1. Олаф/Ротгер. Для Quartusego
Олаф Кальдмеер улыбнулся пришедшей весне. Он теперь вообще часто улыбался - даже странно, что прозвище "Ледяной" все еще осталось при нем. Впрочем, был один человек, для себя уже давным-давно определивший, какое имя больше подходит адмиралу цур зее...
Хотя кто-то, наверное, усомнится в том, что можно назвать это дикое, неугомонное, прекрасное существо обычным человеком.
Ротгер Вальдес, Бешеный, вице-адмирал Талигского флота, любовник и возлюбленный горных ведьм, да и сам, можно сказать, полукэцхен... Ротгер всегда встает на рассвете, когда день еще так удивительно прозрачен и воздушен... Когда на плечи не ложится ничего, кроме любимых рук.
- Солнечный! - кричит, срывая голос, Вальдес. И люди улыбаются, думая, что этот сумасшедший моряк призывает новый день, что этот очаровательный колдун подговаривает своих девочек разогнать облака, что этот вечно молодой и порывистый, как стихия, мужчина просто дурачится.
И Олаф Кальдмеер улыбается, стоя у окна и молча, одними глазами приветствуя Ротгера.
2. Олаф/Вальдес для Quartusego - 2
Вальдес смеется, он уже много недель пьян этим днем - днем, когда Олаф перестал быть врагом. Впрочем, он им никогда и не был - уж скорее, соперником, достойным противником, бой с которым - как танец с "его девочками" кэцхен где-то в облаках.
Пожалуй, их соперничество не сойдет на нет даже и теперь - пусть Ротгеру и нравятся те минуты, когда они, умиротворенные, встречают просыпающееся солнце, молча глядя друг другу в глаза и пытаясь отыскать там первые рассветные лучики. Ведь Олаф говорит, что если день и начинается, то только загоревшись от искр, проскакивающих где-то в бездне глаз Бешеного. А Вальдес в ответ хохочет и крепко сжимает ладони Кальдмеера в своих. "Не отпущу".
Но он любит и их споры - неожиданно жаркие, чуть ли не до сорванных голосов. Они могут часами выяснять, на чьей же, Леворукий ее разбери, стороне правда. И знающие люди в такие минуты стараются уйти куда-нибудь - желательно, как можно дальше от линии огня. Моряки, какими бы хладнокровными они ни казались, отличаются удивительной горячностью. А уж дальние родственники закатных тварей...
Ни один из них не уступает, пока не кончится то сумасшедшее сердцебиение, ради которого они и затевают раз за разом такие сражения. Они спорят, чтобы никогда не ссориться. Они спорят, чтобы закончить все на свете сорванным в последнюю минуту, прямо перед победой одного из них, поцелуем, чтобы махнуть рукой на все, что происходит вокруг и просто быть рядом, просто любить, просто сливаться в страстных вихрях новой битвы...
3. Здравствуй. Ойген/Жермон.
Особняк Ариго кажется ему холоднее торских снегов. Не слышно голосов, чужой смех не наполняет "дом" переливами простого человеческого счастья. Зачем он здесь? Жермон не знает. Он, чуть прихрамывая, подходит к окну и тяжело опирается на подоконник. Нет ни одной мысли - лишь гнетущая пустота глубоко внутри.
- Здравствуй, - говорит мужчина, обращаясь к неизвестности. Но на его плечо ложится рука, и мир переворачивается, наполняясь искрящимся безумием.
- Я хотел вновь увидеть юг, и меня отпустили в Ариго, - Ойген спокоен и умиротворен, и от этого хочется хохотать - просто и без надрыва, искренне и счастливо.
Их двое, и, значит, нет места одиночеству. Жермон улыбается и накрывает его ладонь своей. Так сложно - и так просто, переплести пальцы - и переплести жизни.
- Здравствуй, Ойген.
- Здравствуй, Герман.
Здравствуй, дом - там, где нас двое...
