Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Осип Мандельштам.
Ракана (б. Оллария), 399 К. С., 9-й день Осенних Молний.
Гимнет в черном обрадовал его вестью о том, что у Его Величества Первый маршал возрожденной Талигойи, и Удо Борн, новоявленный граф Гонт, кивнул и отошел к окну приемной. За окном пустела площадь и начиналась зима – серо-коричневая зима Олларии – он не мог и не может называть город его новым именем – а Излом близок, и от этого неприятно колет внутри. Впрочем, им ли бояться. Кажется, не страшны уже ни Закат, ни тем паче Излом. Рихарду уже точно всё равно. И, возможно, в этом он счастливее их – и своего брата, и уставшего человека, носящего звание Первого маршала, и даже мальчишки Окделла.
Ему бы наивность Ричарда. Тогда, возможно, не было бы так мерзко просто жить.
- Моё почтение, герцог, - слова падают на черно-белые гладкие плиты пола раньше, чем Удо решает, поприветствовать ли ему вошедшего в приемную Повелителя Волн или не стоит. Краем глаза он ловит тонкий темный силуэт, и фраза приобретает звучание сама собой.
- Граф, - еле заметно наклоняет голову Валентин и останавливается на его лице внимательными, прозрачно-зелеными, равнодушными глазами. В эту секунду Удо испытывает непреодолимую, алогичную, нелепую зависть к молодому герцогу Придду – он сам отдал бы десяток лет жизни, чтобы научиться смотреть на этот мир так, словно в нем давно не происходит ничего интересного. В эти-то годы.
Сколько Валентину лет? Он был в Лаик вместе с Диконом, значит, ещё нет и двадцати. Так откуда же, черт возьми, это застывшее каменное лицо?
Багерлее, впрочем, никого не делает счастливее. Как не делает счастливее и факт осознания того, что ты остался главой рода, ещё не так давно славившегося устойчивостью… Впрочем, агарисская клетка была едва ли лучше Багерлее. А этот дворец, похожий на склеп не смотря ни на что, хуже и того, и другого.
Удо вдруг думает, что общего у них не меньше, чем рознящего. В конце концов, они оба хоронили братьев. И он тоже пытался научиться не чувствовать. Видимо, Повелителю Волн эта наука далась лучше.
- У Его Величества маршал Эпинэ, - зачем-то говорит Борн, опережая рокслеевского гимнета.
Медленно опустились и взлетели длинные ресницы.
- Благодарю вас, граф.
Иногда не стоит начинать разговор, если не знаешь, как станешь его продолжать, но Борн никогда не был царедворцем, только солдатом, и иные истины пришлось познавать на практике. Например, сейчас. Они стояли у этого проклятого окна в эту проклятую позднюю осень, и молчание давило на виски. Валентин, сложив за спиной руки, с неподдельным интересом изучал стену. Впрочем, нет, интереса не было, интерес вообще вряд ли был ему знаком. Он просто в неё смотрел. Как в никуда.
Да и было ли на что смотреть в этом городе с его предзакатным затишьем.
- Как вы думаете, граф, какой будет эта зима?
И первую минуту Удо пытается понять, не послышалось ли ему. Не каждый день человеческим голосом заговаривают мраморные статуи Старого сада, и он как-то криво усмехается этой мысли, вспоминая, что Создатель наказывает исполнением желаний: хотел светскую беседу? Получай. О чем бы ещё говорили люди, не существуй погоды?
- Откровенно невеселой, - отвечает он, и на секунду в белом застывшем лице ему чудится что-то понимающее. Или, возможно, он принимает желаемое за действительное. По сути, ему хочется задать Повелителю Волн несколько совершенно лишних вопросов, и в том числе: зачем тот вообще ввязался во всё это? Выпустил его Фердинанд из Багерлее, так и отбыл бы в свою Придду, и никто не возразил бы ни словом. Это они, меченые Леворуким, рвались за войнами, потому что среди живущих им давно нет должного места, но для чего это бывшему оруженосцу довольно бесславно почившего Генри Рокслея?
Да, они рвались воевать. И дорвались. И зарвались. А зачем война ему? Войны – удел или обреченных, или корыстолюбивых, или отважных до отречения.
Удо закрыл глаза. Если бы Рихард тогда не повернул отряд, лежать бы им всем мешаниной мертвых коней и людских тел под обезумевшей пехотой Манрика. Только это не имеет значения. Выжившим, будь они хоть стократ благодарны, никогда не воскресить умерших.
Придд вдруг улыбнулся одними губами, плавным неживым тонким изгибом, и в этот момент Робер Эпинэ, в свою очередь опережая незадачливого гимнета, вышел от Альдо, напоследок хлопнув дверью – не настолько, чтобы разозлить сюзерена, но и не будучи умиротворенным.
Удо было жаль Эпинэ. В конце концов, Альдо Ракан никогда не был особенно близок ни ему, ни Рихарду, и Эпинэ один тащил на себе весь груз чужих нелепых мечтаний и планов. Потому что так положено другу. Даже если он вдруг решил, что нельзя не стать врагом – не получится не стать врагом. Впрочем, откуда ему знать, что на уме у Иноходца. Он опять может только догадываться – и, пожалуй, надеяться, потому что должно произойти хоть что-то, что вытащит их из этой петли.
- Господин Первый маршал, - Придд всё так же еле уловимо склонил голову в приветствии равного равному. – Я хотел бы поговорить с вами, если это возможно.
- Идемте, герцог, - отозвался Робер. Ещё пара бессонных ночей, и он не сможет даже связно говорить, впрочем, кто из них крепко спит… - Удо?
- Я к Его Величеству.
Иноходец как-то резко усмехнулся и повернулся к дверям. Исчез и узкий, затянутый в серое силуэт. Кажется, Повелитель Волн умеет двигаться бесшумно.
***
Ракана (б. Оллария), 399 К. С., 10-й день Осенних Молний.
- Старику Рудольфу польстило бы, - мрачно бросил Темплтон и зябко повел плечами. Осень не была холодной, кровь мерзла от слов и действий. Удо не удержался и улыбнулся – одними губами, и это что-то напомнило ему, чьё-то чужое, лишенное эмоций лицо, но образ и имя скользнули по краю сознания и исчезли, так и не став сложившимся ответом.
- Думаю, Лорио-Строитель, указывающий на Ноймаринен, это символично, - тихо, но слышно. Борн, не сдержавшись, резко, на каблуках, повернулся в сторону. Лицо возникшего из ниоткуда Повелителя Волн было – как, впрочем, и всегда – абсолютно бесстрастно. Валентин тенью жеста склонил голову в приветствии и поднял глаза. Подернутая серой дымкой прозрачная зелень – стекло витражей часовен – резанула взгляд. Леворукий и все его кошки, только бы Спрут сам понимал, что он сейчас сказал.
- Герцог… - Начал Дуглас, но как-то нерешительно замолк. Шутить уже не хотелось, а говорить серьезно надо было не здесь, не на продуваемой всеми ветрами и полной народа площади, и не сейчас. Придд посмотрел на него почти ободряюще – или, боги, ему до сих пор только мерещатся оттенки чувств на поверхности этой алебастровой маски? – и коротко улыбнулся одними углами тонких губ.
- Ведь именно в той стороне герцог Ноймаринен борется с внешними врагами Талигойи, не так ли, господа?
Всё, конечно, было так. Но только старый волк боролся за земли, милостиво «возвращенные» Альдо тем самым врагам, а весной Рудольф двинется на Олларию – или он не он. Ноймаринен, фок Варзов, Савиньяки, Дьегаррон, Альмейда – те занимаются делом, потому что единственное стоящее дело в этом хаосе – война, а они двигают памятники, сносят колонны и собираются рыться в чужих могилах… Закатные твари!
