1. Рассвет.
Обними меня. Просто обними - это все, что мне нужно. Знаешь, меня лет с трех никто не обнимал. Я очень мало знаю о любви.
Поговори со мной. А лучше помолчи. Ты не умеешь говорить, я не умею слушать - давай, мы помолчим? Я сяду на ковер у твоих ног, и, если ты сумеешь молчать чуть ласковее, чем обычно, я осмелюсь, как собака, положить голову на твое жесткое колено. Почешешь за ухом, без мысли... Нет? Не хочешь?
Я знаю, я тебе не нравлюсь, извини. Я - собачонка, брошенный щенок, да. Ты любишь равных, а беспомощную преданность совсем не ценишь - это ценят те, кто кинет мне кусок размоченного хлеба и будет говорить слащавым голоском. Ты кормишь меня собственной добычей, кровавой дичью, и твердишь, твердишь, что я однажды укушу... Наверно, правда. Конечно укушу - за ласку платят дороже, чем за мясо, даже если ласка фальшивая, а пища - от заботы. Я очень преданный... Я преданный... я предан...
Побудь со мной!
Мне приказали "фас!" и я послушаюсь - ведь ты, ты врешь, я знаю! Промоешь раны, дашь поесть, позволишь устроится у твоих ног - и тут же оставишь меня, отвернешься, усмехнешься, когда твой - не твой - пес вильнет хвостом... Я зарычу, оскалясь - глупо, жалко, с щенячьим привизгом, и ты хлестнешь усмешкой. Меня тянет к тебе, но там, по крайней мере, нет страха, что вот так вдруг бросят, там я нужен... всегда нужна преданная собака на цепи... и даже шавка под забором пригодится...
Зачем ты подобрал меня? Зачем? У меня был уже хозяин, а ведь мать учила, что преданность дается один раз... за преданность дают Рассвет... Я в детстве слышал сказку, там все собаки после смерти попадали в Рассвет, где находили для себя хозяев...
Для чего же ты подобрал меня? Не лги... я чую ложь. Не понимаю, в чем она, но чую...
Я знаю, я тебе не нравлюсь... почему?
Я нравлюсь многим, поначалу - всем. Я искренний, я симпатичный, дружелюбный... хотя, последнее уже довольно спорно... еще немного, и начну выть на луну...
Я нравлюсь многим, я почти понравился тебе... но тебе не нужна собака, ты хотел бы, чтобы я был с тобою равным - человеком.
Но, если ты хочешь так, то - обними меня. Даже лягушку надо целовать, чтоб она стала принцем. Знаешь, за любовь даже лягушка станет человеком! А человек способен стать собакой, если только за это может быть любим.
Ты презираешь меня?
Презирай, не ставший мне ни хозяином, ни другом! Презирай, когда я стану выть, оставшись на цепи. Когда стану визжать от незаслуженных пинков в живот - не вспомни, или на мгновение скривись с брезгливой жалостью. Когда я, наконец, взбешусь, начну бросаться на своих же рачительных хозяев - заряди оружие, без всякого сочувствия. Когда я прыгну, чтобы, наконец, вцепиться тебе в горло, когда ты выстрелишь - уже не презирая, а сдерживая что-то странное в душе, такую маленькую боль, как от занозы, как от вины... когда я буду умирать у твоих ног...
Не презирай меня.
Побудь со мной, пока я умираю.
Я буду на тебя смотреть собачьим взглядом, а ты... не надо, просто помолчи.
И обними меня, когда глаза остекленеют. Я не был человеком, но собака - это не так уж плохо!
Обними...
И, может быть, я попаду в Рассвет...
2. Усталость
Вечер сегодня пьян от "Черной крови" и от непролитых в детстве горячих слез.
Они одни.
Ричарда до сих пор трясет, он судорожно тянет себя за волосы, отбрасывая их, и тут же прячет бледное лицо от эра Рокэ, отворачивая и склоняя его так, что шелковые прядки прилипают к мокрым щекам.
Они совсем одни.
"Эр Рокэ, расскажите, как он умер?"
Эр Рокэ молча пьет. Вопрос задан давно, но все звучит, хотя ответ - бессмысленный, трусливый, уже произнесен и даже принят.
"Линия, от удара в сердце".
Что с того?
"Рокэ, как умер мой отец?"
Зачем вам, Ричард?
Мои слова пусты. Если хотите представить его смерть - просто взгляните в темное зеркало, справа от вас. В неверном свете огня в камине и свечей оно покажет вам образ рыцаря - решительный и горький, оно покажет вам бесстрашие и стыд, оно покажет светлые глаза, высокий лоб, отросшие в походе темные волосы - там будет герцог Окделл, такой же как и тот, что приходил убить или погибнуть - точно так же. Взгляните в зеркало - там образ скорой смерти. Так выглядел эр Эгмонт перед ней.
Вечер сегодня болен от вины.
Ричард судорожно прижался к ногам эра, обнял свои колени, стиснул зубы, и он не плачет, ни за что.
"Эр Рокэ, расскажите о Ренквахе".
"Это была война".
Пустая ложь.
В Ренквахе было так же как и здесь. Друзья, семья, союзники и братья - и не была врага, а только топь на каждый шаг... шаг в сторону - предатель. В любую сторону. Да, так же, как и вы.
"Рокэ... как это было - там, в Ренквахе?"
Ричард, ну что сказать вам? Вы же знаете, как было. Так же, как с вами этим вечером, сейчас.
Были запутавшиеся в долгах, веках и клятвах сыны Отечества - и двое сыновей одной страны на одной Линии - не ровня, и не родня, вырванные с корнями из земли, но так и не отпущенные ею...
"Эр Рокэ..."
"Расскажите о Надоре".
Вечер сегодня черен от тоски.
Ричард глядит в узор ковра, совсем не видя его сплетений и сплетений судеб, и ничего не может говорить. В Надоре у него враги-родные, долги, века, разрытая земля его могилы... Подсыхают корни - теперь он тоже вырван из земли.
"Нет, Рокэ, расскажи... о Кэналлоа".
"Я лучше отвезу тебя".
Терпи.
Вечер сегодня грешен от любви.
Двое - не сын и не отец, не ровня, не родные, а просто двое, у которых нет другого дома кроме этого - с камином, другого будущего, кроме скорого Излома, другой семьи, кроме друг друга - и врагов, своих, чужих, родной и дурной крови...
"Рокэ, пожалуйста, хоть что-то расскажи"...
У Ричарда легкие волосы, под пальцами такие теплые. У Рокэ совершенно чужие мысли и пустая голова. Пустая как непролитые слезы, не выпитое им вино, не сказанное им...
"Рокэ, хоть что-то о себе мне расскажи".
"Ты все обо мне знаешь".
Я такой же, как ты, нас двое, мы совсем одни... Ты все обо мне знаешь - извини.
Если так хочешь, справа от тебя...
Ричард глядит огромными глазами, храбро целует крепкое запястье все-таки не ударившей руки. Слез больше нет, как и в вине нет яда, или же, как нет ни слова правды в Штанцлеровой лжи, и как нет смысла в их вопросах и ответах.
Они одни. И хотят быть одни.
Вечер сегодня вечен - до зари.
"Эр Рокэ"...
Не вопрос. Рефреном - просто:
"Рокэ".
Не важно. Ничего не говори.
3. Рокэ, звезды и ромашки
Алва, оказывается, любит ромашки и звездное небо. По крайней мере, Айрис говорит так, когда приходит в его сны. Во сне он мертв, Айрис, внезапно для живых на самом деле вышла за Рокэ, стала герцогиней Алва.
Она приходит на могилу к Дику, приносит белые ромашки, говорит с надгробным камнем, иногда приводит Эдит и Дейри, или маленьких детей - она простила в его сне, простила Дика.
Она рассказывает брату о супруге, о том как счастлива, как славно в Кэналлоа, как на деревьях растут алые цветы, прекрасные как драгоценности, но Рокэ любит ромашки - представляешь, Дикон?..
Однажды Дику снится тот же сон на новый лад. Он так же мертв, вокруг заброшенной могилы его ночь, полная звезд, но у надгробия нет Айрис, а сидит с горькой, злой улыбкой монсиньор. Он ничего не говорит, он рвет букетик подвядших за день полевых ромашек, который принесла ему сестра, рвет лепестки, стебли и листья в крошку, растирает в мелкую, буйно пахнущую кашицу, смеется, потом встает, старательно втоптав остатки бедного букетика в траву, и удаляется, не поглядев на звезды.
С тех пор Дику не снится ничего. Может, поэтому, он доживает до Излома.
Алва терпеть не может белые цветы с солоноватым запахом лекарства. Когда-то, в другой жизни, он был равнодушен. Полезная, пахучая трава, удобная для милых девичьих гаданий. Потом, в каких-то грезах наяву, он обожал эти цветы - точнее, забавного щенка, бодро топтавшего степи Варасты с потихоньку шутливо заткнутой в русые лохмы его другом метелкой чахленьких аптекарских цветков - у Феншо были странные порывы, впрочем, юный Окделл, сообразительный как и всегда, и не заметил.
Потом Алва возненавидел их, когда один сон за другим спешил куда-то к границе с Гаунау к одинокой заброшенной могиле, на которой лежат цветы, и знал, что если их не уничтожить - Дикон не проснется. Что ему было вообще за дело до господина бывшего оруженосца? Зажигались звезды и Рокэ засыпал, чтобы спасти... Снов больше нет. Их нет вплоть до Излома, а потом Дикон объявлятеся у Башни, за левым ухом стебелек ромашки и ничего не нужно говорить.
Звездное небо, Ричард и ромашки... после Излома Алва снова может их любить.
4. Ещё один АлваДик.
Одного один призвал.
Ричард.
Одного один назвал.
Ричард.
Одного один не ждал...
Ричард.
Разбивается бокал...
Ри...
- Ричард...
Он произносит это имя очень нежно, как никогда не произнес бы, если б кто-то мог его слышать. Впрочем, это и не имя уже, а название, скорее.
Имя - уюта, смеха, счастья. Слишком глупо, но хоть себе-то можно не травить скабрезных баек, прикрывая правду...
- Ри-и-ичард... - название нелепости и смеха, гордо закушенной губы и серых глаз, и обожающего взгляда исподлобья.
