него под носом. Прекрасно, Жермон. Прекрасно. *** Отдавать долги и переставлять пешки на доске – это ты умеешь хорошо. Как оказалось, ждать и драться ты тоже умеешь хорошо. Осталось только понять, как хорошо ты умеешь давать названия неназываемому. Потому что когда безымянное будет названо и запечатано сургучом действия – назад будет не отступить. Главное – не ошибиться. Впрочем, ты теперь никогда не ошибаешься. *** - Полковник Придд? Проходите, - Жермон сворачивает лежащую на столе карту и, пока Валентин закрывает за собой дверь, быстро бросает куда-то за стол ворох из несвежей рубашки, перевязи и чего-то ещё, чему нет определения. Хуже молчаливого укоризненного взора педантичного Спрута может быть только молчаливый укоризненный взор Ойгена. – Как ваши… тренировки? - Барон Ульрих-Бертольд любезно согласился поделиться со мной своим богатым бесценным опытом, - с невозмутимой учтивостью заявил оболтус, и Ариго усмехнулся в ответ. Опыт у барона был и правда бесценный, а вот терпеть его, кажется, могли только истые северяне, к которым уроженец Гайярэ никогда не относился. И Жермон вдруг подумал, что этим вечером с Приддом что-то явно не так. Он, хоть разорвись, никак не смог бы обосновать этого ощущения, но оно было таким простым и неотступным – буквально как бой – что отмахиваться не хотелось. Что-то таилось сегодня за этой линией плотно сжатых бледных губ, за этим лицом без тени движения и просто – без тени. Ну, или у тебя всего лишь разыгралась фантазия, Жермон, всё бывает, в конце концов, мальчишка занимает слишком много места в твоей голове. Больше, чем несбывшиеся братья, несбывшийся дом и несбывшиеся ни то недолюбленные, ни то не встреченные; и примерно столько же, сколько война, которая никогда не закончится. - Валентин? – Позвал он как-то странно тихо, за что вдруг захотелось сочно выругаться на самого себя, а потом пойти и сунуть голову в жбан с холодной водой. Благо, стоял там где-то у двери. Полковник Придд медленно поднял голову, повернул к нему лицо и потянул руку к узлу шейного платка – то ли поправляя, то ли тот просто душил. - Разумеется, положение военного времени имеет свою дисциплинарную специфику, - начал он, и Жермону понадобилось тряхнуть головой, чтобы связать воедино смысл фразы. Слова текли вязко и холодно, - но в любой момент, когда вы пожелаете и когда это позволит состояние вашего здоровья, я приму вызов. - Какой вызов? – Что на этот раз? Снова не поделили шляпу, а то и какую другую часть обмундирования Арно? Только причем здесь его, Ариго, здоровье, о, все закатные твари, послал же Создатель союзника… - Ваш, - просто отозвался Валентин, а ровно через минуту Жермон всё-таки понял, чем бы он мог быть обоснован – этот вызов. Движения у Придда, как стихия рода – плавные, переливчатые, сложно проследить глазами – вот он сидел за столом, а вот он стоит рядом, напротив, и больше всего удивляет, что руки его не холодны, как были когда-то – были или казались от жара – а просто – руки и руки, теплые ладони, твердые мозоли – когда же ты их заработал, мальчик? Война, война. Руки уверенные, а губы – нет. Губы. Р-разрубленный Змей! И прежде, чем Жермон успевает ухватить мальчишку за шкирку и выставить за дверь, что-то происходит, и пальцы, которыми он комкал мундир на чужих острых плечах, вдруг разжимаются и оглаживают – неловко, мягко. И Придд произносит тихо и веско: - Мне необходимо знать. Сумасшедший, - думает Ариго, - вот же сумасшедший. Бесповоротно и окончательно, - и больше не думает ни о чем. Ему есть что сказать – много – но он не произносит ни слова, потому что со словами ещё можно успеть, а эти узкие ладони с тонкими длинными пальцами, кто знает, могут больше не случиться; и губы эти тоже, кто, кто знает, тоже могут не повториться. Кто-то в Закате услышал твои молитвы, Ариго. Кто-то в Закате, оказывается, слушает тебя и посылает мечтанное, не прошенное даже. Он слишком близко, этот мальчик с зимними глазами, а ты слишком долго не хотел ничего понимать – ни о нём, ни о себе. Вот и пей теперь до дна. Одним глотком. Залпом. Одежды оказывается слишком много, она вся, вся без исключения мешает, Жермон рвет, а Валентин снимает, стаскивает вдумчиво, так, как делает всё, и так же вдумчиво опускается спиной на узкую постель, так же откидывает голову, открывая горло – что ж ты вдруг такой беззащитный, мальчик, и что мы делаем – и так же сам перехватывает его руку, ведет вниз и закрывает глаза, когда срывается дыхание. Дальше – только лава, палящее солнце где-то за грудиной и что-то очень похожее на звезды юга, вспыхивающие за стенами век. Всё новое, больное, горячечное, словно вернулась лихорадка, и они оба всему разученные, но от Валентина пахнет степью и металлом, и в этом есть какая-то жизнь. Снова. Такого себе простить нельзя. Но не разрешить нельзя – тоже. *** Он умеет быть неслышен. Это редкое и нужное умение. И Валентин осторожно, не тревожа, встает с чужой постели ещё до рассвета, так и не сомкнув глаз. Он одевается медленно, не торопясь, с какой-то отстраненной методичностью застегивая каждый крючок мундира и завязывая шейный платок так, словно готовится к высочайшей аудиенции. Он идет к двери тихо, это получается ненароком, он просто умеет так. Тенью. Остановившись у самого порога, оборачивается и смотрит в лицо спящему. Долго, не оценивая, не изучая, не запоминая, не имея никакой конкретной цели, - как в зеркало, стену или на горизонт. Просто смотрит на чужой безмятежный сон, на лицо, вдруг ставшее моложе. А потом поворачивается и уходит, аккуратно претворив за собою дверь. Его лицо не отражает ни одной эмоции. Ни одной. Потому что это, возможно, единственная, первая в его жизни минута, когда он не может ни о чем думать - и не хочет ничего понимать. |