Валентин, не дождавшись ответа, поправил рукой серый плащ и, повторно склонив-не-склонив голову, отошел, еле заметно глазу прихрамывая, в сторону – подальше от Альдо, любующегося делом своих рук – всадник Лорио Пятый, некогда указывающий на Кэналлоа, потому что без войск соберано Диего Алвы не было бы сейчас Олларии-Раканы, с прежним достоинством указывал куда-то на горизонт – теперь уже в сторону Ноймаринен. Интересно, на этот раз помощь тоже придет?
И с каких пор он стал считать приспешников Олларов помощью? И с каких пор так считает Валентин, ведь смысл его слов был прозрачнее льда.
Возможно, с тех, как они начали губить эту страну, не поняв, что претендуют уже давно не на своё.
За спиной раздался жизнерадостный голос Альдо, всеми правдами и неправдами борющегося с ветряными мельницами. Темплтон, что-то поняв, неуверенно усмехнулся и опустил руку ему на плечо. Удо улыбнулся в ответ – неровной, надломанной улыбкой.
Нет, он поговорит с герцогом Приддом, чего бы ему это ни стоило. Знать бы ещё, что говорить…
***
Определенно, это было верхом безумия – заявиться в дом Приддов без явной на то причины. Впрочем, пока перед глазами были только глухие стены, темные вековые деревья и массивные ворота, помнящие Олларию ещё Кабитэлой, можно было развернуть коня и, передумав, оставить эту крепость за спиной, но Удо Борн не привык менять решений – даже когда всё внутри кричало, что он совершает глупость.
Глупостью, пусть и благородной, было идти за Эгмонтом Окделлом, глупостью было рваться из Агариса в Алат, из Алата в Эпинэ, из Эпинэ – идти на столицу, тем не менее, он прошел этот путь не вздрогнув, потому что это было единственно верно и правильно – и, по сути, другого пути не было. Так неужели он не сумеет найти слов, чтобы сформулировать всего один жизненно важный вопрос?
Осадив коня у кованной створки, Удо спрыгнул на землю и взялся за массивное бронзовое кольцо. Через минуту приоткрылось оконце в узкой дверце привратницкой, и Борн уже собрался отвечать на вполне законные вопросы стражи, но что-то вдруг изменилось, оконце захлопнулось – и загремели запоры. Перестук копыт за спиной стал явным только в эту секунду. Удо обернулся.
Лошадь под Повелителем Волн была словно мраморной, и всадник, укутанный в серый плащ, казался персонажем из старой полузабытой снежной легенды. Валентин осторожно спешился – боги, интересно, через сколько дней после такого ранения он сам бы рискнул сесть в седло? – и подошел к гостю на шаг ближе.
- Граф, - снова это приветствие – ни то жест, ни то тень жеста. – Чем обязан?
- Я хотел бы кое-что обсудить с вами, герцог, касаемо положения дел в Олларии и Талигойе. Если, разумеется, вы можете уделить мне несколько минут.
Светлые глаза всего на десятую долю секунды сверкнули вежливым недоумением, а потом распахнулись тяжелые створки ворот, фамильные гербы уплыли за снежную пелену, и пути назад не осталось.
- Не вижу причин для обратного, - ровно отозвался Валентин, кивнув.
Удо Борн, по-прежнему невесело усмехнувшись в спину прошедшему во двор Придду, двинулся следом.
… Солнце село – и только на Западе ещё светлела бирюзово-палевая полоса. Повелитель Волн проводил разведшего в камине огонь и расставившего кубки слугу равнодушным молчанием, опустил тонкие руки с узкими кистями на подлокотники кресла, медленно закрыл и открыл глаза, встречаясь взглядом с Удо. Тот продолжал стоять у двери, чувствуя, что с большей радостью оказался бы сейчас в болотах Ренквахи, чем в этом кабинете, откуда, кажется, было просто невозможно вытопить холод столетий. Этот дом помнил что-то древнее, ушедшее в далекое прошлое, и глаза его хозяина, кажется, тоже были старше, чем должны бы.
Вероятно, Спрут мог ждать бесконечно, казалось: для него в этом доме больше нет ни души. В доме, если не в городе и стране…
- Прошу вас, граф, - наконец, заговорил, оживая, лед, и Удо быстро подошел и сел напротив. Пан или пропал, он уже здесь.
- Скажите, герцог, вам не кажется странным то, что делает Его Величество?
- Что именно из того, что делает Его Величество, должно казаться мне странным? – Светлые холодные глаза сверкнули острой искрой. Это почему-то обнадеживало, хотя, возможно, Повелитель Волн планирует, как станет пересказывать этот разговор своему сюзерену – по его лицу никогда и ничего не понять наверняка. Аристократичные белые пальцы, унизанные аметистами, сомкнулись на ножке кубка. Удо взял в руку свой и посмотрел на заключенную в золото и эмаль «Слезу».
- Фабианова колонна. Памятник Лорио. Завтрашняя прогулка в Старый парк. Эти гимнеты в нелепых шлемах, золотое с белым, Зверь Раканов, глядящий даже с ложек за обеденным столом, переименованная столица… - Борн пожал плечами. – Вам не кажется, что мы воюем не на тех полях сражений?
Придд внимательно посмотрел ему в лицо – как вчера, у дверей кабинета Альдо, бесстрастно и неискоренимо серьезно.
- Чтобы укрепить власть, надо дать понять, что занимаешь место если не навсегда, то надолго. И начинают обычно с новой обивки и смены названий. Вам не нравится называть Олларию Раканой, граф?
Борн удержал короткую судорогу и одним глотком наполовину опустошил кубок, не почувствовав вкуса. Все святые, на что он мог надеяться, отправляясь говорить с человеком, который при Раканах возвращал себе не меньше Альдо. У Валентина Придда, ныне старшего мужчины в роду, есть все причины ненавидеть Манриков, Колиньяров и иже с ними – а так же и династию, давшую вышеназванным ублюдкам власть. В конце концов, четыре столетия ожидания справедливости – это уже память крови.
В сущности, никто не мешал Повелителю Волн отпустить изящную шутку (шутка в устах Спрута? это кажется почти ирреальным), и незачем искать второе дно, которого нет.
- Не нравится, - твердо уронил Удо, глядя в огонь. – И не нравится, что обивку снова поменяют уже к лету. На прежнюю.
- Война будет, - равнодушно согласился Придд. В его руках старинный гальтарский кубок с холодящими сердце эмалевыми инкрустациями казался чем-то самим собою разумеющимся. А в руках графа Гонта – нелепым. Чужой игрушкой – как и всё, что сейчас у него было и чего скоро не станет. Почти к радости.
- Гражданская война, - резко поправил Удо, допивая вино. – Герцог, весной к Олларии – к Олларии – подойдут фок Варзов и Савиньяк. И будут правы. Они защищают страну, а мы… мы собираемся воевать с мертвецами, - он ломко усмехнулся.
- Вам жаль тревожить прах Франциска и Октавии, граф?
- Закатные кошки! Мне жаль, что я вообще оказался здесь! Лучше бы остаться в Ренквахе…
Удо закрыл глаза и откинулся в кресле. Плевать, он слишком долго держал лицо, улыбался Альдо и желал Роберу больше терпения. Он слишком долго смотрел, как Айнсмеллер, дрожа от удовольствия и сластолюбиво облизывая губы, вздергивал первых попавшихся горожан. Он слишком часто слышал за своей спиной эпитеты, отпускаемые в адрес нового ещё не короля и его сподвижников. И в один определенный момент перестал относить себя к оным.
А теперь остается сидеть и ждать, пока герцог Придд соизволит препроводить его в Багерлее. Можно даже в соседний с Кэналлийским Вороном каменный мешок. Это будет так символично – маршал, за какими-то кошками решивший сохранить верность своему королю, и граф Гонт, не сумевший быть преданным наследнику Раканов и нескольких месяцев.
Власть умеет пьянить. И она пьянила голову внуку Великолепной Матильды лучше всей «Крови» и всех «Слез» вместе взятых. И на это больше не было сил смотреть. Он пытался закрывать глаза, но в какой-то момент это должно было перестать помогать. Перестало.