- Ри-и-ича-а-ард... - дрожанье рук и храбро вскинутая голова, глупый клинок и алое кольцо.
Дик не вернется и не надо его ждать, сам оттолкнул, бросил на Эпинэ, позволил остатся одному наедине с молодой дуростью. Так лучше самому восторженному идиоту - и показательный урок, и шанс на жизнь.
Но почему все время чудится теперь неловко мнущийся за дверью юный мальчик?
Алва, прикончив свой бокал, смежает веки. Приснись мне, сероглазая беда.
И вот тогда-то в двери и стучатся. Он открывает. Верная прислуга крепко спит.
- Ричард! - а ведь хотелось просто быть сентиментальным.
С такой болезнью все-таки смириться легче, чем с этим.
Ричард Окделл входит кабинет и свечи гаснут, верная гитара кричит и стонет, когда лопаются струны. Ричард глядит в угол, где плачет инструмент, испуганно и виновато, и внезапно Рокэ чувствует прежнее спокойствие, а губы опять кривятся в издевательской улыбке:
- Юноша, вам бы только разрушать.
Дикон закусывает совершенно голубые, как от мороза или смерти, губы и опускает инеистые ресницы.
- Вас лишь за смертью оставлять! - смеется Алва.
И просыпается от звона хрусталя. Струны уже молчат, Дикона нет...
Дикона нет.
И Рокэ Алва тихо, люто воет, сознавая, что случилось, стонет одно-единственное слово:
- Ричард! Ри-и-и-и-и...
5.
Переделка отрывка из книги Т.Прачетта "К оружию! К оружию!"
...Штанцлер считал Окделла простоватым. Окделл часто казался людям простоватым. Таким он и был.
Люди ошибаются лишь в одном: они считают, простоватый – это то же самое, что и глупый.
Глупым Окделл не был. Он был прямым и честным, благожелательным и благородным во всех своих поступках. Но в Олларии подобное поведение обычно считалось глупым, и коэффициент выживаемости у такого человека был бы не выше, чем у медузы в доменной печи, если бы не пара других факторов. Одним из них был поставленный эром Окделла прямой в нос, который научились уважать даже кэналлийцы. А вторым – неподдельная, почти сверхъестественная симпатичность Окделла.
Он прекрасно ладил даже с теми, с кем не должен бы - например, с Савиньяками. И обладал исключительной памятью на родословные.
Большую часть своей молодой жизни Окделл провел в отдаленном родовом имении, где других развлечений, кроме книг с родословными почти не было. Потом он вдруг оказался в огромном городе – его талант словно бы ждал этого момента, чтобы расцвести. С тех пор он все расцветал и расцветал.
Герцог Окделл учтиво поклонился приближавшимся дворянам.
– Доброе утро, граф Энтраг, граф Ариго! Доброе утро, господин Килеан-ур-Ломбах! Доброе утро, господин Гирке-ур-Приддхен-ур-Габенхафт!
После чего повернулся к своему эру. Глухо звякнула чья-то шпага.
- Доброе утро, эр Рокэ, Ваше Высочество! - преданно улыбнулся он.
Если у герцога и были мелкие недостатки, то крайне немного. К примеру, Ричард, сосредоточившись на чем то одном, никогда не обращал внимания на прочие «несущественные» детали.
Вот и когда он отправлялся в столицу для возрождения Великой Талигойи и возведения на трон единственного, как он уверился после чтения книг с родословными, наследника рода Раканов, тот факт, что этот наследник по совместительству является кровным врагом его семьи и всех Людей Чести, как-то ускользнул от внимания юноши.
– Итак, господа, – произнес Дикон спокойно и благожелательно. – Уверяю, причин для воинственного поведения нет…
6. На двоих
Кто не отдал бы жизнь за брата? Савиньякам не страшно, что один из них уйдет раньше другого. Это ничего.
Эмиль с детства любил помахать шпагой, Ли обожал дразнить гусей. Так и взрослели.
Теперь один в любой момент может найти кончину на войне, другого тоже жаждут насадить на вертел дриксы.
Лионель, бывает так, просыпается в столице среди ночи, из-за того, что левая рука болит и ноет, за окнами, как правило, гроза. Брат получил это ранение примерно года четыре как, с тех пор оба они отменно предсказывают изменения погоды. Эмиль всегда отказывается от прежде обожаемой Слезы - тех пор как Лионеля неудачно отравили, подсыпав яд в любимое вино, граф Лакдеми тоже не переносит белого.
Когда один из них уйдет, другому будет нужно остаться, и поэтому они спешат делиться всем - ранами, ядами, любовями, смертями...
Эмиль хмыкает: "Брось, у нас общие раны. Когда тебе отрубят голову, ты думаешь, что мне будет больно глотать? Меня не станет".
Ли улыбается: "Брось, у нас больше общего, чем раны. А когда тебя не станет, ты станешь мной".
"Или ты станешь мной".
Однажды похоронят одного - другой не явится на похороны, чтобы...
Однажды молодой Дорак увидит, как из глаз кансильера навсегда уходит жесткая, едва заметная ехидца и появляется отчаянная лихость.
Или однажды Росио заметит, как вглядывается - как вчитывается - в противника, вместо того, чтобы лететь в атаку, Милле.
...чтобы прийти к могиле уже после, когда не будет никого, сказать "покойся с миром", прибавив собственное имя.
"Хорошо".
Кто не отдал бы жизнь за брата? А у Савиньяков есть способ это сделать. Только свой.
7. Тост за короля
- Пить, конечно, меньше надо, эр Рокэ... - герцог Окделл с отвращением глядел на бокал в своей руке. Его мутило, - но на трезвую голову вы мне не чудитесь...
Сочтя, видимо, объяснение достаточным, Повелитель Скал залпом опрокинул в себя содержимое бокала.
- Вот, стало быть, ради чего такие жертвы - с усталой злостью усмехнулся его гость, подхватывая выпавший из ослабевшей руки герцога Окделла бокал. - Не думал, что вам так дорого общество бывшего эра.
- Дорого? - тот вскинул голову, прищуривая покрасневшие глаза, - Нет... мне дорог мой король. А вы... просто уж лучше так вот, чем на самом деле.
- Трус, - усмехается на это Рокэ. - Впрочем, не могу сказать, что сам никогда не боялся тех, кому был дорог...
- Дорог? - Ричард зажмуривается и начинает зло, отчаянно смеяться.
Рокэ кивает одобрительно - мальчишка учится пить именно так как нужно, чтобы быть откровенным с собой, да еще и начинает при этом выглядеть почти пристойно - Рокэ дольше приобретал все эти навыки, но Дику повезло взрослеть в дурное время на Изломе. Пожалуй, скоро он научится справляться с собой и в трезвом состоянии. Жаль только, у Рокэ больше не найдется времени учить.
- Ну что же, герцог, если захотите меня увидеть - приходите трезвым и наяву. Шляться по вашим снам мне больше недосуг. Если не струсишь.
Ричард молчит, опустив голову. Конечно, он не придет - ни в Ноху, ни потом... Оно и хорошо - дел слишком много.
Алва, помедлив, запускает руку в чистые, несмотря на в целом чрезвычайно запущенный вид Дика, волосы и тянет, заставляя того взглянуть на себя:
- И однако, герцог, учитесь жить с открытыми глазами. пить надо меньше если уж не ради собственной гордости, то ради... короля, - последнее он произносит, криво усмехаясь и с удивлением видит похожую усмешку.
- Альдо мой друг... Я видел завещание... не важно. Ладно, буду пить меньше ради... короля.
8. Проклятия
Проклятия... можно смеяться, право.
Боги ведут ведущего Богов - странную присказку древних гальтариев Рокэ понимал именно так. Окделлу не было нужды приносить клятвы или призывать Абвениев в свидетели своих слов и поступков - кто-то или что-то и без того всегда витало возле этого юноши, и каждый его шаг будил к жизни дремавшие вулканы, а он все шел, не замечая их. Это казалось совпадениями, но...
Окделл в Олларии? Мелкая сошка, мальчик, провинциальный дурачок. Но вся столица уже кипит, кому-то для чего-то нужно стрелять в мальчишку, ждать его в засадах, Ее Величество немедля уделяет юноше все возможное внимание, Дорак интересуется, Штанцлер настороже... и Алва, не собиравшийся особо парнем заниматься, зачем-то учит Дика фехтовать.
Окделл желает исповедаться? В итоге святой отец будет спасаться в его доме - формально, в доме Рокэ, но силе, ведуей юношу, нет дела до формальностей.
Окделл завел приятеля. К бедняге нужно немедля присмотреться, точно зная что точка натяжения пришлась именно на него.
Ракан пришел в Олларию. Что Окделл будет с ним рядом, сомнений нет. Бедняга мертв? Ах, ну и где был Окделл?
Не то чтобы Алва об этом часто думал. Он просто это чувствовал, всегда.
Помнил легенду, сказку о двух братьях. Один все, чего он касался, превращал в чистое золото. Рокэ так часто говорили, что ему удастся все, за что он не возьмется... Никто не понимал, что старший брат был проклят - золото, конечно, славный спутник, но друг негодный...
А другой брат обращал все, на что только заглядится, в мертвый камень.
И так и было.
Дикон хочет быть оруженосцем Килеана? Дикон привязался к Феншо? Дикон благоговеет перед святым отцом? Дикон в восторге от "эра Рокэ"? Дикон безоглядно швыряет собственную честь и разум под ноги анаксу? Дик до безумия влюблен в Ее Величество...
И где же они все?
Выжил, пожалуй, только Рокэ, да и то...
А все из лучших побуждений... Бедный парень, он вызывал порой соблазн убить его, чтобы не мучился... Рука не поднималась.
Да и увидел Алва, как неумолимо стирают в крошку тех, кто поднимает руку на Окделла - любимую игрушку то ли Создателя, а то ли Леворукого...
Оноре тоже, кстати, был из них - тех, кого любят Боги. Но у Оноре хватало... святости, может быть. Чутья, соображения - выбирать тех богов, кто не желал играть людскими жизнями. И все же, стоило появиться Оноре в столице, стоило потетешкаться с талигскими детьми, вулкан и здесь проснулся в полной мощи.
Но Ричард никогда не был ни мудр и ни свят... Хотя что-то такое в парне было. Болезненная честность, очень близкая к той, которой страдал и его бывший монсеньор.
