Автор: Aedes (ранее Никия) |
…Он порывистый и абсолютно невозможный мальчишка. Причем, таковым и останется на всю жизнь, неважно, сколько лет отмерит ему Создатель. Даже когда непослушные пряди полностью побелеют, а тоненькие черточки на лице станут куда более заметными (неотвратимая расплата за знаменитую улыбку), его глаза все равно будут гореть тем же негасимым и неукротимым огнем, присущем только бесшабашной гордой юности. И кто тогда обратит внимание на седину и морщины? Я из тех, кем родители вслух гордятся, а про себя жалеют. Я зануда и педант. Я хладнокровен и выдержан настолько, что меня считают бесчувственным. Может, это и маска, но маска удобная, да и вряд ли мне уже удастся снять ее. Его море любит. Всегда любило. За родство душ, за общность характеров. Вы когда-нибудь встречали человека похожего на стихию? Так вот, это он. Непредсказуемость и открытость, вспыльчивость и безрассудная горячность, отчаянная щедрость, готовность самого себя отдать по капле и это его чрезмерное гостеприимство – он похож на море, а море похоже на него. А я полжизни уговаривал капризную стихию принять меня. Просил, объяснял, доказывал, учился… И все равно, каждый раз, выходя из порта, я чувствую себя гостем, иногда желанным, но чаще непрошенным и навязчивым. Меня море только терпит. Он красив. Он так красив, что при взгляде на него перехватывает дыхание. И дело не в точеных линиях его тела – можно придраться к излишне резко очерченным скулам, или вечно встрепанной шевелюре, или широковатым ладоням с неизбежными «морскими» мозолями… можно, но едва ли это придет кому-нибудь в голову, потому что он так красив, что любому покажется глупостью оспаривать это утверждение. К тому же именно эти скулы, волосы и руки делают его не безликой идеальной статуей, а живым, невозможно красивым человеком. И эта красота тем притягательнее, что ее невероятно сложно ухватить и впитать, ведь он непоседлив, как рябь на воде, а эмоции на его лице сменяют друг друга, как картинки в калейдоскопе. И это мельтешение сбивает, не дает рассмотреть и понять, но тем слаще поймать миг неподвижности и утонуть в нечеловеческой гармонии его внешности. Я… А что я? Сухощавый, покрытый шрамами и изрядно битый жизнью пусть и не старик, но уже давно не юноша. Обычный до невзрачности. В толпе лавочников выделился бы разве что выправкой, а так – серость, что тут говорить? Таким, как он, нужно родиться. Таким, как я, можно стать. При условии, что обладаешь должным количеством целеустремленности, настойчивости и усидчивости… а еще щемящей, пусть и безответной любовью к морю, некоторым талантом стратега, склонностью к анализу своих поступков, и способностью предугадывать действия других… Что ж, мной, пожалуй, тоже нужно родиться… Он безбожник или язычник, не знаю точно, но одно ясно: от веры в Создателя, неважно олларианской или эсператистской, он также далек, как и святой Оноре от танцев с Хексбергскими ведьмами. Я не фанатик и не святой, но в Создателя я верил всегда. Конечно, едва ли Он отвечает нашим представлениям о Нем, а наши молитвы не находят отклика, и возможно, Он никогда не вернется, но своим сердцем, разумом, своей душой, в конце концов, мы обязаны Ему. А это более чем щедрый подарок. Мы разные. Мы настолько разные, что нас смело можно называть противоположностями. Почему же рядом с ним я забываю о своих белых висках и эсператистских заповедях, а он, как будто, не замечает изуродованной щеки, выступающих на голенях вен и льда в моих глазах? Хотя последнее не удивительно: рядом с ним растают даже снежные шапки горных пиков. И я беззастенчиво пользуюсь этим теплом, отогревая давно уже заиндевевшее сердце. Я не хочу вспоминать пушечные залпы и треск ломающегося дерева, белый, тяжелый, режущий глаза дым и гибнущие корабли – мои корабли! и, тем более, не хочу думать о том, что сложись все иначе, его «Астэра» разнесли бы в клочья, пользуясь почти трехкратным преимуществом, потому что он бы не ушел, он «сдох бы под нашими пушками», а я навсегда перестал бы себя уважать. Мне безразличны и предстоящая поездка к герцогу Ноймаринену, и возвращение в Дриксен, я просто о них не думаю, а гуляю по окрестностям с верным Руппи, пью несомненно целебные настойки, прописанные местным лекарем и жду вечера. Вечер наступит, и придет он, может, с бутылкой вина, может, с парой новых книг, а может, просто так. Придет, сядет на немного вытертую медвежью шкуру и заговорит об очередной ерунде, будет смеяться, причем, в основном, над собственными шутками. Будет искоса поглядывать на меня черными жаркими глазами, чужими на этом смеющемся подвижном лице, серьезными и даже немного печальными, пока я, не выдержав, сам не подойду к нему и не протяну руку, за которую он ухватится, поднимаясь. Ему, гибкому, сильному, не нужна опора, но так проще оказаться ближе друг к другу, почти вплотную. И я почувствую его дыхание на своем лице, а жесткие пальцы на моем запястье больше не будут сжиматься тисками, а легко пройдутся по предплечью вверх, к плечу, по спине и затем на затылок, вплетаясь в волосы, заставляя наклонить голову (все-таки, я повыше), и, позволяя, наконец, мне ощутить вкус его губ. Вкус вина, южных пряностей и еще чего-то неуловимого, наверное, его собственный. И больше не будет слов, а только хриплое дыхание и стоны, от которых теряется рассудок и замирает сердце, потому что ни с кем и никогда так не было и не будет… А потом можно еще немного полежать рядом, обнявшись, зарыться лицом в густые, пахнущие соленым бризом пряди и чувствовать себя по-настоящему живым, и вообще уже ни о чем не думать. Ведь ничего в мире не стоит этого полета на грани безумия, этой свободы и отрешенности… Я не знаю, зачем я ему сдался, зачем он приходит и учит меня жить, не думая и не сомневаясь? Да и какая разница, зачем? Главное, что он есть и рядом. А я, Ледяной Олаф, сдираю приросшую вроде бы намертво личину и улыбаюсь ему: мужчине, талигойцу, врагу, Ротгеру Вальдесу… порывистому и абсолютно невозможному мальчишке… ------ Сидящий за широким столом мужчина медленно отложил перо и отрешенно уставился куда-то на закрытые ставни, за которыми дробно плакал дождь. Покачав головой в ответ на какие-то свои мысли, он опять опустил глаза на лежащую перед ним белую плотную бумагу, перечитал написанное и, хмыкнув, слитным движением собрал исписанные листы, скомкал их и запустил в камин. Почти в то же мгновение дверь в комнату без стука отворилась, пропуская высокого южанина, явно пострадавшего от контакта с разгулявшейся непогодой. Вошедший одним взглядом окинул и замершего за столом мужчину, и похудевшую уже почти на треть стопку бумаги, и огненную лилию, расцветающую в камине. - Господин Кальдмеер, скажите, зачем вы попросили меня принести вам чистой бумаги, если все, написанное вами, тут же отправляется в камин? С таким же успехом, я мог пожертвовать списки закупленных для кухни продуктов… Адмирал не ответил, лишь склонил к плечу голову и мягко, немного неуверенно, улыбнулся. И пусть разделяет нас время, и даже - различная вера. |