- Вы считаете, граф, что лучше умереть, чем ждать? - Удо открыл глаза и посмотрел в лицо собеседнику. Впрочем, как и всегда – каменное и застывшее, не говорящее ничего сверх слов.
- Я считаю, что все должны быть на своих местах. Занимать чужое – дело неблагодарное, - и, спохватившись, добавил: - герцог.
- Насколько я могу понять, вы полагаете, что среди знакомых вам благородных людей есть те, что занимают чужие места.
И таких немало, взять хотя бы его самого. Переданное имя не сделало его графом Гонтом, как камзол в черно-синих цветах не сделал бы Окделла Вороном. Близость к будущему королю не делала царедворцем, а мнимые купленные победы – победителем. Они все – только дети, забравшиеся в чужой сад, и скоро не миновать заслуженного наказания за сворованные яблоки.
- Сегодня на площади вы заговорили о памятнике Лорио. О Ноймаринен. Мне показалось, я понял вас правильно, но я могу ошибаться, - и, выпрямившись, Удо внимательно посмотрел Валентину в лицо. Тот отставил свой кубок и откинулся назад.
- Вам кажется, граф, что у моего комментария был двоякий смысл?
- Да, мне так кажется, - решительно кивнул Борн.
Валентин чуть склонил голову на бок, тонкие пальцы скользнули по резному дереву подлокотника.
- И вы рискуете обсуждать двойственность подобных отзывов здесь и сейчас?
- В вашем доме имеются шпионы? – Неловко пошутил Удо, чувствуя, что главное сказано, осталось только дождаться ответа, и если герцог Придд даст ему тот ответ, которого он ждет, значит, не всё ещё потеряно. Удо не знал, для чего и зачем ему необходимо слово именно Повелителя Волн, но чувствовал, что так надо, и ждал.
- Нет, - невыносимо серьезно отозвался Валентин, - в моем доме нет шпионов. Здесь толстые стены и накрепко запираются двери. Договаривайте, граф.
Договаривать – что? Рассказывать все свои безумные утопические планы о том, как вернуть заигравшегося Альдо на место? О том, как незаметно вывести из города немногочисленные верные полки и двинуться куда угодно, хоть в Торку, хоть в Варасту? О том, как ночью невозможно уснуть, потому что тебе снится собственная смерть, и ты принимаешь её с благодарностью, понимая, что всю жизнь служил мифу и мороку? О том, что, только глядя на это отрешенное лицо и в эти ледяные глаза, ещё ждешь, что всё изменится? Договаривать? Договаривать что, Валентин?
- Боюсь, что я не тот слушатель, которого вы могли бы избрать себе в конфиденты, граф. Фердинанд Оллар и Рокэ Алва устраивают меня ещё меньше, чем Альдо Ракан и Уолтер Айнсмеллер. Последнему, впрочем, место в Багерлее.
- А лучше – в Закате.
Валентин коротко пожал плечом.
- Отправляйтесь к себе, граф Гонт. Выспитесь. Его Величество ждет нас завтра здоровыми и собранными. Нельзя же прийти на столь важное мероприятие в неподобающем виде и с неподобающими мыслями.
Леворукий, или ему показалось, или в светлой глубине действительно полыхнула искра неприкрытой, режущей злобы. Знать бы ещё – на кого. Впрочем, это уже ничего не значит. Всё кончено, не будучи начатым. Случайная фраза, из которой он вытянул несуществующую нить, была лишь набором слов, а человек, умеющий сливаться с зимой и смотреть на людей словно в пустоту, вполне был доволен тем, что имел.
- Не думаю, что крепкий сон мне поможет, - ничего уже не поможет, потому что обратно не вернуться, а дорогу вперед уже выбрали за них.
- Тогда дождитесь весны. У вас появится выбор.
Борн медленно поднял голову и встретился глазами с Валентином.
- Да, герцог. Появится выбор. Кольцо замкнется, - усмехнулся Удо. - Полный круг. Почти символично.
- Граф, - с вежливой прохладцей начал Придд, - если вас так тяготит ваше положение, зачем вы прибыли в Талигойю? Его Величество Альдо Ракан простил бы вам, останься вы в Агарисе. Или не простил бы, но что это для вас решало бы.
Решало бы. Суд совести, никогда бы не простившей предательства, был суровее и справедливее всех прочих. Но сейчас что-то изменилось. Всё изменилось.
В камине треснули дрова, стремительно взвился вверх и угас высокий язык пламени, на секунду ярко осветив точеный профиль. За окном давно было темно. Удо медленно покачал головой.
- Хорош я был бы, останься под крылышком Эсперадора в компании Хогберда и подобных… Я верил в то, что делал, как и Рихард, и Темплтон, и Эпинэ. Мы вообще оказались крайне доверчивыми людьми, - не улыбка, оскал.
- Результаты вас разочаровали?
Борн кивнул. Разговор шел в никуда, слова лились в полумрак, не имея ни смысла, ни значения, но почему-то уходить не хотелось, здесь и сейчас было спокойно и почти не мучила память. Чужое присутствие не мешало чувствовать себя свободно – так свободно, как чувствуешь себя в старых парках среди мраморных статуй – неживого камня, иногда кажущегося дышащим.
В конце концов, уйти придется, он не из тех, кто злоупотребляет чужим гостеприимством – тем паче, гостеприимством Спрутов, и герцог Придд недвусмысленно дал понять, что говорить им не о чем. Но, боги, что-то же его здесь держит, не отпуская, только что? Не было ничего, что Удо Борн ненавидел больше, чем неопределенность.
- Мы катимся в пропасть, Валентин…
Имя – перекат по языку, мягкость звуков, оседающих на губах. Это вышло как-то само собой, это было поводом для отповеди, и та не замедлила последовать – так похожая на Повелителя Волн, краткая и холодная:
- Я не помню, чтобы мы пили на брудершафт, граф.
Придд вдруг поднялся на ноги – странная для быстрого движения изящная пластика, развернулся к камину. Поворачиваясь, рукавом задел стоящий на столе пустой кубок, и гальтарская реликвия – золото и белая эмаль – с глухим стуком упала на пол, прокатилась по темному ковру и замерла у ног Удо. Но тот смотрел на Валентина, разглядывающего вещь с неожиданным удивлением, словно видел впервые или сам поразился тому, как что-то в этом доме может быть самовольно и жить своей собственной жизнью, решая, куда делать шаг.
Борн наклонился и поднял кубок. Эмаль холодила пальцы. Почему-то вдруг стало очень легко находиться именно в этом месте и именно в это время. Алебастр чужой маски на секунду пропустил неподдельную чистую эмоцию, и понять бы ещё, чем она вызвана, но Удо думал не о причинах, он вспоминал это секундное удивление в светлых глазах – и почему-то жгло в груди. Придд все-таки был живым, и это давало надежду на то, что он пришел сюда не зря, что ещё можно что-то сказать и что-то объяснить, но слов уже не было.
- Граф, - Удо вскинул голову. Валентин стоял у камина, глядя в огонь. Пламя отгоняло от его лица снежную бледность, и лицо это теперь было красиво живой, теплой красотой. Боги, откуда эти мысли. – Все вольны сомневаться в принимаемых решениях. Все вольны перебирать варианты. Но неужели вы думаете, будто я поверил, что вы пришли говорить со мной о политике Альдо Ракана?
Борн поморщился – как-то незаметно для себя самого. Он пришел говорить не о политике и даже не о войне – глупо обсуждать неминуемое, он пришел говорить о том, что в этом городе чудовищно пусто, и скорей бы уже весна, и ему все равно, за кого драться, потому что исход всегда один, только один.
В сущности, всё в этой жизни существует только в одном экземпляре.
Единственное, чего Удо не мог понять, так это того, что имел в виду Придд. Впрочем, что бы то ни было, он говорил - и это было важнее всего прочего.