Рокэ был небольшого мнения как о людях, так и о людских талантах - но это самомнение людское! Да, Штанцлер мог послать мальчишку убивать своего эра, да, "анакс" лепил из Дикона все, что ему было угодно, управлять парнем могли все... Но, что занятно... живым выходил только Дикон. Если Дик - любимая игрушка, то другие казались лишь разменными монетами...
Да, люди много воображают о себе. Рокэ, спасая убийцу королевы от суда, не мнил себя за благодетеля, знал, что иначе он поплатится - чужими, нужными ему жизнями. У Рокэ тоже частенько умирали те, в кого он влюблялся...
Таким любить нельзя. Опасно для предмета.
Ричард Окделл смотрит на своего бывшего эра с тоской затравленного сворой шатуна. Он ни во что уже и никому не верит.
Проклятия... можно смеяться, если хватит безумия и храбрости. У Рокэ всегда в избытке было этих чудных свойств.
- Зачем вы пощадили меня, сударь? Какой вам прок? - у герцога Окделла запеклись губы, под глазами чернота.
Проклятия... их как-то слишком много. Проклятий и благословений - все равно. И что-то как-то надо с этим делать...
Тонкие - тоньше и бледней чем прежде - пальцы кэналлийца запутываются в отросших русых волосах, расчесывая - раз не растрепать их.
- Спокойней, юноша. Теперь все хорошо.
Проклятия... которое сильнее?
9. Глупое чувство
Терпеть не выношу прощальных писем. Вам интересно, почему? Не интересно, полагаю, но я ведь все равно вам объясню, хотя бы, чтобы в должной степени разбавить важные сведения стонами любви и прочей чепухой - иначе это будет отчет, а не прощальное письмо отвергнутого и несчастного влюбленного.
Так вот. Знаете, как-то раз я попал в плен. Не удивляйтесь. Попасть в плен просто, если ты военный, командует тобой кто-то безмозглый, а ты достаточно хорош в бою, чтобы не дать себя прирезать. Ритуальные самоубийства из моды вышли, так что...
Там, в плену был со мной молодой теньент, а у теньента были родители, братья и сестры, милая невеста, кто-то еще... а на рассвете нас ждала быстрая казнь. Возможностей бежать было довольно много, но никто из нас ими не пользовался. Мне было, признаться, попросту лень, а молодому человеку это, похоже, в голову не приходило. Я его прекрасно понимал - сочинять столько героических прощальных писем, любимой обязательно еще и сонет необходимо было написать - да о спасении ли уж тут было думать, право! Я искренне старался как-нибудь облегчить его страдания и даже написать сонет вместо него - хуже от моего вмешательства творение не стало и это вам о многом скажет. Ну, что вам сказать... захватчики наши не знали, что и делать с такой добычей (им тогда, похоже, улыбалась Ее Величество Удача) и всю ночь судили да рядили... о чем-то меня спрашивали, даже пытки какие-то невнятные изобрели. Конечно я как честный негодяй, мерзавец, etc. им честно предоставил все сведения, коими располагал... потом и те, коими не располагал... К утру у них возникли разногласия, о нашей казни как-то позабыли, потом явилось наше подкрепление. К чему я? Так вот, ворох прощальных писем был готов, а юноше было решительно нечем заняться - утро уже минуло, а нас все не казнили... ужасно, согласитесь? Думать о спасении после всего, что он понаписал, было недостойно героя, а мои намеки, что он еще успеет посмеяться над нашими сонетами, ему казались малодушием и трусостью. Что вам сказать? Когда я возвратился с очередного своего допроса, плавно и чинно перетекшего в пирушку с тонто, песнями и драками, тот юноша был мертв - безделье враг томящихся влюбленных.
Поэтому, если уж и пишу я к вам, любезный герцог, то не для того, чтобы вы получили сомнительное удовольствие прочесть мои столь же сомнительных достоинств вирши и эпистолы.
Просто есть у томящихся влюбленных, приговоренных к смерти, одна общая, парадоксальная и романтичная черта.
Покуда есть, кому писать - дотоле они живы.
10. Tocar, tocar!
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ветер несет от моря соль и крики чаек, босые ноги ее весело и звонко шлепают по лениво остывающим от солнца плитам внутреннего двора - что горячее сейчас - пятки или плиты?
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Яркие, пышные воланы ее черного в синие маки платья рассекают воздух шальными птицами ее герба, тонкие руки ее мечутся и вьются, и ловко заплетают бриз как гривы вольных коней.
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ей не сравнялось и четырнадцати лет, он ломка и неуклюжа словно жеребенок, ворот сползает с ее хрупких белых плеч, она хохочет во все горло, позволяя плетям смоляных кос стегать по нежной коже, она хохочет, хлопает в ладоши:
- Играй, играй, отец!!!
Поет гитара, поет дальнее море, поют плиты, поют чайки и ласточки, и низко, хрипло разносится над Алвасете его голос - когда она танцует, как же Ворон может не спеть о своей гордости, своей красе и дочке?
Она танцует и горит шальной Закат в небесно-синих девичьих глазах.
Она танцует и не замечает, как, притаившись возле двери, немо, неотрывно глядя на них, полубезумно раздувает ноздри вздорного возраста дворянчик, более всего похожий на молоденького дикого бычка.
- Tocar, tocar, tata!*
- Basta, Carmen. Вы что-нибудь хотели, юноша?
И чудо блекнет и выцветает на глазах. Растерянно хлопает черными ресницами вдруг начавшая зябнуть девочка, глядит чуть искоса на юношу, и крепко укутывает плечики в алатскую расшитую серебряными нитями взрослую шаль. И белоснежные колонны Алвасете где-то невыразимо далеко от этой серой грубой Олларии, и залитый закатным солнцем внутренний двор оказывается гостиной, и веселый, счастливый соберано, зло прищурясь, глядит на северного одинокого звереныша, одним лишь взглядом объявляя, что убьёт за лишний жест, за непочтительное слово.
А юноша не может оторвать прозрачных глаз от герцогини Алва, звездочки Кэналлоа... и не может больше, не может больше ничего.
Нет ни фонтана; ни мерзкой сцены, навсегда запавшей в душу влюбленного, и ни самой любви; ни женщины нет, ни святой; ни старика, ни его слов... Есть синие глаза Кармен Алва, утром приговоренной герцогом Окделлом к сиротству как когда-то был приговорен он сам ее отцом.
Но эта месть уже слишком страшна.
Судорожно - просто иначе и не выйдет - поклониться.
Нажать на молнию два раза, чтобы яд остался там - на теплых плитах Алвасете.
Подломиться на колено:
- Эрэа, я ваш преданный слуга.
И герцогиня Алва осторожно принимает с его ладони алый перстень - очевидно, вкупе с сердцем.
- Ahora tengo un novio, padre!** - смеется она. - Por favor, tocar, tocar!
Она танцует - без гитары, только под музыку счастливого детского смеха. Алого рубина больше не видно, словно растворился в крови заката, но все ярче в полумраке сияют синие прекрасные глаза.
---
* - Играй, играй, папа!
** - Теперь у меня есть жених, отец!
11. Видение покоя и любви
- Ваше вино, эр Рокэ.
Монсеньор лениво протягивает руку, берет кружку, а ты, ни говоря ни слова, заставляешь его взяться за ручку, а не обхватить стенки замерзшими ладонями.
- Глинтвейн? Хотя, нет...
- Да. Просто не торскский. Бергеры добавляют можжевельник и, к тому же, недолюбливают сахар... У нас больше ингредиентов: зверобой, тысячелистник, имбирь, мед и дубовая кора, из-за нее немного вяжет. А лимонной цедры достать не удается зачастую, так что вместо нее бросаем молодые побеги хвои и бруснику...
- Вы об этом говорите, словно это ваш собственный рецепт.
- Нет, но вы можете себе представить мой восторг, когда я убедился, что и наши дрянные вина как-то можно пить.
Рокэ принюхивается и жмурится, довольный как кот, пригревшийся у очага. Ты, улыбнувшись, подбрасываешь еще дров в камин.
- Надолго к нам, господин регент?
Он качает головой, грея о стенки кружки пальцы, глубоко вздыхает, и начинает вдумчиво цедить пахнущий сбором трав напиток.
- Ричард, если вы вновь решите отравить меня - травите, прошу вас, этим. Яда не заметить, вкус чересчур насыщен, а последнюю минуту жизни провести хочется счастливым.
Ты, тихонько хмыкнув, расправляешь и накидываешь на плечи регента свой плед. Потом бесцеремонно отбираешь вино - расслабленный, он отдает ополовиненную кружку почти не воспротивившись. Добавив в нее горячего вина из котелка над очагом, ты делаешь глоток и возвращаешь ему напиток.
Он приподнимает бровь:
- Зачем?
- Сагранну помните? Как вы заставили меня съесть вместе с ними сыра?
Он кивает, все еще сохраняя на лице иронию - и пьет. А ты любуешься им, постаревшим, и однако, по-прежнему невероятным.
Со врагами не едят. Врагам не подают любимого вина, не угощают тем, что любят сами. Прошло немало лет, пока ты понял.
Юноша просыпается только на миг и снова бредит, дрожа от холода и лихорадки. Злобная метель заносит двери, словно вознамерясь закрыть ему пути назад. Путей вперед у юноши уже не остается.
Он закрывает воспаленные глаза. Ресницы мокрые, но это пот, должно быть - из Дика в раннем детстве выбивали благословенное умение плакать от горя и отчаяния - ну что вы, как может плакать Повелитель Скал?
А у тебя во сне эр Рокэ тихо напевает любимую из твоих песен, и лениво тянет глинтвейн, который ты готовил ему сам.
12. Одинокие
Одинокий заходит в бар и почти моментально находит его в полумраке. Скальный дайкири, сигарета - это стало непременными приметами его ученика. Коктейль - больше привычка, просто он так и не нашел вино по вкусу. Сигареты... ну, почему бы нет.
Он улыбается, лениво глядя снизу вверх на Одинокого и что-то говорит очередной девчонке. Та - грациозная мулатка с умными глазами, нехотя отлепляется, уходит прочь, не забывая многозначительно оглядываться, и Одинокий садится рядом с учеником. Тот заговаривает обо всем и ни о чем, бросая злые и отдающие высокомерием слова. Это тоже привычка - Рино понимает, что слишком много вот таких привычек у новых Стражей. Можно проклинать Пламя Этерны, но оно давало возможность не сойти с ума.