4. Ойген/Жермон. Для Marikiare
Комната Ойгена - напротив спальни хозяина особняка, но слуги дома Ариго все чаще замечают, что постель бергера совсем не смята. Замечают, но не говорят об этом даже между собой. Потому что Жермон, потому что в его глазах свет, потому что то и дело слышится смех, потому что дом наполняется радостью, потому что некоторые войны можно забыть только вдвоем. Слуги молчат, потому что о некоторых вещах нужно молчать - так подсказывают им собственные сердца.
Ойген привез с собой кусочек Торки - северную речь, прозрачную чистоту неба, наполняющую его глаза, силу и спокойствие снеговых вершин, горечь бергерского пива на губах. Жермон делит с ним кэналлийское вино, рисует маки на его коже в минуты умиротворенной полудремы, расплескивает брызги темных южных ночей, вписывая свое имя в линию жизни Райнштайнера.
Бывает и так, что они по нескольку дней не спят, а потом устало переговариваются, проваливаясь в полудрему. И голова северянина опускается на плечо последнего из Ариго - и им обоим снятся одни и те же сны, в которых правда слита со старыми сказками.
И это тоже видят тихие, как тени, слуги, но и об этом они будут молчать - о чем говорить, когда и так уже все сказано?..
5. Ойген/Кэцхен. Для Marikiare
Кончилась война, и надо бы в Торку, домой, туда где снег ласкает своими пушистыми хлопьями острые хребты гор, но вот только в груди что-то никак не может успокоиться. Бьется птицей, что прилетела из жарких стран в поисках своего пути, и теперь, отыскав, рвалась туда, где пенится белыми барашками искристое море.
В сумерках, пока никто не видит, Ойген прикрывает глаза, отключается от внешнего мира и слушает то, к чему все никак не привыкнет - песню, далекую звонкую песню, в которой и рокот волн, и свист ветра, и голоса женщин, которых не видели простые смертные, которых не любить было нельзя, а любить - мучительно-сладко...
Райнштайнер просит об одолжении - впервый, наверное, раз за всю свою жизнь. Он не может более сопротивляться - душа бергера больше не ждет возвращения в холодные снега, она просит теплого солнца, ласкового моря, солнечных лучей. И ночи-праздника, когда сбывается то, о чем и мечтать-то страшно. То, о чем Ойген никогда раньше не помышлял, теперь становится наваждением. И кажется, что тонкие руки обвивают усталые плечи, а гибкие тела так податливо гнутся под сильными пальцами...
Ойген стоит на утесе и смотрит вниз, а там, далеко внизу, танцуют на воде волны-кэцхен. Райнштайнер смотрит на них, но видит не шутки шального ветра, а вечно молодых, вечно сильных, вечно ищущих ведьм, рожденных там, где море целует горизонт, и выросших на вершинах, где снег подобен солнцу в своем нестерпимом лихорадочном сиянии...
Девочки тоже видят мужчину - они ждали, они звали, и он пришел, такой желанный, такой долгожданный, из зимы в лето, из заката к рассвету, мимо дома на волю, там, где нет им покоя, там, где солнце восходит, где печаль не приходит, там любовь ждет и песня, если мы будем вместе...
Ойген заворожен, он не в состоянии задуматься о чем-то, кроме этого танца, в котором перемешались сны с явью, рассвет с закатом, в котором изгибаются и манят женщины-ведьмы, дочери ветров и гор, наследницы им одним ведомой истины. Девять пар ласковых нежных рук, девять пар сияющих омутов глаз, девять неугомонных смеющихся вихрей, девять кэцхен – и один, в первый раз за многие годы смущенный, бергер...
Они целуют так, как никто, они сегодня все решили свести его с ума, и ни одна не отступится, и ни одна не устоит. И он перестает быть каменным – да он таковым и не был-то никогда, это все – ледяные пики Торки, это все – холодная вода, которая застывает на коже крупинками, превращающимися после в маску.
Но сегодня девочки растопят ее своим пламенем, окутают день пеленой, поменяют местами солнце и луну, восток и запад, север и юг. Вдохнут в генерала те чувства, что мешают спать молоденьким сержантам. И на своих чаячьих крыльях вознесут Ойгена туда, где льется песня о самых смелых, бойцах умелых, что будут вечно в боях, конечно, что будут любы, целуют губы, что вспомнят утром о безрассудном...