Борн поднялся и подошел ближе, застыв на полшага позади. Свет от огня охватывал силуэт Повелителя Волн искристым ореолом по серому траурному бархату и золотым – впитываясь в каштановые волосы. Говорить давно было нечего, любое действие тоже погибало, не успев родиться, и он просто стоял за чужой спиной, смотрел и не двигался. Смотрел, как плавают огненные блики в прядях волос, смотрел на плечи, охваченные скорбным серебром, на узкую спину, и хотелось сделать что-то невероятное, неверное в корне – как опустить на эти плечи руки. Ненужным, успокаивающим жестом, потому что, видит Создатель, не может же и этот человек быть абсолютно слеп и абсолютно безучастен. Он уже почти поднял руку, когда Валентин вдруг резко развернулся – всё та же скорая грация, неуловимая плавная быстрота движения – и они оказались стоящими лицом к лицу, на расстоянии не больше чем в шаг.
- Будьте смелее, граф, ведь вы здесь за этим.
Леворукий и все его твари-кошки. Или это играют рыжие блики, или глаза, что холоднее льда, почти яростны. Впрочем, недвижен ни один мускул на безупречном тонко выточенном лице. И Удо до сих пор не понимает, что имеет в виду Придд, когда руки всё же начинают жить собственной жизнью, и пальцы слегка-слегка, почти не касаясь, скользят по бархату рукава.
И Валентин усмехается одними губами, почти зло и почти не безучастно.
- Вероятно, династия не меняет традиций. Обычно подобные отношения с представителями Дома Волн – привилегия сюзеренов, но так и быть, граф, можете не робеть.
И тогда Борн понимает, каково это – быть отхлестанным по лицу. Каждое слово рассекает воздух ударом плети, врезаясь в кожу и оставляя алые полосы, а боли нет, только жжение – и жалость. Несчастный мальчишка, сколько и о чем он успел передумать, запираясь в этой каменной клетке, помнящей ещё Эктора, вечерами и ночами? Что и как складывалось в логические связки там, в этой голове, за льдистыми стеклами глаз?
- Прошу прощения, герцог, я не понимаю, о чем вы, и боюсь, что и вам дал повод понять меня неверно.
Слишком длинная фраза для того, кто, кажется, вообще разучился думать. Слова слишком быстро и гладко сложились в придворно-куртуазное извинение, и Удо мимолетной мыслью успел благословить бесконечную толчею в высоких приемных, где говорили только и исключительно так. Механический повтор в никуда. В лицо, снова не имеющее ни тени чувства.
Ему действительно хочется считать, что он не понимает, о чем говорит Придд, но лгать себе получается ещё хуже, чем лгать другим, и Удо крепко сжимает зубы, вспоминая всё – до последней детали. Как пытался ловить хотя бы отблеск эмоции в чужих светлых глазах, как провожал взглядом, как – не замечая того сам – слышал и запоминал каждое слово, обращенное к кому бы то ни было. До определенного момента можно было верить, что это необходимо для дела, что помощь Повелителя Волн стоит многого, но сейчас к этому примешивалось что-то ещё, что-то другое, чему не было объяснения и имени.
Чужая секундная ярость на дне зелено-серых глаз была законной.
И только ещё одну бесконечную минуту спустя Удо понял, что до сих пор стоит лицом к лицу с Валентином. И лицо это опять казалось неживым, не способным выразить хоть что-либо. Надо было проститься, развернуться и уйти. Было надо…
Придд вдруг внезапно изогнул губы в острой усмешке, подался вперед и прижался губами к его рту.
Шум в ушах, напоминавший морской прибой, стал почти нестерпим, перекрывая всё прочее.
Чужие губы были тонкими и теплыми, неторопливыми, почти ласковыми, Удо ничего не делал, не отвечал, потому что даже воздух застыл, а ещё потому, что губы, у которых был привкус «Слез» и отчего-то соли, казались неживыми. Это не было поцелуем даже отдаленно, в том, что происходило сейчас, был только привычный выученный автоматизм, и Борн был согласен хоть на дуэль, хоть на немедленный Закат, но только не на это чужое, от необъяснимой злости передаваемое ему.
Ты знал, зачем пришел сюда. Так получай, чем же ты не доволен? Всего лишь тем, что Валентин Придд целует не тебя. Валентин Придд просто позволяет брать то, чего ты так хотел. Чтобы потом – через минуту, десять, час, день, - ты возненавидел себя, а ещё больше – его.
Удо поднял руки, сжал обтянутые серым бархатом предплечья и отстранил его от себя. То ли кружилась голова, то ли комната, но незыблемы были только льдистые, мертвые глаза напротив. Борну хотелось спросить ненужное «Зачем?», но он знал, что ответа не получил бы.
- Не надо лишнего благородства, граф, подарите его кому-нибудь иному. Берите то, за чем пришли.
Он бы ударил мальчишку, но что бы это решило? И, боги, какую выдержку надо иметь, как всё должно промерзнуть изнутри, чтобы даже сейчас, после того, что произошло, быть столь спокойным – каменным, поражающим воображение спокойствием. Словно они говорят о погоде. Словно эти губы – тонкие, на удивление мягкие – не целовали его только что.
Шум в ушах снова стал нарастать, и Борн на секунду закрыл глаза, подавив желание тряхнуть головой.
- Вы ошибаетесь, Валентин, - как можно вкрадчивее и тише произнес он. – Вы ошибаетесь, - повторил настойчивее, но отклика не было – ни в равнодушном лице, ни в прозрачных глазах. Разумеется, ведь он никогда не умел лгать, и это слишком очевидно.
Валентин не ошибался – или ошибался не во всем. Может быть, решив придти сюда и переступив порог этой комнаты, он шел именно за этим, но это не должно было быть так. Леворукий, он не знает, чего он хотел и как всё должно было быть, но только не так, как сейчас. Ему нужна улыбка глазами, а не только изломом губ, ему нужна хоть одна различимая интонация в ровном голосе, ему нужен Валентин Придд, а не Повелитель Волн, отдающий чужие долги, знать бы – чьи. Ему нужно совсем другое.
Ещё несколько минут назад он мог бы сомневаться в том, умеет ли Придд хотя бы казаться живым, но теперь знал ответ – и уже не согласен был на меньшее, на чужую безучастную отстраненность, на автоматику одного лишь тела, позволившего бы – Удо понял это, и по позвоночнику пробежала холодная волна – что угодно.
Борн всё ещё сжимал чужие плечи. Когда он опустил руки, ему показалось, что Валентин выдохнул – тихо, протяжно.
Молчание звенело. Натянутое тонкой струной, оно рвалось звучать, но слов не было. Придд равнодушно разглядывал что-то в углу комнаты, Борн смотрел ему в лицо, ни то ища, ни то запоминая на долгое будущее, потому что, возможно, впредь ему больше никогда не придется смотреть так близко.
- У вас слишком выразительное лицо, - вдруг скучающе начал Валентин, и Удо еле удержался, чтобы не вздрогнуть, - по нему легко читать все ваши мысли. Научитесь быть сдержаннее и не смотреть так явно. Тогда, возможно, вам не придется убеждать кого бы то ни было в его ошибках, очевидно не имевших места.
Последние дни он не отводил глаз от Повелителя Волн, и это сейчас почему-то казалось смешным, почти забавным, немного диким и странно правильным. Разве можно не смотреть на то, что приковывает взгляд?
- Вы могли бы указать мне на это, герцог.
- Мог бы, - всё так же, лениво-скучающе, подтвердил Придд. – Но не стал. Признаться, мне было интересно, когда вы сами осознаете то, что мне стало понятно явно раньше вас – и как далеко сможете зайти. Судьба Талигойи – удачный повод, граф. Вам почти можно было поверить. Впрочем, не исключаю, что оная волнует вас в не меньшей степени.
Жар – тот самый, от невидимых пощечин – вновь накрыл горячей волной. И тогда он всё-таки спросил:
- Зачем?
И Придд снова еле уловимо дернул плечом.
- У вас была цель. Вы имели шанс её достигнуть. Но не стали. Благородно, но глупо. В этом мире так уже не поступают, граф, и странно, что это объясняю вам я, а не вы – мне.
