1.
Жермон рассказывал, как в детстве прятал для маленькой сестры яркие ленты. Ярко-зеленый, ярко-алый, ярко-синий... Фу, это же так вульгарно! Истинные дамы, раз за разом нравоучительно изрекала мать, избегают настолько вызывающих тонов!
"Истинная дама" семи лет от роду понятливо кивала и убегала к брату, чья грубая натура не давала графине Ариго следить за ним в четыре глаза. Бледные, словно больные червячки, ленточки сменялись всполохами света, которые юный граф Энтраг, прикусив кончик языка, вплетал в тощие косички. А потом так же аккуратно выплетал. А еще потом... Если Жермон был достаточно пьян, он продолжал рассказ.
Генерал Райнштайнер аккуратно извлек из вспоротого, но не просмотренного отвлекшимся другом конверта выцветшую, некогда алую ленту и провел пальцами по растрепавшимся кончикам. При необходимости ткань можно состарить всего за несколько дней. Ойген вернул конверт на стол, в груду бумаг, и спрятал чужой подарок в карман: сам он не верил Катарине Оллар ни на миг, а Жермону, если он решит возобновить отношения с сестрой, разумнее видеть перед собой королеву, а не девочку с растрепанными косичками.
Она и так всегда с ним.
2.
Ойгену снятся рыжие волосы, вернее, когда-то равнявшиеся цветом с медной проволокой, а сейчас сырые, свалявшиеся сосульками и тусклые, как размокшая осенняя листва. Но там, где бергер проводит рукой, медная рыжина снова вспыхивает, словно на солнце.
Проснувшись, Ойген каждый раз удивляется: неужели гоганни Мэллит произвела на него такое впечатление? Анализ собственных чувств неизменно отвечает: нет. Не то. Непонятная ситуация слегка раздражает Райншайнера, но в конце-концов он решает считать сны влиянием Излома и не обращать на них внимания - кроме тех пяти минут по утрам, когда он спросонок полагает их явью. Исполнять обязанности они ему не мешают.
Леонард Манрик сидит на снегу под сторожевой башней замка Ноймар, обхватив колени руками. Часовые его не видят. Он мерзнет, пытается смахнуть иней с ресниц, глядит на огни в окнах и на темные стекла. Где-то там живые люди видят сны…
Он к ним не пойдет.
3.
Зимний вечер пригоршнями бросает в стекло белую крупу, как Джастин в детстве – камешки в окно спальни. Тогда еще-не-герцог Придд просыпался – до зари, ранним-ранним утром, – стряхивал с себя сон, как легкое одеяло, и спешил во двор, к брату.
Валентин прикасается подушечками пальцев к стеклу, и метель обижено взвывает: не медли, выходи же! Не думай!
Тот, кто открытой ладонью прижимается к окну снаружи виновато улыбается, словно извиняется за вьюгу – ну что она понимает, глупая, ты не слушай, не ходи, – и Валентин прислоняется к стеклу лбом, пытаясь лучше рассмотреть того, кого скрывает метель. Губы шепчут, зовя по имени, и Арно послушно делает шаг вперед, не отнимая руки, которая жжется льдом сквозь преграду окна. Да, право же, как может быть иначе, мороз ведь на улице. Надо впустить, обнять, отогреть пальцы дыханием…
Арно хмурится и отступает.
Валентин просыпается с колотящимся сердцем.
Восемь дней назад теньент Сэ не вернулся из разъезда, но ведь это еще же ничего не значит.
Вьюга стучит в стекло, отнимая тепло и надежду.
4. Гадать надо уметь
-Ромашек мне! – объявил вице-адмирал Талигского флота, взмахивая бутылкой вина и картинно падая в кресло. –Луиджи, куда же вы? Во-первых, выпейте со мной, мне не настолько тоскливо, чтобы пить в одиночестве.
-А во-вторых? – подозрительно уточнил фельпец, останавливаясь уже около двери. За последние несколько недель ему успело стать настолько не по себе от вида тоскливого Вальдеса, что и новая встреча с пегой кобылой прошла бы в категории «маленькая неприятность».
-А во-вторых, если вы притащите мне цветы, я испугаюсь и сбегу к дядюшке, а у меня сейчас и здесь дел по горло. И вообще, - Ротгер возмущенно огляделся и повысил голос: - Есть в этом доме слуги или нет? Хозяин желает ромашек, а ему…
-Ромашек нет, - с невыразимой грустью поведала служанка, бесшумно появляясь на пороге. – Цветочница говорит не сезон.
-А-а… - протянул Вальдес. –Уже или еще?
-Еще.
-А что есть? – поинтересовался Луиджи. Может, какие-нибудь пионы сойдут.
-Тюльпаны, - начала перечислять девушка, видимо, предположившая то же самое, - фиалки, сирень, одуванчики…
-Не надо одуванчики, - встрепенулся Вальдес. – С ума сойти, сколько у них лепестков. Они завянут, пока я сосчитаю. Давай сюда сирень!
-Мда, - заключил вице-адмирал. – Старею.
Комната была заставлена корзинами с цветами мало не до потолка, но при чем здесь старость и очевидно испортившееся настроение Вальдеса Луиджи не понимал.
-У нее четное количество лепестков, - с отвращением сообщил Ротгер, отмахиваясь от Луиджи ощипанной веткой. – У всех цветов, это, как я успел позабыть, их естественное свойство.
-Мерзкие цветы, - согласился Джильди, наконец-то понимая, в чем дело. Погадать адмиралу захотелось!.. – Знаете что, Ротгер. Вы позовите лекаря, пусть он вам принесет сушеную ромашку. Я уверен, ее используют в медицине, значит, у него должно быть.
Вальдес просиял. Ненадолго. Ромашка была, но исключительно крошеная – почти год пролежала, как-никак. Лекарь откланялся и вышел, оставив после себя неистребимый запах сушеной травы и какой-то резкой настойки, который никакая сирень перебить не смогла. Моряки остались пить и печалиться. Вальдес молчал и зло косился на цветы, Луиджи размышлял.
-Ротгер, а как вы гадаете?
-Как все: «любит-не любит», - Вальдес вроде бы начал что-то понимать и воспрял духом.
-А вы гадайте наоборот. Не любит…
-Любит, - лепестки полетели на пол, глаза у Бешеного смеялись, впервые за весну. – А всего-то надо было… Ну я и дурак! |