- Ты слишком много помнишь. Отпусти.
- Ты тоже помнишь. Ты отпустишь?
- Незачем.
Рино касается губами краешка стакана. Ученик нравится ему, в нем есть что-то от кошки - он видит то, чего не видят остальные, хотя и не всегда может понять, легко уходит и приходит, просто принимает еду и доброту из чужих рук, но он не платит преданностью за такую малость.
Рино продолжает:
- Теперь не нужно. Кэртиана изменилась, нет никого и ничего, кого я знал бы, кто меня ждал бы. Но тогда, когда я начинал, пройдя сквозь Пламя, если бы я помнил... Не знаю, как я смог бы воевать.
Ученик усмехается невесело и залпом проглатывает ром:
- Это не важно. Я забываю, как однажды мне сказали, самое важное, а это клятвы и добро, а остальное ничего не стоит. Кстати, я скоро загляну на Кэртиану. Что-нибудь передать от тебя?
- Нет, пожалуй, ничего.
Они какое-то время молчат. Наконец, Рино решает выяснить тревожащий его вопрос:
- То есть, ты возвращаешься обратно.
- Нет, - слишком быстро отвечает ученик, - со мной та же история, не так ли? Все изменилось, там нет ничего, что я бы знал и... никого, кто ждал бы. Я просто оплачу один свой долг. Ты же не возражаешь, если я скажу потомку твоего старшего брата, что ты разбил проклятие?
- Да, лучше передай, - тот, кто когда-то был Ринальди, пожимает плечами, потому что Рокэ знает все, что ему необходимо знать. Но ученик хочет на Кэртиану, так что почему бы и не оставить ему повод?
- Ты вернешься?
Похожий на бездомного кота, молодой стаж заката пожимает широкими плечами:
- Я не знаю. - И добавляет, обращаясь, кажется, к стакану, - Вернусь... если меня хоть кто-то будет ждать.
13.
Ты рассказываешь мне о выходке Алвы, виновато моргая и усилием воли не пряча глаза. Я улыбаюсь и качаю головой. Похоже, этот юный пустомеля, в котором ты души не чаешь, этот Первый Маршал, был исключительно расстроен, коли зацепился за твое слабое-сильное место. О любви Человек Чести не снисходит говорить. Чаще всего из-за того, что просто не умеет.
Ты признавался мне в любви когда-то также: бледнея и усиленно моргая. Когда доходят до любви, Человек Чести косноязычнее крестьянина, да, Курт?
Я улыбаюсь, и ты тоже сразу начинаешь улыбаться. Я не сержусь.
- И почему же, дорогой, вы не сказали этому мальчишке, что долг перед Создателем священен, поскольку Он и есть Любовь, и что освященный союз с толстой женой много счастливей, чем блуд с красотками, любезными вашему командиру? - деланно хмурю брови.
Ты неловко пожимаешь плечами:
- Полагаю, дорогая, Рокэ все это говорил не для меня, а для Ричарда, своего оруженосца. О предпочтениях несчастного отца этого мальчика известно, кажется, всему Талигу, но конечно, не его сыну. Думаю, Маршал пытался подготовить его в своей манере... Но, признаться, я просто растерялся, дорогая. Я как дурак, думал о том, как же сказать, что вы совсем не толстая, но это звучало бы как то, что я согласен, и...
Я смеюсь от всей души. Нет, дорогой мой. Окделл там или нет, а я-то знаю, что наши шалопаи, Вальдес, Алва и остальные, просто жить не могут, если иной раз не подразнят тебя, милый. И не увидят у тебя в глазах то самое, что я увидела в тот день, когда ты признавался мне в любви, не в силах выдавить ни слова. Мальчуганам тогда становится легче дышать и проще верить...
- Пошли Создатель Повелителю Ветров брачный браслет потяжелее, - ворчу я, - браслет девицы Окделл подошел бы.
Ты не смеешься, это недостойно. Ты кашляешь, конечно, дорогой. Знаешь, Эгмонт Окделл был человеком слабым. Ты - нет. Человек Чести никогда не скажет о любви, только о долге.
Но вот жена его...
- Курт, я люблю тебя.
Жена, способная увидеть и сказать, делает Честь любому Человеку Чести. Жаль, Мирабелла Окделл этого не знала.
Ты улыбаешься и просто долго смотришь. Ты тоже любишь меня, да, Курт Вайзель? Знаю, милый. Знаю.
14. Зеркало
Глаза Ричарда - чистое, серебристое зеркало. Когда в один из жарких дней в Сагранне он смотрит на синее небо и парящих в нем в предчувствии сражения, а стало быть, и пиршества, стервятников, Алва видит в его глазах собственный герб.
Алва ненавидит стервятников.
Глаза Окделла как воды парковых прудов промозглой осенью, свинцовые и мутные. В них словно прячется глубиннее чудовище, и когда Окделл смотрит на него, и лиловый одежд Валентина отражается в этих глазах, Отто внезапно видит в них свой герб.
Валентин-Отто с детства боится чудовищ, живущих в глубине глаз.
Глаза у Дикона - ровная сталь щита, отполированная проклятым Штанцлером до абсолютного зеркального безмыслия. Когда вечером перед битвой он глядит на яростный огонь походного костра и улыбается, Робер с усталой суеверной дрожью видит в его взгляде искры восторга - золотистые блики в красном.
Ужасающе напоминающие молнии на алом поле герба Эпине.
Глаза Дика - как та колонна у куниц - в них отражается все, на что смотрит Ричард. Альдо не устает следить и видит в них то Ворона, то Спрута... пока ненужная мысль не заставляет короля Раканы на мгновение отвлечься от укрощения коня - что вот сейчас в них всташий на дыбы мориск, герб Эпине. Если дождаться, когда Дик посмотрит на...
Зверь должен быть пугающе краси...
Давенпорт не может спать спокойно с тех пор как увидал во сне крушение Надора. Чаще всего в кошмарах Чарльз видит молодого человека, почти юношу, в котором с некоторым возмущением опознает своего сюзерена, Окделла. Тот смотрит на окровавленные камни и на черное мохнатое создание, пытавшееся уберечь его сестру - только теперь, во сне, внезапно отрастившее кабанью голову.
В стальных как лезвие кинжала злых глазах как будто отражается герб Окделлов.
Одинокий сдвигает брови, удивленно разглядывая угрюмого парня, в светлом взгляде которого отчаяние и вызов мешаются в пламя Этерны. И еще он видит в его глазах странное существо, словно сплетенное из четырех разных животных - парень как раз разглядывает герб на какой-то местной реликвии. В момент, когда мальчишка поднимает взгляд распахнутых глаз на него, Страж в неожиданном озарении вспоминает, что это за Зверь - и все прочее, с чем был связан тот герб.
***
Когда Дик остается в одиночестве, в его глазах нет больше ничего. Его глаза как расколотый щит, как скованное льдом озеро, почерневший от крови кинжал, как треснувший серый мрамор, как разбитое к годам горя согласно примете зеркало.
Просто усталые, пустые, серые глаза человека с разбитым сердцем.
15. Первоцветы. АйриПридд
Они замирают на холодном ветру - оба тонкие, светлокожие и высокие, и ни жесткий корсет, ни выправка фехтовальщика не могут ударжать их от того, чтобы не втянуть головы в плечи, немного ссутулившись... так он пронзителен.
Они такие хрупкие и юные - Робер невольно вспоминает слово "первоцветы" и словно наяву видит бутоны двух склонившихся друг к другу... может быть, подснежников.
А впереди долгая стужа и никто не может знать, переживут ли ее нежные цветы.
16. Неугомонность Эмиля. Савиньяки
Эмиль повсюду. Иногда Арно хочет, чтобы брата было хоть немного меньше - когда тот срывает его на ночную рыбалку, отрывает от книг ради забавного визита, спохватывается и в срочном порядке начинает учить, загружая голову младшенького такой прорвой неожиданных знаний, что Арно до вечера не может потом придти в подобие сознания. Это тем хуже, что когда Милле отлучается надолго, это мгновенно чувствуется - странной, глухой и удивительно тревожной тишиной.
Эмиль вечно где-то пропадает. На войне, у девиц, в летнем лагере, на какой-то безумной ночной рыбалке... Лионель понимает, Эмиль спешит жить, как по-своему спешит и он сам. как уже начинает спешить Арно, как спешил их отец... Но Лионелю не хватает его рядом. Просто рядом.
17. Воспитание Арно. Савиньяки
Братья никогда не воспитывали его. Арно даже обижался - это не вязалось с его представлениями о том, как должны вести себя взрослые старшие братья.
Беда в том, что Савиньяки вообще редко ведут себя в соответствии с чьими-то представлениями - нет, они ведут себя как хотят. Это тоже не вяжется с представлениями Арно о старших. но это не важно.
Дурашливые. Сумасбродные. Вредные!
Эмиль, приезжая на побывки, рассказывал ему про войну - но никогда ни слова о тактике и стратегии, все военные анекдоты, да смешные выходки товарищей. Возвращаясь же от двора, он рассказывал еще меньше о собствено светской жизни, и, если чему и научил его - то играть в карты и спускать все до гроша.
Нет Эмиль, приезжая в Сэ, предпочитал развлекаться. Фехтование, охота, вино, даже танцы! - со смущенно хохочущим Арно в качестве партнерши. И все это с дурашливой ухмылкой.
Ли был не лучше. О, зануда-Ли! Он разговаривал. Рассказывал о чем-то, пространно рассуждал, не отпуская от себя брата, на совсем чужие темы, в которых Арно даже слов порой не понимал. Еще он заставлял Арно "ради меня!" играть в кого-нибудь другого, и делать это убедительно. Виконту привычен стал корсет и веер, и жеманство, он умел кашлять как простуженный кансильер (которого он никогда не видел), закатывать глаза как королева Катарина, вытягиваться в струнку словно дриксенские офицеры, и молиться как монашки каждого из эсператистских орденов, не говоря уже об олларианской вере.
В шестнадцать лет, попав в загон, Арно подумал, что здесь творится что-то странное. Никто и ничему его не научил за все полгода и ничего нового для него не дал.