Все святые, в нем что-то было, в этом голосе, спокойствие и равнодушие отдавали тоской, но узнать бы, понять бы, помочь бы. Хотелось сказать какую-то глупость – что-то вроде того, что рядом с ним Борну дышать спокойнее, чем без него, но это было бы ещё более лишним, чем всё то, что он, сам того не замечая, делал в последнее время.
- Герцог, хотите: вызовите меня на дуэль. На любом оружии и до смертельного исхода. Я готов драться левой, если ваша рана всё ещё вам мешает. Предупреждаю, что плохо владею левой рукой, а потому это более чем сравняет шансы.
Слава всем кошкам, он добился того, чего пытался добиться весь этот вечер – в светлых глазах снова мелькнула тень удивления. Теперь Валентин вновь смотрел ему в лицо, а не в стену.
- Вы забыли о королевском эдикте, граф. – И Удо уже был готов довольно красноречиво описать Придду, где и в каком виде он видел упомянутый королевский эдикт, когда Придд, не дав ему сказать, неожиданно спросил – бесцветно, ещё ровнее, чем всегда: - Что вам всё-таки было нужно, Борн?
- Вы уже озвучили это, герцог, - слова дались тяжело, они падали в густой горький воздух, с трудом срываясь с губ, но надо было признаться во всем хотя бы самому себе.
- И – тем не менее – вы отчего-то не используете столь удобную возможность.
Если когда-нибудь представится случай, он попросит герцога Придда научить его этому – умению оскорблять, не произнося ни одного лишнего слова. Он начинает понимать Дикона.
- А вы отчего-то всё ещё не позвали слуг и не выставили меня за дверь.
Леворукий, этот человек невозможен, даже камень легче вызвать на ответ. Сколько одиночества должно быть в ком-либо, чтобы настолько отстраниться от живых?
Валентин, словно отвечая на незаданный вопрос, пожал плечами и сделал шаг вперед, видимо, собираясь обойти Борна, но вдруг застыл вплотную к нему. Удо всем телом чувствовал чужое ровное глубокое дыхание. Придд снова равнодушно смотрел куда-то в пол, и он не выдержал – в конце концов, Борны никогда не славились фамильным самообладанием в отличие от Спрутов.
Удо медленно поднял руку и коснулся чужого лица. Гладкий светлый мрамор под пальцами – только кожа теплее камня. Движение неловкое, он понятия не имеет, что собирается делать, но что бы ни сделал – хуже, чем есть сейчас, уже не будет, в конце концов, предложение о поединке всё ещё в силе.
- Вы непоследовательны, граф, - но Борн пропускает реплику мимо, не задерживая на ней внимания. Есть только чужое красивое лицо, закрытые глаза - тени от длинных ресниц и желание скрыть – что?
- Валентин, посмотрите на меня. Я прошу вас.
Но лицо Придда остается недвижным, и тогда Удо, вспоминая, как это было, наклоняет голову, желая, чтобы сейчас всё прошло иначе. Первое прикосновение к чужим губам возвращает уже почти привычный шум в ушах. Целовать Валентина – это не похоже ни на что прежнее в его жизни, это вообще ни на что не похоже, и он просит Создателя, Леворукого и Четырех только об одном – чтобы не было того яростного оскорбительного разрешения, брошенной подачки, чтобы всё было иначе, потому что он хочет лишь одного…
Валентин вдруг коротко выдыхает – и отвечает. Это совсем иное, он словно сам забыл, какими умелыми и знающими могут быть его губы, и в поцелуе этом есть что-то болезненно нежное, нерешительное, и Удо готов прожить так, в этой минуте, всю жизнь, потому что это ещё не доверие, но уже не война.
Поцелуй становится глубже и увереннее, и он позволяет себе осторожно опустить руки на чужую талию, на траурный бархат – там, под тканью, дразнящее тепло тела, и Борн еле сдерживает себя, чтобы не рвануть с него колет прямо сейчас. Он уже забыл, что надо в чем-то сомневаться и что-то отрицать, он думает только о том, что Валентину нужно время, и оно будет.
Но Валентин ещё более непредсказуем, чем его стихия, и он вдруг, отстранившись, толкает Удо в грудь, тот отступает на шаг, упираясь в стол, а Придд уже снова рядом, нестерпимо близко, и в голове не остается ни единой мысли, только внутри сжимается раскаленная пружина, это почти больно – и хорошо. Чужие руки – тонкие белые пальцы в аметистах – почти с бергерской методичностью справляются с застежками мундира, и Удо хочется нервно рассмеяться от того, что даже сейчас Придд так аккуратен и дотошен. Но он глотает неуместный смех, зарываясь пальцами в каштановые волосы, и топит его в новом поцелуе, ставящем окончательную точку в вопросе о внезапном безумии.
С мундиром покончено, и ладони – узкие, чуть прохладные даже сквозь ткань рубашки – скользят от плеч и ниже, останавливаясь на талии, перемещаются на поясницу, гладят, движутся вверх, снова к плечам, и Удо не отпускает чужих губ, боясь собственных выдохов, рискующих сорваться на стон. Пружина внутри выжигает тело, но тело это действует лучше головы, и у него получается сомкнуть руки за чужой спиной, обнять, притянуть ещё ближе, так, чтобы даже возможности для вдоха – и той не оставалось у обоих.
Валентин ему нужен, и плевать, зачем он нужен Валентину.
Ремень, пряжка в тонких пальцах – и первое прикосновение, вызвавшее бы стон, если бы Удо не прикусил губу. Нарастающее в нем возбуждение не идет в сравнение ни с чем, что было когда-то, оно накрывает и топит, и он тонет с радостью, потому что лучше умереть так, чем если всё это закончится прямо сейчас. Узкая изящная ладонь обхватывает, смыкается, проводит вверх и вниз, и Удо резко откидывает голову, прокусывая губу до крови.
Прикосновения становятся невесомее, они теперь еле ощутимы, а чужие губы касаются шеи, скользят вверх, по подбородку, и – шелестом – выдох:
- Не надо…
И собранная языком выступившая алая капля. Удо умудряется выдохнуть, он не понимает, о чем говорит Валентин, он уже не знает, что надо, а чего не надо, весь мир сжался до пределов одной комнаты, и нет больше ничего, кроме этих прозрачно-зеленых глаз за занавесью длинных ресниц и ласкающей руки, и жар накатывает и отступает мучительно-нежными волнами, а Валентин как-то интуитивно ловит нужный ритм, и теперь каждое движение отзывается двойной сладкой болью, чужие губы всё ещё касаются шеи, опаляют неожиданно горячим дыханием, и всё, что Удо сейчас может – зарываясь пальцами, притягивать его голову ближе, глотая густой пряный воздух жадными глотками.
Ему не нужно много времени для того, чтобы почувствовать, как уже нестерпимо ноет всё тело, как раскаленная пружина готова разжаться с секунды на секунду, а там – хоть Закат…
Яркая белая вспышка слепит глаза за стенами сомкнутых век, Удо сквозь зубы выдыхает, выдавливает тяжелый воздух, и только тогда опускает голову, вжимаясь лбом в чужое плечо. Разрядка так ярка и сильна, что ещё с минуту он не чувствует ничего, кроме жара и близости чужого тела – какой-то чрезмерно естественной. А потом тонкие губы нежно касаются его виска, пряди волос скользят по лицу и Валентин что-то произносит вслух – но он не слышит.
Мир только что разбился об пол, раскололся на черепки, обратно не собрать и не склеить, но он и не желает. Он думает лишь об одном: если лицо герцога Придда сейчас, когда он поднимет голову и откроет глаза, будет тем же, что и прежде, то он нарвется на первый же вызов, и пусть горят закатным пламенем хоть все королевский эдикты.
Но он слишком не приучен к страху и, отнимая лицо от бархата, пахнущего почему-то дождем, встречается глазами с Валентином. И эти глаза впервые разрешают не только смотреть, но и видеть – и Удо видит. То самое удивление неизвестно чему, теперь почти готовое стать растерянностью. И, выдохнув, он снова целует тонкие теплые губы – поцелуем отгоревшей страсти, извиняясь и глуша слова, которые всё равно не прозвучат. Это позволяет ещё на какой-то миг отсрочить возвращение разума и неизбежный страх.