6. Алва/Марсель. "А зачем нам Марианна?"
Марсель стоит у окна и смотрит куда-то вдаль, а в голове его теснятся мысли, и он почему-то не знает, с чего начать.
- А знаешь, по-моему, у них с Робером все серьезно, - неожиданно слетает с губ виконта. И молчание, наконец, разорвано, а дыхание медленно выравнивается... Очень медленно - потому что Валме и сам не понял, о чем это он и к чему.
- А зачем нам Марианна? - смеется Росио, обнимая его сзади за талию и притягивая ближе.
- Ну так... как-то просто к слову пришлась, - фыркает Марсель и блаженно прикрывает глаза. Сильные руки, горячие. Значит, не приснился. Значит, можно...
7. Лионель/Чарльз. "близость"
Близость?
Когда нет времени на слова, когда нет шанса на ответ, когда синеглазая ни на шаг не отходит от вас, когда с портрета в нелепой рамке следит за каждым судорожным вздохом враг, когда забыты разногласия, когда губы ищут прикосновений, когда тела требуют подтверждения того, что вы еще живы.
Близость!
Когда дом за спиной и сдаваться нельзя, когда приходится быть тем, кем не являешься, когда черные глаза горят закатным пламенем, когда сны приобретают новый смысл, когда от следующего шага зависит жизнь - твоя, его, друзей, семьи, чьих-то нерожденных детей, коронованных младенцев на троне.
Близость.
Когда понимание рождается в молчании, когда стоны сменяет ровное дыхание, когда по отдельности вы - продолжение друг друга, когда раздражение граничит с восхищением, когда все удары сердца просчитаны, когда грубые ласки кажутся нежностью, когда робкой птицей замирает что-то невозможное где-то глубоко внутри.
Близость...
Когда нет места любви?
Доживем - узнаем, а пока - пускай это будет всего лишь близость...
8. Алва/Марсель, Котик
- О нет, только не это, стой, Котик! - взвыл Марсель, подскакивая на постели. Рокэ в полусне приоткрыл один глаз и подозрительно посмотрел на виконта. Валме, оправившись от кошмара, выдохнул и медленно опустился обратно на ложе в надежде покемарить еще хотя бы пару часов. Но не тут-то было.
- Ммм... Марсель? - как-то подозрительно ласково окликнул его соберано всея Кэналлоа.
- Да, Росио?..
- Что это еще за котик у тебя?
Валме тихонько заскулил в предвкушении очередной бессонной ночи.
Надо ж было все-таки додуматься так назвать волкодава...
9. Жермон/Ойген, бергерское пиво
Жермон Ариго решительно не понимал, как можно пить бергерское пиво. По мнению генерала, оно было отвратительно горьким и не менее отвратительно газированным. Вот вино... Вино удовлетворяло его вкусам гораздо больше. Оно казалось более... терпким. Более страстным.
Иногда Жермону даже казалось, что южане отличаются от северян точно так же, как вино от пива. Возможно, в этом он был прав, вот только...
Вот только Ойген Райнштайнер любил вино не меньше, чем пиво. Когда барон подносил бокал к губам, он слегка прикрывал льдисто-голубые глаза, чтобы ничто не мешало ощутить вкус напитка. Ариго в такие минут невольно замирал, не в силах отвести взгляд от друга. Только ли друга?..
Замирает ли твое сердце, если смотришь на друга?..
Чувствуешь ли ты дыхание друга на своей груди душными густыми ночами?..
Шепчешь ли ты имя друга как молитву, когда тело твое изгибается в томной неге?..
Расширяются ли твои зрачки, когда ваши взгляды неожиданно встречаются?..
А Ойген уже осушил свой бокал, сетуя, что в бутылке не осталось уже ни-че-го.
- Есть еще пиво! - вспоминает граф. Все, что угодно - лишь бы вновь поймать эту мимолетную тень от ресниц, полукружьями ложащуюся на снежную кожу...