То есть, наверное, так вот обычно сыновей дворян и учат...
Теньент Сэ думает о двух своих учителях.
18. Все давно уже не так просто. Росио|Эврот
- Хочешь любить, значит, люби, это же просто - тонкий и легкий юноша смеется, запрокидывая голову, и кажется струей легкого бриза, неизвестно как проникшего сюда из Алвасете.
Алва чуть криво улыбается, естественным и простым жестом гладит навестившее его в бреду создание по смуглой, высокой скуле. Крылья трепещут, расправляясь, овевая измученного Маршала прохладой.
- Все просто, - повторяет вновь Астер, - я могу быть любым, кого ты хочешь. Ты так устал, а я могу помочь...
Алва смотрит в знакомое, знакомое лицо и заставляет себя вынырнуть из бреда.
- Увы, юноша, все давно уже не так уж просто.
В алатском хрустале мерцает соль.
19. АлваДик
Да что за важность, если ты умираешь или если умрешь? Меч Раканов в руках рассекает густой, спертый воздух с отчаянным пением. Эр Рокэ, я наконец понял, почему вы смеетесь даже в самых безнадежных битвах. Нет ничего проще и веселей отчаяния. Сегодня вы уже не сможете гордиться моим искуством фехтовальщика, хотя сегодня я, пожалуй, чуть не превзойду вас... Да что за важность? Никому нет дела, что у меня внутри, помимо крови. и даже вам. Ваш взгляд заледенел, потух, вы так устали, да, эр Рокэ? Да бросьте вы, кому какое дело, чем это кончится - давайте потанцуем с мечами и пусть солнце разобьется на пять безумных солнц - да что за важность, если от этого ваш взгляд вновь разгорится? Пойдемте, я прошу вас, пофехтуем в последний раз. Да что за важность, что друзей не остается, и нет любви, и все мои попытки быть правильным приводят лишь к кровавым слезам, умывшим камни моего Надора - ничего уже не важно.
В груди сосуще-пусто, разрешите мне наконец заполнить сердце вами. Вы станете для меня сердцем мира, целым миром, и когда сердце разобъется, солнца вспыхнут, и вы уже не будете один. Что я умру для этого, эр Рокэ...
Да что за важность, если нет друзей и нет любви...
20. АлваДик на арт
Запах мокрой листвы, запах летней воды, влажной кожи и влажной шерсти.
Главное - не коснуться.
Стоят, закрываясь одним плащом, Ворон чувствует себя и впрямь птицей, расправляющей над дорогим птенцом крыло, и только важно - не обидеть, не коснуться. Это не просто - плащ короткий, а мальчишка быстро растет. Совсем ребенок, только в глазах не подростковая обида - затравленное одиночество и грусть, настолько взрослая, что Ворон снова раздражается навязчивому сходству двух Повелителей - убитого Алвой и этого, спасенного от пуль, друзей... еще не от себя.
Слегка прибитые дождем верхние пряди Дика пахнут чем-то неуловимо терпким, по щеке ползет прозрачная капля - не слезы, мальчик вряд ли помнит как это - плакать. И совсем же мальчик. Обнять бы... У маркиза Алвасете в семнадцать лет жизнь тоже медом не была, но все равно...
Так важно - не коснуться.
В руках повис тряпицей неуклюжий кот, по своим кошачьим летам, вероятно, ровесник Ричарда, золотоглазый кухонный воришка, тайный любимец - кто сказал, что Ворон не любит никого, кроме коней? Он и собаку бы завел, только собаки привязчивы, беспомощны в итоге и слишком много общего с людьми. И все равно спит на груди ночами этот прохвост, спит только потому что с соберано теплей - это и хорошо, исчезни Ворон, даже не заметит, если на кухне будут сливки и найдутся мыши в подполе...
Когда появился Ричард, начал сбегать из спальни соберано и ночевать в чужой постели, вместо кухни, когда нет Алвы, отсыпаясь в тихой библиотеке на коленях у мальчишки. Рокэ детски тайком ревнует их друг к другу, ощущая себя оставленным и лишним, сам смеется и признается себе, что все время тянет к этим двоим: в библиотеку ли, где у них мир и юность, и упоение наивным Дидерихом; в полумрак спальни ли, где безопасность и покой, и молоко возле кровати - в блюдце для кота, которому мальчишка, кажется, дал имя, в стакане - для мальчишки.
Не коснуться.
...Во внутренний двор, где спасается от крова своего кровника, чтобы подумать-пострадать замерзший Ричард, где прячется под плющ промокший кот, не понимающий, что у хозяина случилось...
Не прикоснуться. Лучше - обругать, высмеять, взять за шкирку, отвести обоих в натопленную кухню и велеть их отогреть... чтобы потом закрыться в проклятом кабинете и напиться. Не мальчик же, чтоб потакать себе.
Кот тихо вопросительно мяучет. Дикон резко вздрагивает, словно вот только что заметил свою компанию, нехотя переводит взгляд на монсеньора и котенка, висящего в чрезвычайно неудобной, похоже, позе, и поспешно забирает его у Рокэ. Руки у мальчишки совсем закоченели.
Сказать что-то... Высмеять, уколоть, задеть, расшевелить... обидеть. Тогда станет не так сладок соблазн коснуться.
Дикон осторожно прижимает серый мурлычащий комок промокшей шерсти к груди, растерянно глядит на плащ. Рука, кстати, устала.
Хоть волосы встрепать... не прикоснуться.
Мальчишка смотрит неожиданно открыто - отчаянно, растерянно и горько, и есть в серых как дождь глазах еще и какая-то забытая Вороном глупость... а, надежда.
А вот теперь действительно пора его небрежно оскорбить, чтобы уже у парня не возникло этой неодолимой тяги - прикоснуть...
Не успевает. Ричард осторожно и в тоже время быстро подступает, роняет голову Ворону на плечо. Пахнет дождем от встрепанных волос.
Ворон медленно опускает руку, укрывая плащом склоненную макушку, обнимая острые плечи. И потом другой рукой чешет за ухом серого прохвоста.
Стоят так они долго. Идет дождь.
21. Кодекс оруженосца.
Ричард ненавидит человека, в незапамятные времена составлявшего перечень обязанностей оруженосца, да еще и занесшего его в "Свод Обычаев и Уставов Людям Чести и прочим достойным вменяемых в исполнение во имя Чести и Славы". Когда после памятного дня святого Фабиана эр показал ему этот толстенный том, в шутку поинтересовавшись, не намерен ли Ричард служить в соответствием с обычаем своих предков, Ричард запальчиво согласился - ведь Окделлы не отступают! Никогда! Особенно после того как сначала эр Август, потом Ее Величество, а после еще и эр Лионель без тени сомнения подтвердили, что свод этот и правда существовал.
Ричард ненавидит автора перечня ранним утром, "подавая эру оружие прежде даже одежды и доспеха, ибо Честь"... Отчаянно сверля взглядом кувшин на столике рядом с кроватью, Дик старательно протягивает в правой руке шпагу , а в левой - минимальное исподнее. Усиленно пытается не слышать дамский визг.
Алва довольно быстро успокаивает эрэа... То есть, довольно долго успокаивает. А потом принимает оружие, глядя на своего оруженосца с умилением.
Но Окделлы не отступают. Никогда.
Ричард ненавидит Франциска-бастарда, переписавшего чуть ли не все мыслимые уставы и уложения покоренной страны, но почему-то обошедшего вниманием проклятый перечень, когда вынужден защищать "Честь эра своего и жизнь его от вражеских нападок, от слов порочащих, недобрых взглядов и...", стоя под окнами очередной красавицы, внимательно выглядывая, нет ли рядом соглядатая или мужа. Изо всех сил не слышит женских вскриков.
Потом в лицо Ричарду швыряют латной перчаткой и оказывается, что бедный рогоносец - тоже ревнитель старых воинских уставов, а, значит драться будет он не с эром, а с оруженосцем. На беду мужа, Алва старые уставы чтить не хочет, и после выигранной, как всегда, дуэли, осведомляется у Ричарда, не желает ли оруженосец несколько пересмотреть прежние взгляды...
Но Окделлы не отступают. Никогда.
Ричард готов проклясть всех разом Людей Чести, которые не удосужились подумать о том, насколько устарели их уставы и кодексы, когда намыливает эру спину и плечи, пока тот, смеясь, цитирует, что "и за чистотою плоти эра должен наблюдать оруженосец не меньше чем за чистотою имени, иначе Чести его"... Волосы Ворона намокли и прилипли к белому лбу, глаза темны и полны странных искорок, вода в ванной парит, и Ричард гладит мыльной мочалкой по подставленной с такой доверчивостью шее, не слушая срывающийся, заполошный стук своего сердца.
Алва хрипло смеется:
- Юноша, вы удивляете своего эра...
И не понимает, что Окделлы просто не отступают. Никогда.
Ричард почти ненавидит Ворона в тот момент, когда получает несчастный "Свод Обычаев" под нос.
"Когда же страсти плотские смущают твоего эра и мешают послужить ему Чести и Славе, должен изыскать ты способ умерить муки эра своего, когда же не найдется девицы"...
- Вы пропустили, юноша, - почти мурлычет Алва.
Ричард делает резкий вздох и вырывает книгу из его рук, чтобы швырнуть ее в камин... А после неумело целует эра в губы , потому что...
Окделлы никогда не отступают. Никогда.
22. Madera
Ричард "madera" - деревянный. Он не знает, что это значит, но после тренировки склонен согласиться - руки и ноги словно онемели, совсем не гнутся, как сухой столетний дуб... а поясница!.. Дикон сдерживает стоны. Все тело ломит и болит, а Алва смотрит, насмешливый и свежий, словно это не он довел до состояния развалины мальчишку на девятнадцать лет младше себя.
Эр, освежившись поданным во двор жасминовым настоем, тем временем цокает языком:
- Вы совсем плохи! Где именно болит? Здесь? Здесь?
Ричард кивает. Он несколько ошеломлен - Алва спокойно и деловито щупает его по-юношески худые плечи; жесткими, ужасно острыми какими-то пальцами мнет и нажимает где-то в местах соединения суставов, потом делает шаг назад:
- Снимайте-ка рубаху!
Голос Ворона кажется чуть выше и чуть громче, чем обычно, движения легче и грациозней, словно он вот-вот пустится в пляс или, возможно, запоет...