Рассудок всё ещё не возродился из пепла, и происходит это только тогда, когда Валентин отступает на шаг назад и отворачивается к камину. Только тогда осознание, наконец, накрывает с головой, но руки почему-то действуют уверенно, и привести себя в порядок получается на удивление быстро – и с каким-то абсолютно неестественным спокойствием тела и мыслей. Он усмехается, мельком подумав, что, возможно, самообладание Приддов заразно. Эта мысль отвлекает от других - о том, что будет теперь, о том, как сейчас посмотреть в глаза изваянием застывшему у камина юноше, о том, что всё изменилось, только он никак не может понять, в какую сторону.
И не знает, изменилось ли что-то для Валентина.
Подойти сейчас – ещё сложнее, чем подойти до, но именно поэтому Удо, с трудом оттолкнувшись от стола – тело всё же, как оказалось, слушается из рук вон плохо – делает шаг вперед. Камень вновь стал камнем, и, дотрагиваясь до напряженной, неестественно прямой спины, он боится почувствовать под бархатом холод мрамора. Нет никакой реакции на прикосновение, и тогда он делает последние полшага, осторожно обвивает чужое тело рукой и вжимает в себя. Валентин не останавливает, он вообще не двигается, только медленно опускает веки, и Удо, глубоко втягивая воздух, думает, что его волосы тоже пахнут дождем – и ещё чем-то горько-цветочным, осенним, знакомым и незнакомым одновременно.
Хочется стоять, обнимая и касаясь губами тонкой шеи, вечно. Но «вечно» – слово не для этого мира.
- Иди, - негромко бросает в тишину Придд, и Удо удается сделать невозможное – отстраниться и отпустить. Валентин дышит размеренно и глубоко, словно восстанавливая дыхание. – Вам пора, граф.
И у него получается отвернуться и дойти до двери. Обернуться хочется до ломоты в костях, до боли, но он переступает порог кабинета, так и не повернув головы. Он и так видел достаточно. Это уже не война, но ещё не мир – а победой не станет никогда.
***
Ракана (б. Оллария), 399 К. С., 11-й день Осенних Молний.
- Удо, - Ричард сжал его локоть, - после войны я его убью.
Мальчишка. Он убьет Валентина Придда только если тот соизволит совершить самоубийство руками герцога Окделла. Борн в очередной раз подавил желание крепко закрыть глаза и тряхнуть головой. В том, чтобы после вчерашнего смотреть на непредставимо спокойного Повелителя Волн, а теперь ещё и слушать о нем, было что-то от пытки. Или, впрочем, пыткой были чужие руки и невесомые, оставляющие ожоги прикосновения.
- Если оно будет для нас, это «после войны», - отозвался Темплтон, и никогда ещё Удо не был так благодарен Дугласу за сказанное. Теперь миру приходилось отвоевывать его присутствие у памяти, услужливой до невыносимости. Серебряно-серый бархат и огонь, бликами тонущий в каштановых прядях, шум прибоя в ушах и шепот в губы: «Не надо…». Не надо чего, Валентин, чего ты хотел? Ты не сказал.
- Будет, - упрямо мотнул головой Дикон. – И тогда Спрут за всё заплатит. За то, что оскорбляет Альдо, тоже. Воля сюзерена – закон для Человека Чести, - и высоко вздергивает подбородок. Смешной, напоминает щенка дайты, впервые выпущенного с псарни.
После войны… Это кажется чем-то невероятным, ведь война – вечна. «После войны» не наступит никогда, но любое другое «после» - легко, и ему просто необходимо знать, что происходит в голове герцога Придда после вчерашнего вечера. Четверо! Ему просто необходим сам Валентин – чуть больше, чем вода, чуть меньше, чем воздух, и это только начало.
Или нет.
***
Так сны вдруг тесно переплетаются с явью, становятся неотделимы от неё и делают из человека безумца. Удо Борн не признался бы и самому себе, что почти не помнит – да и не хочет помнить, как снова оказался в этой комнате, перед пылающим камином, сжимая в руках бокал «Дурной крови» - вина, чей цвет – под стать названию, а название — всему этому миру.
Были факелы, ряды белых колонн, печальная златокосая девушка за стеклом, взломанные гробницы, настенный рисунок – черноволосая, босая, так похожая на успокоение и смерть; женщина, словно лишь на минуту уснувшая, и мужчина, застывший у её ног – камень всё-таки умеет быть живым, он-то теперь знает; старинная шкатулка под истлевшей кистью руки, кипарисовый гроб Октавии и понсонья – вернейшая стража, яд, четыре сотни лет спустя всё-таки дождавшийся святотатцев и осквернителей.
Потом была только людская толчея – трусы и подлецы, белое, страшное лицо Робера, сдерживаемое неистовство Альдо, в очередной раз проигравшего прошлому, и прозрачно-зеленые, слишком яркие, невозможно яркие глаза – единственное устойчивое и незыблемое, за что и ухватился взгляд. Равнодушное, почти скучающее: «Граф Гонт, я надеюсь, вы уделите мне несколько минут» - и сухое вежливое прощание, бессознательный взлет в седло, люди Придда, лиловое и черное, а потом провал – и вкус «Дурной крови» на губах.
Интересно, сколько времени прошло с того момента, как Придд Леворукий знает зачем притащил его сюда? Вчера влилось в сегодня, словно прошедшие сутки кто-то сжал в кулаке, как комкают лист бумаги. Только между вчера и сегодня была пропасть длиною в память.
Удо одним глотком допил вино, сжал в руке бокал – слава Создателю, алатский хрусталь, никакого гальтарского золота, никакой холодящей пальцы эмали. Только сейчас, когда от вина, вопреки ожиданиям, прояснилось в голове, он посмотрел на хозяина дома. Валентин, как и прошлым вечером, недвижным каменным изваянием застыл у камина. Он как будто намеренно всё время держался ближе к огню, словно собственного внутреннего холода было и без того более чем достаточно.
- Как ты думаешь, - ровно начал Борн, позволяя себе это невозможное «ты», потому что не сказать так было ещё невозможнее, чем сказать, - как долго будет длиться эта нелепая погоня?
- Блаженны жаждущие возвращения в минувшее, ибо им было, что хранить и терять, - равнодушно пожал плечами Придд, а потом как-то неровно усмехнулся одними губами, - впрочем, я никогда особенно не верил Эсператии.
О, да. Священному писанию, кажется, верить можно было ещё меньше, чем людям. Потому что даже если якобы милосердный Создатель некогда и существовал, то давно ушел без возможности возвращения, и они все предоставлены самим себе. Кто-то рьяно гонится за растаявшим прошлым – как Альдо, или тонет в собственном ледяном холоде – как Валентин.
Ну, или просто пытается разучиться помнить – как он. Потому всё, что стоит помнить, находится здесь и сейчас – и не надо большего. И пока Борн, прищурившись, смотрел в огонь, Повелитель Волн отступил от камина, подошел ближе, забрал у него из рук бокал и отставил на стол. Удо поднял голову. Валентин стоял прямо перед ним, смотрел сверху вниз – в его глазах опять вспыхивали льдисто-обжигающие острые искры – и казался странно задумчивым. А потом вдруг оперся рукой на спинку кресла, нагнулся и прижался к его губам.
Удо возблагодарил Леворукого и всех его подручных за то, что Придд вовремя избавил его от бокала, а то вспыхивать бы хрустальным осколкам в ворсе ковра. Он поднял руку, придерживая чужую голову и зарываясь пальцами в каштановую гладь, пахнущую цветочной горечью. Легкие ладони осторожно опустились ему на плечи, и Удо, обхватив Валентина свободной рукой, рывком притянул его ещё ближе. Думать снова ни о чем не хотелось, были только эта комната и эти губы, тонкие и мягкие, нежные до странности, и они пили с него всё сумасшествие этого и минувших дней, всё, что черными полуночными водами затапливало изнутри и давило на грудь.