- Пиво - только с тобой, - смеется Райнштайнер, принимая наполненную до краев золотистым хмелем кружку и неожиданно подходя вплотную к Жермону. - Хочешь, я научу тебя пить бергерское пиво, Герман?
По спине закаленного в боях генерала бегут мурашки, а Ойген - этот невозмутимый Ойген! - вдруг становится похож на ласковую кошку, которая вот-вот замурлычет. Что за бред, что за бред, что за бред, Создатель?.. Но губы помимо воли шепчут "да", и обрывается дыхание, и замирает все внутри.
Барон делает глоток, купаясь в волнах завороженного взгляда. И тотчас же целует - нежно и смело, страстно и неспешно. Привкус солнечной горечи наполняет сознание, а перед глазами - бледно-голубое, удивительно чистое небо, а в висках - бой барабанов, а на ладони - чужая вера, чужая свобода... Чужая или своя?
- Теперь твоя очередь, Герман, - отдышавшись, сообщает Райнштайнер, и какой-то звонкий мальчишечий голос в голове Ариго провозглашает то, что Жермон знает и сам - еще немного, и граф полюбит бергерское пиво гораздо нежнее, нежели кэналлийское вино...
10. Сильвестр, Левий "скука"
"Какая скука..." - качает головой Сильвестр, прохаживаясь по кабинету с чашечкой шадди в руках. Сосуд воистину изящнейший, а вот содержимое просто-напросто отвратительно. Что ж, к сожалению, это все, что может позволить себе кардинал. Несколько предательских уколов в сердце - и Квентин Дорак со вздохом опускается в массивное резное кресло и прикрывает глаза. Интриги, ложь, коварство, псевдолюбовь и псевдоверность - как же он от всего этого устал!..
Легкий стук в дверь - и тяжелая створка распахивается, а на пороге - лучшее лекарство от любой скуки... Росио морщится при виде "напитка", коим пытался утешиться Дорак.
- Ваше Выосокопреосвященство, позвольте вылить эту дрянь в окно и сварить вам морисский орех как подобает!
"Какая скука..." - вздыхает Левий и помешивает свежесваренный шадди. В нем достаточное количество специй - новый кардинал мало того, что эсператист, так еще и предпочитает любое, даже самое серое и обыденное дело превращать в нечто гораздо более душевное... Щепотка гвоздики-хитрости, горсточка кориандра-дружелюбия... И все же маленькому "голубку" тесно в этом огромном городе, столице всего Талига, негде расправить как следует крылья. Левию глубоко безразличны некоторые тонкости придворной жизни, зато все, что действительно важно, он уже давным-давно незримо взял под свой контроль. Однако некому было создавать внезапных проблем - а потому Ноху объяла настоящая тоска. В дверь вежливо стучатся. Вот, пожалуй, прекрасное лекарство от скуки!
- Добрый вечер, кардинал, - улыбается Эпинэ. - Вы хотели меня видеть?
11. Алва/Луиза. Лучший выбор
- Что вы предпочитаете, эреа? Кровь или слезы? - Росио улыбается, глядя в глаза Луизе, а та сохраняет с трудом обретенное самообладание.
- Благодарю, монсеньор, я предпочитаю не пить вовсе. - конечно, а как же иначе? Пьяную одинокую бабу, вдобавок, еще и по уши влюбленную, ведь может и занести и не в ту степь, а самоконтроль в нашем деле - несомненно, святое.
- Уверены в своем выборе? - он словно бы видит ее насквозь, но она уже давно не Улиза, как звали ее в детстве сестры и мать. Она - вдова капитана Арамоны. Она - мать. Она, в конце концов, умная женщина. И потому она лишь покачает головой, ничем не выказывая своих сомнений. Ни взглядом, ни нервной дрожью рук.
- Я думаю, это был лучший выбор, монсеньор.