Ричард уже заметил, что такое с ним бывает когда Алва в хорошем настроении. Когда он дерется или скачет на Моро, или как сегодня - долго и с удовольствием ругается по-кэналлийски. Ричард полагает, что он такими темпами тоже скоро начнет ругаться, может, даже по-кэналлийски - больно распрозверски!
- Терпи! - бросает Алва, крепко держа юношу одной рукой.
Другой почти с небрежностью проходится от шеи вниз, вдоль напряженного хребта оруженосца. Пальцы жесткие и мозолистые, но теплые...
Больно же!
Дик прогибается всем телом и закусывает губу, чтобы не вскрикнуть.
- Да, вот так, - бормочет эр. - теперь вот здесь... да что ж ты зажимаешься?..
Ричард опять удерживает вскрик, в уголках глаз невольно выступают слезы. Каждое несильное нажатие рук Алвы заставляет его терять контроль над своим телом и хочется просить пощады. Он не просит, он Окделл!
И кроме того, неприятное лечение действительно приносит облегчение. Уж лучше потерпеть, чем еле-еле передвигаться, как эр Август, кряхтя и едва волоча слабые ноги.
- Терпи, chico... - какие странные у Алвы интонации сегодя, голос почти заботливый.
Дика снова выкручивает - словно марионетку за нитями кукловода, судорожной волной, а ноющие мышцы вдруг вспыхивают такой обжигающей и яркой болью, что, вмиг достигнув неведомого прежде Ричарду предела, она становится почти... Да нет... она переплавляется в невероятное какое-то, немыслимое наслаждение!
И вот тогда-то с губ герцога Окделла действительно срывается протяжный низкий стон. Откуда-то со стороны доносится смех Алвы, но это значит только то, что все в порядке и можно отпустить закаменевшее от напряжения и беспокойства тело, можно опять слегка прогнуться, подставляя загривок под эти спасительные пальцы, снова негромко, благодарно застонать - и распахнуть глаза, мигом вернувшись на землю, не иначе - из Садов Рассветных.
Чтобы увидеть столь же потрясенно распахнутые синие глаза.
Еще одно нажатие - последнее, Ричард в ответ чуть вздрагивает, отзываясь всем существом... и очень осторожно встает с насиженной скамейки - думал, до вечера не сможет, вот те раз...
- Oh.. No tan inmutables... - с бледной усмешкой вполголоса бормочет Алва, не поясняя, как всегда, и отступает, давая юноше дорогу.
Почему-то он сейчас кажется моложе своих лет.
---
madera - дословно - "деревянный" (кэналл.)
chico - "парень" (кэналл.)
Oh.. No tan inmutables... - О... не так уж и незыблем...
23. Не задувай свечу
Есть примета - в ночь Зимнего Излома обязательно поставь на окна по четыре свечки и зажги их, чтобы Ушедшие не заблудились бы во мраке. Эсператисты и олларианцы те же четыре свечки зажигают в ожидании Создателя, добавив к ним еще одну.
В Надоре ходят слухи, что в эту ночь святой Алан стучится в двери под видом странника и может одарить силой и мудростью хороших мальчиков в память о собственных рано осиротевших детях.
Девушки зажигают свечи, молятся святой Октавии послать им на этот свет прекрасных женихов, а в Урготе и Фельпе ставят в окна рыбацкие фонарики рыбачки - верят, что в эту ночь могут вернутся погостить души погибших моряков.
Никто не знает, откуда пошел сам обычай - то ли Лит зажег огонь для братьев, ожидая их в праздник Скал, то ли Оставленная, глядя в ночную тьму, ждала Владыку Волн... Легенд так много...
Недавно появилась новая легенда. В ночь Зимнего Излома иногда приходит последний из Раканов, ложно обвиненный Зеленоглазый Повелитель кошек. Приносит счастье и удачу на весь год.
Ричард не ждет. Ждать - только унижаться. Он просто соблюдал обычай, поднося лучину к четырем пахнущим вересковым медом столбцам воска.
Но погорели и довольно. Хватит.
Окделл выныривает из тяжелой зимней дремы - в Лараке зимы трудные и в сон клонит неимоверно. Поднимается, роняя одеяло из волчьих шкур - воспоминание о Торке, и подходит к окну. Три свечки прогорели до конца. В ночной густой и плотной тишине слышался смех, конское ржание... Приснилось! Дикон, втянув воздух сквозь зубы, наклоняется к жалкому, тусклому огню, который снова не сумел прорвать проклятый сумрак...
- Не задувай свечу, - негромко просят от дверей.
Свеча горит.
На самом деле, есть еще легенда, что, если зажечь свечи, в самую тяжелую, самую долгую ночь - Зимнего Излома могут неожиданно навестить твой дом гость или гости - те, кого ты весь год напрасно ждал.
Придд зажигает тонкую витую свечку - Волны помнят, не важно, что не Придд их Повелитель Волн.
Робер, тепло и радостно чему-то улыбаясь, засвечивает фитиль собственной, полупрозрачной, желтой как соты, прямо от большого очага.
Алва, криво и чуть лукаво усмехаясь, принимает пламя от Дикова полусгоревшего огарка...
На самом деле есть примета, что в ночь Зимнего излома бездомные могут найти свой дом и братьев - если поспешат, если доверятся огню, тускло мерцающему в колдовской, долгой ночи.
Не задувай свечу.
Я жду тебя.
Иди.
24. Сцена в будуаре
Связано с фиком Синдром Заложника
Катари всхлипывает.
- Э-э-э... Ваше Величество, юноши еще нет, не торопитесь плакать...
Рокэ уныло теребит перевязь, явно не желая ее снимать.
- Я не хочу!.. - всхлипывает бедняжка.
Алва недовольно хмурится и решительно срывает перевязь и камзол. Последний, впрочем, тут же натягивает вновь, но оставляет незастегнутым.
- Можно подумать, я хочу, Ваше Величество! Тем более, что юноша задерживается. Ну что вы? Ну, давайте, я с корсажем помогу?
Ее Величество тихо сморкается в платочек, отворачиваясь от галантно поданной руки Первого Маршала.
- Подите прочь! Вы грубый и бесчувственный!..
- Ваше Величество, прошу, уймите слезы. У нас с вами это уже давно, согласно Автору... Так что не стоит так краснеть - вы все там видели!
- ... и... и волосатый! А я мужа люблю! Фе-е-еденьку!
Алва, изрядно раздражаясь, спешит словно бы невзначай прикрыться. Видимо, шерстистость у мужчин любили исключительно художники.
- Ваше Величество, ну можете закрыть глаза, представить мужа... Да, Леворукий, что за извращение?! Обычно все наоборот...
Ее Величество, отняв платочек от лица, быстро оглядывает Первого Маршала. Тот, ободренный, делает шаг к ней...
- Не приближайтесь ко мне! О, Создатель, ну за что это?! То я должна рассказывать, что в юности любила Окделла - только подумать - Окделла! То я должна спать с этим солдафоном... Стойте, где стоите, сударь - Дикона не будет еще пять минут!
- Ваше Величество! Не надо делать из меня Зверя Раканов! Полагаете, что мне легко тра.... соблазнять все, что шевелится? Я тоже не в восторге - это воля Автора! Хотя, если успеете уговорить Ее, может, нам не придется... После этой сцены мой оруженосец ведь меня и на пол-хорны не подпустит, понимаете?
И Катарина начинает рыдать в голос.
25. Вы не умеете притворяться
- Вы абсолютно не умеете притворяться, юноша, но это еще не значит, что вам можно верить, - Алва небрежно играл с алым перстнем и собирался с силами, чтобы немедленно выкинуть щенка из кабинета.
- А вы притворяетесь постоянно, - горько пробормотал скорчившийся в соседнем кресле Ричард, - Вам доверять тем более нельзя.
- Доверие и вообще глупейшее занятие, - привычно скривил губы Ворон, в то же время на секунду словно утратив почву под ногами.
Ричард поднял полные детского, полынного, обиженного осуждения глаза:
- Тогда зачем вы вообще о нем заговорили?
В одной реальности они расстались. На губах Алвы трескалась бешенная и фальшивая улыбка, в глазах Ричарда золотилось новенькая позолота лживой гордости.
А в этой... они сидели... говорили... до утра.
О том, как трудно доверять тебе не верящим.
Как невозможно никому не доверять.
26. Не ругайте Росио, он нежный, ранимый ребенок.
Пожалуйста, возьми меня с собой ночью в море!
Я обещаю в лодочке сидеть тихо очень...
- Не ругай его слишком сильно, - дора Долорес Алва распахнула веер и обворожительно улыбнулась супругу. - Внушения будет достаточно, он нежный и чувствительный мальчик.
Алваро Алва хмыкнул. "Нежный и чувствительный" сбежал с вечера в море в лодке браконьеров, забравшись в бочку с рыбой и теперь горланил подслушанные у разбойников морские песни, пока смеющиеся няньки отмывали его черные космы от смолы и запаха селедки.
- Пожалуйста, возьми меня с собой ночью в море, - донеслось до соберано из купальни.
Алваро заломил черную бровь.
Из камеры городской ратуши, однако, в это же время раздавались куда менее веселые распевки - сыну Алваро, нежному и чувствительному, не понравилось, как непочтительно бедняги отзывались о господине Кэналлоа и его супруге.
- Он же совсем ребенок. Я c ним говорила, он жалеет..
- Я знаю камни, у которых по ночам много рыбы... - радостно подтвердили из купальни.
Соберано поднял обе брови.
В общем, день у маркиза прошел крайне скучно и крайне душно. Как он нехотя признался, в какой-то момент Росио даже сомлел от запаха и невозможности изменить позу. Зато вечером, при обязательном смотре судов на входе в бухту, измученный десятилетний постреленок выскочил из своей бочки и громогласно повелел, сияя родовым сапфиром Алвасете: "Солдаты, арестуйте негодяев!"
- И вскоре он совсем раскается, - скрывая смех за кружевом, тем временем увещевала любящая мать.
- Ушли они в море удачу искать... - запели снова, уже откуда-то с первого этажа.