Было неудобно, и Валентин осторожно развел его ноги, устраивая колено на мягкой обивке. Удо скользнул рукой по его бедру и поймал губами короткий прерванный выдох. Память о поединке в Старом парке, о чужой неуместной ненависти, бессмысленной и пустозвонной, память о клинке Ричарда Окделла, глупого мальчишки, рана, до сих пор отзывающаяся болью. Он сжал зубы и подумал, что уничтожит Повелителя Скал голыми руками, как только увидит. Чужая ушедшая боль оказалась хуже собственной.
Удо откинул голову назад, поймал взгляд Валентина, осторожно провел кончиками пальцев, глуша отголоски предыдущего прикосновения. Придд несколько секунд смотрел ему в глаза – спокойно, вдумчиво – а потом отстранился и, развернувшись, бросил не оборачиваясь:
- Пойдем.
И Удо поднялся и шагнул следом, потому что решение было принято давно, и если не сейчас – то уже никогда, а без Валентина отчего-то больше было нельзя.
… Придд стоял к нему спиной, медленно расстегивая камзол. К ночи небо вдруг прояснилось, и голубоватый лунный свет, падающий в окна спальни, делал из Повелителя Волн призрака – тонкий светящийся силуэт. Удо знал, что произойдет, и сам удивлялся тому, как спокоен. Так не должно было быть, но было, и если он решил, что Валентин нужен ему – значит, всё правильно. В конце концов, он уже давно ничего не хотел, и только чужая холодная отстраненность, вдруг прахом осыпавшаяся под ноги, дала ему понять, что он всё ещё жив. Что они оба должны быть живы, и гори остальное Закатным пламенем.
Камзол темным сгустком упал к ногам, Валентин обернулся и через плечо посмотрел ему в глаза, и тогда Удо всё-таки шагнул вперед, развернул к себе, наклонил голову, прижался виском к виску. Чужие пальцы ласково скользнули по его рукам.
- Валентин…
Придд еле заметно качает головой, останавливая, и Борн действительно замолкает, не продолжая. Нет – нет, да – да, и третьей истины не существует. Всё срединное – там, за порогом, а они – здесь: Удо, не знающий, что делать с окаменевшими руками, и Валентин, по лицу которого снова ничего не понять, и плевать бы уже на причины.
В конце концов, если и решать нырнуть в омут – то с головой, без права возврата, оставляя за спиной обгорелые остовы переправ.
Валентин смотрит ему в глаза, удерживает взгляд, да и как можно не смотреть, о Четверо, и тонкие пальцы ловко избавляют Борна сначала от шейного платка, потом от мундира, потом забираются под рубашку – ладони прохладные, ласковые, успокаивают, а Придд всё смотрит, чуть склонив голову к плечу, как-то особенно серьезно, как будто чего-то ждет, ищет или сравнивает, но Удо не хочет ни знать, ни понимать, и только зарывается пальцами ему в волосы, притягивает голову ближе и целует – глубоко, исступленно, так пьют воду путники, шедшие по пустыне, не напиваясь и не утоляя ставшую неискоренимой жажду. И чужие руки смелеют, гладят настойчивее, скользят по коже, и после них остается колкий жар, и Удо тянется ближе. К холоду, вдруг ставшему теплом.
Постель оказывается рядом, Удо упирается в неё коленями и падает на прохладный шелк, увлекая Валентина за собой, не забывая быть осторожным, помня об оставшейся от поединка метине, всё ещё отзывающейся болью. Валентин осторожно отстраняется, соскальзывает с него, откидывается на спину и за плечи притягивает его к себе, а Удо согласен на всё, что тот попросит, на всё, что готово случиться, потому что это ещё не доверие, но уже что-то близкое.
Его хочется касаться и целовать везде – тонкая шея, острые ключицы, плечи, голубые русла вен, и он дотрагивается – осторожно – пальцами, повторяя путь губами, и оставшаяся одежда – и своя, и чужая – совершенно лишняя, и Удо срывает её почти остервенело, а потом Валентин, обхватив его за плечи, снова прижимается ближе, и секундная ярость на глупую разделяющую ткань опять тонет в какой-то болезненной нежности.
Оказывается, Валентин умеет так – закрывать глаза, откидывая голову, и дрожат тени длинных ресниц, умеет так – рвано выдыхать воздух, когда Удо опускает руку и, вспоминая, повторяет запомненные телом движения чужих пальцев, и умеет так – кусать заалевшие губы, отпускать руки жить собственной жизнью, и руки эти скользят по спине, по плечам, и Удо думает, что на свете не осталось ни одного чувства, кроме осязания, потому что каждое касание чужих пальцев ощущается острее и ярче, чем это возможно.
Леворукий, да им обоим сейчас достаточно одного лишнего прикосновения, чтобы закончить всё здесь и сейчас, но Валентин вдруг подается вперед, упершись руками ему в плечи, и Удо отстраняется, ловя глазами чужой взгляд – спокойный и твердый, глянцево отливающий морской гладью. Придд, снова не отпуская взглядом, медленно откидывается на спину, и у Борна перехватывает дыхание.
Он никогда не видел ничего более совершенного, чем это тонкое, гибкое белое тело на гладком шелке, чем темнеющие в полумраке волосы, рассыпанные по подушке. Горячечное, выжигающее изнутри возбуждение вдруг почти успокаивается, становясь глуше, глубже, сосредотачиваясь где-то за грудиной.
Валентин молча говорит: смотри. Удо молча отвечает: мой. И спрашивает: мой?
Но Валентин, ничей, вдруг позволяет себе редкую роскошь – полуулыбку одними углами губ, поднимает руку, скользит по его шее, запускает пальцы в волосы, заставляя нагнуться ниже и снова утягивая его в топкий, ослепляющий, оглушающий поцелуй. Они оба увидели достаточно – и оба получили ответы. Удо сделает всё, о чем попросит Придд, потому что хочет, не может не хотеть того же.
Валентин молча спросил: ты решил? Удо молча ответил: да. Один, возможно, сам не ведая причин, подпустил слишком близко к себе, второй сошел бы без этой близости с ума – днем ли раньше, днем ли позже.
Придд вдруг гибко вывернулся, светлой тенью скользнул вон и, прежде чем Удо успел задуматься о том, что было не так, вернулся. Холодное стекло упало в ладонь, и только тогда Борн понял, что у него дрожат руки – крупной нервной дрожью. Сознание вдруг стало хрустально ясным, каждая мысль была острее боевой шпаги, но Валентин был здесь, рядом – тонкие руки, обвивающие плечи, мягкие губы, скользнувшие по виску, и всё вновь встало на свои места.
Гладкая – нежнее шелка – белая кожа, ладонью – властно, призывно – по груди и животу, ниже, и Валентин только медленно закрывает и открывает глаза, и его спокойная уверенность в происходящем, словно бы впитываясь в кожу, передается Удо. Самоцветная пробка скатывается по шелку и с глухим стуком падает на пол, резко и вязко пахнет чем-то сладко-свежим.
Он понятия не имеет, как всё должно быть, но знает лишь одно – четко и ясно: он никогда не причинит ему боли, и Удо осторожен настолько, насколько это возможно, и долго не решается. Валентин сам перехватывает его руку, направляет, а потом, глотнув воздуха, не может выдохнуть, закусывая губу.
Чужое тело пускает в себя, позволяя готовить и ласкать, такое доступное, открытое, Удо предельно медленен, предельно аккуратен, и скоро ему самому вновь придется до крови кусать губы, потому что кажется, что плавятся собственные кости, но надо ещё, надо ждать, надо держаться, потому что нет ничего важнее косых теней от длинных ресниц на этом лице, нет ничего важнее, чем чувствовать, что это твои пальцы двигаются в нем, и так жарко, гладко и узко, и что ему хорошо – потому что так не откидывают голову от боли…
И тогда он подается ниже, ближе и, касаясь губами шеи Валентина, скользит вверх, к подбородку, скулам, целует сомкнутые веки – и шепчет:
- Не надо…
… не молчи. Я хочу тебя слышать. Не закрывай глаз. Я хочу на тебя смотреть.