Рокэ крутит бокал в руках, сквозь его стенки всматриваясь в силуэт той, что соединила в себе страсть и внешнее безразличие, вежливость и импульсивность, разум и чувства. А затем, все так же глядя на нее через дорогой алатский хрусталь, подходит вплотную. Взмах руки - и вот уже распущена ее тяжелая коса, и волосы стремятся рассыпаться по округлым плечам. И вспышка растерянности на миг вырывается на волю. Алва усмехается своим мыслям.
- Пожалуй, вы правы, эреа. Это и впрямь лучший выбор.
12. Эмиль/Лионель/Карл, Воспитание
- Мне кажется, это надо повернуть в ту сторону.
- А по-моему, тогда у тебя не получится тот рисунок, которого они от нас хотят.
- И все же, давай попробуем?
- Ну, как хочешь. И все-таки ты на редкость упрям, малыш.
- Я давно уже не малыш!
- Ха! Самый что ни на есть настоящий...
- Перестань сейчас же!
- Ох, да ладно тебе, не дуйся...
Неожиданно и очень проворно две маленькие ладошки выхватили головоломку из рук увлекшихся то ли игрой, то ли спором близнецов, и с удивительной ловкостью и скоростью маленькие пальчики начали что-то переворачивать, разбирать, подрисовывать и перемещать...
- Нель, по-моему, так делать было нельзя... - ошарашенно бормочет Миль, глядя на законченное в считанные секунды задание.
- И ты после этого еще будешь спорить, кто его отец? - устало вздохнул Нель и, улыбнувшись удивительно довольному Карлу, потрепал братца по голове.
13. Рокэ/Марианна, правда
- Какая же, по-вашему, ложь лучше - моя или ваша? - Марианна улыбается мягко и ласково, но нет в этом плавном изгибе пленительных губ ничего большего. Ни-че-го. Даже капли, даже отблеска. Даже намека.
Сейчас они под стать друг другу - куртизанка, желающая простого женского счастья, и Первый Маршал, жаждущий в кои-то веки покоя. Сейчас они стоят друг напротив друга и пытаются понять все именно так, как есть - и никак иначе.
- Ложь? Кто говорит о лжи, моя эреа? - Алва грациозно качает головой. - Ложь вообще понятие эфемерное. Все дело в том, что наши слова - чистейшая правда... Вот только правда у каждого своя.
14.
- Я буду любить вас вечно!
- Как, юноша, вы мне еще и угрожаете?
- Я говорю правду!
- Неудивительно - врать вы попросту не умеете.
Кинжал с вепрем грустно сверкнул притупившимся лезвием. Меч ветров, поигрывая гранями камней, раздраженно звякнул. Ричард Окделл изумленно смотрел на своего эра.
- М... монсеньор... что это только что было?..
- Слэшеры, - устало вздохнул Рокэ. - Уже и до оружия добрались.
15.
Он посмотрел на нее. Черная шелковистая волна волос всколыхнулась на ветру. Даже после этой безумной скачки во взгляде спутницы еще не было и тени усталости, пусть ее грудь и вздымалась чуть быстрее.
А затем он перевел взгляд на мальчика. Окделл несмело ласкал красавицу, неумело касаясь тонкими пальцами ее тела. Наблюдать за ними было любопытно, но... Это все выглядело так по-детски...
"Как хорошо, что этому малявке я не по нраву..." - фыркнул Моро и уткнулся в свою кормушку. Глазом, однако, продолжая ревниво косить на Сону и Ричарда.
16.
- Ну, что ты так на меня смотришь?
Котик грустно вздохнул и ткнулся мокрым носом в колено хозяина. Валме почесал питомца за ухом. Минутку подумал - и почесал еще раз.
- Думаешь, я не прав?
Волкодав еще раз вздохнул. Марсель закатил глаза.
- Леворукий, ты с ума меня сведешь!
Пес, удовлетворившись потянутой чьей-то изящной рукой куриной ножкой, ушел под стол и заурчал.
- Я тебе уже говорил, что диета этой собаке ни к чему, - хмыкнул обладатель той самой очаровательной ручки, а, если быть точнее - великий и незабвенный Рокэ Алва. В миру - Росио. - А с ума я тебя сведу другим способом. Менее гуманным. |