Купание окончилось
Мальчишке повезло: измазанный в чешуе драгоценной белорыбы, с растрепанными волосами, тонкий и красивый, каким изображали духа волн, да еще и запутавшийся в сети, что в потемках сошло за рыбий хвост, да и к тому же явившийся из бочки, где - "Андием клянусь, не было никого!" - Росио насмерть перепугал бандитов. Люди соберано, по счастью, были далеко не столь пугливы.
- Долорес, ты мне сына родила или найери? - поинтересовался соберано у супруги.
Мраморные стены отражали голос сына и добавляли ему этакой зловещести.
Долорес не сдержалась, прыснув, словно девчонка. Соберано Алваро, наконец, оттаял.
- Йо-хо-хо, и бутыль касе-е-е-еры... - доносилось снизу.
У парня есть, по крайней мере, слух.
27. Завтра будет новый день
Иногда кажется, что все погибло, что идти дальше слишком больно и бессмысленно.
Иногда мнится, что сегодня ты в последний раз оступился и уже не сможешь больше подняться никогда.
Тогда приходит какое-нибудь небольшое чудо. Послышится за окнами девичий смех или заглянет в комнату луч солнца для игры с пылинками. Потрется о твой подбородок кошка или ткнется в плечо любимый конь. Внезапно сонно улыбнется тебе поутру мальчишка, уже привычный своей недоверчивой угрюмостью, или в тревожном пении недоброго обычно покровителя послышится напев шутливый и едва ль не ласковый.
Бывает так, что опускаешь голову на руки и трешь глаза - давным-давно сухие, горящие от запрещенных с детства слез... а потом вскинешся и встретишь чей-то взгляд. Или тебя прижмут к стуку чужого сердца чьи-то жесткие ладони.
Бывает так, что понимаешь - все погибло. Все прошлое - прошло, оно не важно, прошлое никогда не встанет на пути, ты миновал его, не нужно возвращаться.
Бывает так, что девушка, тихонько прокравшись в старую часовенку, услышит, как горько плачет позабывшая, казалось, про человеческие чувства, ее мать - и кинется обнять ее, простив обиды.
Случается, что юноша попросит возможности проводить друга до границы - и разговорившись, узнает вдруг, что подлое убийство, сломавшее его жизнь навсегда, на самом деле было лишь нелепым милосердием.
Порой случаются такие чудеса, что загнанная в угол женщина внезапно выпрямится, вспомнив достоинство и веру, и обопрется на мужчин, которых прежде просто послала бы на смерть, страшась сама.
Порой самый уставший и отчаявшийся циник забывает о страхе новой боли - только на мгновение, но этого хватает потянуться к доверившемуся ему парню и добавить: "мне жаль, что вы недолго будете со мной".
Случается так, что ты понимаешь - все погибло. Погиб ты прошлый. Завтра будет новый день, и ты родишься новым, потому что...
Бывают чудеса. Порой бывает, что на тебя смотрят с мольбой и просят правды, сжимая в руках перстень с алым шерлом. Так бывает...
Бывает так, ты возвращаешься домой, ты еле можешь продохнуть от отвращения и пустоты в душе. Случается, что нет лекарства, кроме темного вина...
Или так кажется. Ведь чудеса бывают.
- Юноша, вы не спите?
- Да, эр Рокэ... извините. Я ждал вас.
- У меня для вас подарок. Ариго Ги и Иорама я нечаянно прикончил... а остальные...
Иногда бывает, что ты глядишь на перекчеркнутый размашистым крестом проклятый список и понимаешь, что бывают чудеса.
- Ложитесь спать, юноша. Завтра будет новый день.
Случается, ты знаешь - все погибло, все, что должно было. Рождается другое, и назавтра кто-нибудь будет ждать тебя в дверях.
28. Спи.
Засыпай. Засыпай, мой хороший. Завтра будет нелегкий день. На утро ты проснешься и снова будешь разрываться меж любимых и обожаемых, между союзников, которым доверять не стоит, и врагов, которым невозможно не поверить. Спи, маленький. Тебе пока что так легко забыться в обманчивых грезах первой любви, в наивных сказках, тебе пока так просто залечить любую боль приятными словами... Спи, мальчик, пока так легко заснуть.
Они наполнят сладостью бокал. Мы разорвем тебя на части, но оставить тебя у них я не могу, я попытаюсь... Спи, засыпай, грезы, которыми тебя так нежно поют, как это вино - горчат на дне, но у них сладкий вкус, когда ты делаешь первый глоток. Это снотворное, чтобы лучше спалось.
Спи, мальчик.
Спи, спи. Попробуй все-таки уснуть - это не сложно. Трудней, чем прежде, но пока не так, как мне, к примеру. Над тобою светят звезды Сакаци, и Вицушка нашептывает тебе сказки этих мест. Уговори себя, что невиновен, солги себе, заставь себя поверить в то, что ты верен - или ты не сможешь заснуть, а это больно.
Спи, юный, сюзерен, хоть недостоин твоей измены, хорошо умеет говорить, и ты схватился за его руки, как чем-то насмерть перепуганный ребенок. Спи, спи, потом будет труднее.
Тебе все больше не сидится, завтра утром ты снова вскочишь на свою полумориску, снова поскачешь, отдаваясь гону, ища неведомо чего, но забывая старательно, что именно ты ищешь - иначе никогда не сможешь спать.
Я отпустил тебя, чтобы тебя не разрывали на части, словно любящая мать из старой глупой притчи. Я ошибся, быть может, но не мог не отпустить тебя.
Спи, маленький, закрой глаза. Сны сладки, хотя второй глоток приносит горечь лжи.
Твой сюзерен наполнит твой бокал, твой друг, пьющий до дна, отведет взоры.
Пей, мальчик, это все-таки не яд.
Ты научился жить, не просыпаясь. Спи, мой потерянный, спи, ничего не бойся. В твоих радужных грезах вьются звери, страшные, небывалые чудовища, в них правят короли, которых нет в реальности, в них живут люди, каких просто нет. Пустое.
Ты спи! Возможно, правда разорвет тебя на части, если ты невзначай проснешься. Спи же, Дикон. В твоих прекрасных снах все больше гнили, все больше тьмы и крови. Спи, не думай. А если тяжело заснуть чуть крепче - в моем доме достаточно вина.
Третий глоток отдает кровью, но не важно. Он предпоследний, он поможет тебе спать, пока ты не готов еще проснуться и отказаться ото всех сторон. Спи, Ричард, крепче спи! Пусть наполняет твою чашу любимая насмешкой, пускай предательством ее наполнит тот, кому ты верил, пусть разочарованием разбавит твое вино твой друг, позволь родным прибавить туда непролитых горячих слез, пусть желчь с пасленом смешаются в ней...
Пей. Неутолимой жаждой моей обожги горло. Я жестокий. Пей, маленький. От горечи проснешься - и отправляйся в поисках покоя.
Ищи свои дороги, горечь правды, полынь сомнений и смородину вопросов, пей ночь вины и полдень гнева.
Я жестокий. Четвертый глоток я однажды все же приподнесу тебе из клюва, словно вороненку. Он будет горек, но умерит жажду.
Ты никогда уже не сможешь спать.
29.
- Монсеньор...
За окном заливаются птицы и не видно ни звезд, и ни месяца.
- Монсеньор, пять утра...
Теплые губы прошлись по нагому плечу и по шее, прижались за ухом. Еще вечером этого бы хватило для полной капитуляции со стороны строгого воспитания, но утром, когда даже до ежедневной тренировки оставался по меньшей мере час, строгое воспитание, давно уже спящее сладким сном, не имело значения, потому что в сражение с коварным соблазнителем вступал противник куда более серьезный - лень.
- Монсеньор, ну пожалуйста...
Он попытался спрятаться под подушку, но та была без жалости отнята. Наглые губы добрались-таки до уха, атаковали низким, слегка вибрирующим смехом, от которого по коже пробежала дрожь...
- Монсеньор, не надо...
И он ретировался под укрытие теплого одеяла, а, чтобы обезопасить себя от мягкого наглого рта - сполз еще ниже и прижался к угловатому телу под простыней.
- Юноша? - хмыкнул голос с другой стороны одеяла.
Живот тела был мягким в противоположность остальному, и годился на замену утраченной подушке. Дик пошарил рукой по площади найденного, чтобы поудобней устроиться для сна.
С другой стороны одеяла голос с выражением приятного удивления произнес что-то, начавшееся "Юношей", а окончившееся "ммм".
Дик приоткрыл глаз. Найденное оказалось интереснее утраченной подушки.
И что с того, что монсеньор его оставил в покое незадолго до рассвета?
"Подушка" под его головой стала жестче, донесся выдох. Дикон усмехнулся и переполз еще чуть ниже.
Хватит спать.
30.
О бедном герцоге Окделле по Олларии ходят жуткие слухи - говорят, Ворон издевается над своим оруженосцем: держит несчастного практически без пищи, не дает спать ночами, засыпая поручениями - тот сутками не покидает кабинета своего эра и его библиотеки; даже заставляет зимой тренироваться полуголым во дворе. Придворные качают головами, провожая сына мятежника, худого, словно щепка, с опущенными темными глазами, и с лихорадочным румянцем на щеках, сочувственными взглядами: уж лучше остался б у себя в Надоре, лучше Торка...
Герцог Окделл не поднимает глаз, чтобы не выдать их шального блеска; герцог Окделл не спит уже три ночи, а днем грезит над книгами в библиотеке, чтоб очнуться к приезду эра; герцог Окделл помнит, как в вороте рубашки выглядела ямка между ключиц у его монсеньора на их утренней тренировке - задыхаясь, облизывает губы... Герцог Окделл не может думать о еде, когда с ним рядом нет герцога Алвы, а в остальное время сыт горьким запахом и вкусом соберано...
Герцог Алва с утра стал пить гораздо меньше любимой горькой "Крови" - слишком много на завтрак достается поцелуев.
Рокэ тайком облизывает губы, щурясь. Сладко.
31. Не обещайте деве юной...
Сона кружится на месте, словно танцуя, а ее всадник все оглядывается назад, на девушку в окошке, словно то не вывеска трактира - портрет прекрасной дамы герцога Окделла. Рокэ смеется, Рокэ шутит, Рокэ снова весел, ненадолго - пока глядит на своего оруженосца. Эти короткие мгновения тем слаще, чем мимолетнее, тем ярче, чем глуше морось и туман, что впереди.