Когда он отстраняется, Валентин неосознанно подается вслед за исчезнувшей лаской и открывает глаза. Секунда, которую они тратят на то, чтобы встретиться взглядами, кажется бесконечной. А потом запах неизвестного масла становится гуще и тяжелее, но это почему-то не неприятно, и Удо понимает, что сейчас всё закончится раз и навсегда – и раз и навсегда начнется.
Ради Валентина – и ещё по наитию тела, знающего всё лучше рассудка – его первое движение плавное и долгое, потому что боли места нет, её не существует, не должно быть. И Валентин снова глотает ставший слишком душным воздух, лицо его искажается, а потом он резко подается навстречу, принимая, обхватывая руками за плечи, и этот негромкий, горлом, стон, будет до скончания дней звенеть у Удо в ушах – потому что так звучит Рассвет.
Он приподнимается, опираясь на руки, начинает двигаться – медленно, мучительно медленно, не позволяя Валентину просить его о большем, потому что знает, что сейчас надо так и только так. И надо смотреть в эти потемневшие, сплошь зрачок, глаза за занавесью дрожащих ресниц, слушать это глубокое громкое дыхание, чувствовать это тело, которое берешь – и которому отдаешь больше, чем похоть и безумие.
Удо наклоняет голову, целует лицо, шею, плечи, целует, куда может дотянуться, быстро, коротко, чувствуя, как лихорадка жаром затапливает тело. Скользит рукой вниз, по повлажневшей горячей коже, накрывает ладонью, смыкая пальцы, и Валентин резко отворачивается, закрывая глаза и с силой закусывая губу – так знакомо. Удо ловит его губы своими, заставляя разомкнуть крепко сжатые зубы, и Валентин, уже ничего не помня, уже не оставив ни камня на камне от собственной льдистой сдержанности, тихо стонет.
А потом он начинает дышать чаще и отрывистее, и Удо следует за этими рваными выдохами, ускоряя ритм, так жадно принимаемый чужим телом, и Валентин вдруг резко выгибается узкой дугой, откидывает голову, открывая тонкую шею, и давится вдохом. В ту же минуту, почти сразу, внутри Удо Борна разжимается раскаленная пружина, и белый свет ослепляет и лишает ощущения собственного тела. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, это похоже на вспышку молнии за стенами век, но жаркое, расслабленное тело под ним – не миф и не вымысел, и всё это правда.
Правда, в которой лед, сковывающий изнутри, треснул, раскололся и растаял. В которой пустота, поселившаяся в мучительно ноющих висках, ушла на то время, пока было можно смотреть в чужие темнеющие от страсти-нежности глаза.
Правда, в которой Удо безмолвно прошептал: мой… И в которой Валентин промолчал.
***
Острые лопатки, между которыми он чертит пальцами неясные узоры. Валентин лежит, закрыв глаза, и кажется, что он спит, но Удо знает, что это не так. Ему нравится прикасаться и смотреть, как еле заметно глазу вздрагивают чужие веки.
Борну хочется сказать: я сделаю всё, но он знает, что Валентин никогда и ничего не попросит. Только если ещё когда-нибудь – как сегодня, топью взгляда… и жар течет по позвоночнику, стоит только начать вспоминать. Спальня плохо протоплена, здесь должно быть чудовищно холодно, но им обоим жарко, и Удо чувствует на губах соленость чужой кожи, касаясь губами спины Валентина там, между лопаток, где только что бездумно водил пальцами.
- Кто, Валентин? – тихо спрашивает он, не ожидая ответа, и надо собрать в кулак всю волю, чтобы не отвести взгляда, когда напротив его глаз распахиваются чужие, темные, глянцевые, губящие. Медленно сковывающиеся прозрачной ледяной коркой, и нет ничего страшней.
Удо опускает голову, целует – в угол губ, легко и быстро – подбородок, скула, спинка носа, висок, и Валентин переворачивается на спину, поднимает руки, ведет по плечам и шее, ероша волосы, а потом тихо произносит – словно ни о чем, равнодушно и спокойно:
- Короли считают, что имеют право на всё. В том числе, на своих вассалов – во всех смыслах этого выражения, - и, вывернувшись, садится на край постели. Прямая спина, неестественно высокая посадка головы, застывшее – Удо видит тонкий профиль – лицо, холодный алебастр маски… И чувствует, как ногти впиваются в ладони, только когда те грозятся пропороть кожу. Короткая неопасная боль отрезвляет, гнев, пришедший на смену мгновенному пониманию, не уходит, а только загоняется глубже, чтобы остаться там до поры – и когда-нибудь найти адресата.
- Альдо? – Резко кидает он в тишину ненужный вопрос, и Валентин улыбается одними губами, оставаясь недвижен.
- Герцог Окделл больше подошел бы, чтобы греть постель Его Величества, но Раканы никогда не искали легких путей.
И Удо кажется, что он сошел с ума, потому что то, что он слышал, просто не может быть смешком.
Так вот о ком тогда – в недавний первый вечер – думал Валентин, целуя его – заучено, бесстрастно, давая то, чего хотят – или требуют, целуя так, как целуют только когда всё равно. Когда неважно, кто, и от тебя не требуется ничего кроме формального ответа и формального позволения.
Леворукий и все его кошки, Закатное пламя! Секундный яростный блеск серо-зеленых глаз, «Берите то, за чем пришли», слова, бьющие не хуже плети и колющие не хуже клинка, а потом короткое удивление, почти нежность и почти уже не война…
И вот за кого ты принял меня.
И Удо думает только об одном: Создатель, что же он сделал правильно из всего того, что сделал, если заставил себе поверить. Потому что то, что было с ними, не похоже на подданство. Потому что Придд не из тех, кому нужны случайности.
Валентин вдруг откидывает голову и закрывает глаза. Удо по-прежнему пытается заставить кровь перестать кипеть, а черные топкие воды – отступить.
- Есть семейные истории, о которых никто не говорит, но которые знают все.
В конце концов, слухами полнится земля. В истории с Джастином Приддом Удо никогда не мог понять только одного: что за вода должна течь в венах, чтобы смывать позор семьи кровью собственного сына, но сейчас важно не это, и Борн слушает, слушает внимательно как никогда – а Валентин продолжает.
- Знал и Альдо Ракан. Его Высочество с делающим ему честь участием заинтересовался подробностями, кои я ему поведал, насколько это было в моих силах.
То есть, не сказал ни словом больше, чем мерзавец и так знал.
- Но что значит теория без практики, - Валентин дергает плечом, а потом вдруг коротко усмехается – нехорошо, зло: - Думаю, Его Высочество был разочарован. Впрочем, это не имеет значения. У меня свои счеты с Альдо Раканом, и скоро я рассчитаюсь с долгами.
А потом утопишь мифическую Кабитэлу, запачканную новым именем, и её заигравшегося королька в крови. Возможно, её даже не будет много. Не знаю, чем ты руководствовался и как ты собирался делать это один – да и один ли? – но я помогу тебе.
В конце концов, два дня – это даже много для того, чтобы мир раскололся на черепки и снова склеился по швам. Больше, чем всё прочее, Удо Борн не любил неопределенности. Но теперь её больше не было. Была только нежная кожа под пальцами – обхватить руками, вжать чужую напряженную спину в себя, провести губами по острому плечу – и тишина, в которой даже выдохи становились неслышными.
Удо безмолвно выдохнул: только так. Валентин безмолвно ответил: верю. Один спросил, по-прежнему ли всё, а другой ответил, что всё теперь – навсегда. Даже если «навсегда» длилось лишь сутки и продлится до первой же крови – даст Леворукий, чужой.
Это уже не война.
И Валентин впервые шепчет его имя, и в комнате становится жарко, и сводит судорогой тела, и обретается то, что больше нельзя терять.
Валентин просит: обещай. И Удо клянется: обещаю. |