Ричард бледен как мел, но харахорится, галантно склоняясь к ручке золотоволосой девочки. Только что он с улиц, где видел пожар, разор, нечисть и мерзость - пусть отдохнет, успеет воевать... Все, отдохнул? Ну, выволочку и подначку поскорее - пускай-ка позабудет о девчонке. Такие нежные видения тем чище, чем меньше ты приглядывался к ним...
Вина, герцог? Вина и песен - наслаждайтесь, сегодня все для вас, у вас в руках. Ну, что ваш взгляд никак не просветлеет? Милле обнимет вас за плечи, Ли глядит с ленцою, с симпатией - окститесь, юноша, вы ведь юны - пока...
Ничто не будет вечно, верно, герцог. Но в этот миг мы рядом - на века.
32. «Невозможно» — глупое слово. И трусливое к тому же.
Невозможно, чтобы потомок Алана святого поклялся в верности потому предателей.
- Невозможно, - шепчет человек, привалившись к стене. Под его веками вмиг вспыхивает солнце и блестят сапфиры в кольцах на белых, на не по-мужски изящных пальцах.
Он делает еще шаг. И еще шаг. И еще.
Невозможно, чтобы Окделл предал данную клятву.
- Невозможно, - остервенело вторят шепоту коридоры, или, может, твари, скрывающиеся здесь за каждым углом.
Он повторяет про себя список имен, от первой строчки до последней и ступает за новый поворот, пятная алым стену, цепляясь за которую, идет.
Чтобы Раканы вновь вернулись к власти? Невозможно!
- Невозможно, - тянет он тихо, видя пред собою очередное существо с лицом кого-то из своих близких - кажется, это кто-то из девочек.
Он отлепляется от стенки, поднимая тяжелый, неудобный, отобранный у твари-Альдо меч.
У него в памяти его король ликует, приемля на увенчанную золотыми волосами голову корону. Золото заливает все вокруг - золото, червонь, пение и кровь.
Чтобы Окделл оклеветал невиновного? Невозможно!
- Невозможно...
А из меча славный костыль - для человека, которого не слушаются ноги. Встать на колени он уже не может, но все еще вполне может ползти.
Он вспоминает на мгновение короткий, украденный взгляд синих глаз - там отвращение и скука. И понимание.
Ему нужно идти.
Чтобы рыцарь поднял руку на женщину? Конечно, невозможно.
"Это не лучшие яблоки" - слышит он, тихо смеется, а может, это он скулит.
Движение, другое - он ничего уже не видит. Всплеск и меч - Раканов? - теперь уже просто тянет ко дну.
Под замком было озеро, а озеро питала подземная река - так и бывает.
Он удивляется, что как-то может плыть.
Выйти из Лабиринта, отказавшись от проводника? Нет, Невозможно.
Уйти из пастей Изначальных Тварей? Невозможно.
Выжить после падения на камни? Невозможно.
Дышать, получив пулю в легкое и наглотавшись после речной воды? Нет, сударь, невозможно.
Меч где-то там в реке, над головою солнце. Кровь и вода, камни и золото вокруг. Он улыбается, блаженно зарываясь пальцами с обломанными до крови ногтями в речную гальку. Камни не сердятся, с ума сойти. Спокойно...
Жаль только, все исправить невозможно...
- Глупое слово. И трусливое, к тому же, - хмыкает где-то до боли знакомый голос.
Дика поднимают и волокут куда-то.
- Невозможно только одно, герцог. Так глупо умереть.
33. Сидеть на облаке - и, свесив ноги вниз, друг друга называть по имени
- Ро-о-о-окэ! - звонко тянет мальчишка, а потом, не глядя на приятеля, подбрасывает вверх и ловит ртом яркую вишню. Морщится, улыбается и жалуется, - кисло.
Приятель фыркает:
- В следующий раз сам тогда их рви.
И тянется за новой порцией ягод - прежнюю горсть младший уже почти сжевал.
- Я не залезу без тебя, - завистливо и восхищенно глядючи на приятеля, признает тот и смеется, когда Салина повисает вверх ногами на самой большой ветке старой вишни, - Рокэ-Мокэ-обезьяна, так и скачет по лианам.
Тот, снисходительно ухмыляясь, спрыгивает вниз, на крышу. Кровельные листы опасно бухают, и младший вскрикивает. Рокэ оказывается с ним рядом и в насмешку щелкает по носу, другой рукой в это же время щедро одаривая новой горстью ягод:
- Рикки-Тикки-Чикки-Дик, Дикки ростом не велик.
Дик фыркает, мотает головой, хохочет:
- Эй, я еще тебя перерасту! Папа сказал, я ростом в него буду.
- Скорее из лягушек дождь пойдет!
Они смеются и дерутся. Рокэ осторожен - Дик неуклюже-быстрый, как все семилетки, а он и вправду хлипче, чем этот крепыш, хотя и вдвое старше, так что не подхватит, вздумай кузен свалиться с крыши. Вскоре Дикон уже вовсю мутузит брата, звонко вереща, потом вдруг останавливается, испуганно спрашивает:
- Ты чего замер, больно?
- Не-а. Просто надоело.
- А... тогда ладно, - Дик не убежден, но все-таки ложится рядом с кузеном и закинув руки за голову, переключается на проплывающие сверху облака, - смотри, оно совсем как скачущая лошадь.
Рокэ приглядывается:
- А это как корабль.
- Ага, как на твоих картинках - "Каммориста"!
- А это что?
- А это... это... это шпага! Или даже меч!
- По мне обычный крест, - хмурится старший.
Ришар Эпинэ, для домашних из-за матери-надорки прозываемый, однако, Диком, кузена мало не боготворит. Его картинки в его книгах, языки, которые он учит, истории, расказанные им. Рокэ уже жалеет, что раньше частенько рассказывал Дику эти истории, которых так много в его голове - откуда, сам не знает.
- А ты меня научишь фехтовать?
- Я не умею, - врет Рокэ быстро.
Дикон это знает - видел, как брат на заднем дворе тайно упражнялся сначала с прутиком, потом с добытой где-то бутафорской шпагой...
- А я помню тебя с мечом, - он пропускает вранье кузена мимо, - нет, правда помню. Ты держал меч, а в небе было аж четыре лишних солнца...
Он замолкает - что-то внутри просит не спешить.
Поэтому он просто поворачивается на бок и тихо смотрит в лицо кузена. А потом так же просто и бесцельно произносит:
- Рокэ.
Где-то шумит машина - возвратились из Олларии Салина.
Они с кузеном ждали здесь его родителей.
- Да, Дик?
Дик все-таки отводит взгляд. Садится на край крыши, болтает в воздухе ногами, повторяя:
- Рокэ.
Рокэ задумывается. Потом садится рядом с братом:
- Дикон.
Дикон смотрит чуть исподлобья, как бычок:
- Р-р-р-рокэ!
Рокэ склоняет голову по-птичьи, улыбаясь:
- Дик-кон!
- Р-р-р-рок-кэ!
- Дик-к-к-он!
Они смеются. Потом Дикон нежиданно хватает брата за плечи и целует его в щеку. Девчачьи нежности, но маленьким все можно, так что Рокэ со всей силы прижимает к себе Дика.
Тем более, что Рокэ в этот миг словно вдруг отпускает где-то там внутри, где маленькие свежие занозы - все эти шпаги, "Каммористы" и мечи.
Он улыбается во все белые зубы и шепчет в русую макушку:
- Дикон. Ричард. Дик.
34. Объяснительные записки
Оправдания, оправдания, оправдания... Он и не знал, насколько жизнь этого юноши полна попытками все время перед кем-то оправдаться, с кем-то объясниться...
Попытка объясниться с матерью - почему произнес клятву оруженосца, почему присягнул Алве. Попытка объяснить то ли бесценному эру Августу, то ли себе самому, как умудрился проиграть фамильное кольцо и клячу. Бесчисленные письма к Катарине - ворох объяснений в любви, ворох оправданий за смерть Феншо, несколько объяснений ожидающейся смерти.
Письма к сестре, где брат метался между возмущенными упреками и жалобными попытками оправдаться. Немного - всего три черновика.
А потом целая пачка писем - законченных, длинных, политых вином и слезами - к мертвым. Мальчишка, узнав о гибели семьи, долго не выходил из поместья, а вернулся еще более диким и чванливым, чем был - так говорили.
В этих письмах довольно и дикости, и чванливости, и детских жалобных воспоминаний... и в них горе. Черное, грязное, безудержное горе, такое невозможное, что, хоть оно и видно в каждой строчке, Окделл ни разу не написал "не хватает", не написал "больно". Словно все письма были только чтобы отрицать.
Отрицание. Этот мальчишка жил на отрицании. Своей вины, своей любви, своего горя, своих ошибок, своих сомнений - сколько здесь записок, прерванных только из-за слова "если", густо зачеркнутого: "если вы согласны", "если ты права", если он пожелает", "если Альдо сможет", "если я". Незыблемый и твердый герцог Окделл. Кого-то ты мне с первого же дня напоминал...
Алва проводит по глазам руками. Особняк довольно скоро восстановят. Странно, скверны не чувствуется, как везде в Олларии, как будто она не прикасалась к этим стенам, чего бы Окделл здесь не учинял. Где-то внизу зовут зачем-то соберано. Алва небрежно собирает письма и черновики - конечно, важного здесь нет, но кто же знает... Взгляд натыкается на одно слово - "монсеньор".
Он не знает, почему отсылает Хуана, не знает, зачем начинает опять рыться в черновиках, откуда столько лихорадочности у него в движениях, и почему он испытывает такой подлый удар разочарования, каждый раз натыкаясь на оборванные или зачеркнутые строки: "Герцог Алва" "Монсеньер, пишу вам", "Господин Первый Маршал"... слово, два, не больше - он что же, даже пары строк так и не написал?!
"Простите".
У Алвы, как он замечает, дрожат руки, но он больше не отрицает, он не Окделл. Одно, единственно верное обращение "Эр Рокэ". И одно слово.
Регент ощупью берет перо, макает наугад в чернильницу, запачкав и манжеты, пишет там же, под этим словом безо всяких оправданий:
"Юноша, простил".
Подбрасывает дров в камин, где жжёт бумаги.
Глядит в огонь.
Горюет.
Жжет.
Молчит. |