Название: Глоток этой воды |
«… но один поклялся, а другой принял клятву» (с) Не пить эту воду, только пригубить, чтобы убедиться. У подсоленной (солёной до вязкости) воды терпкий, тошнотворный, странно знакомый привкус – крови, боли, чужой почти честной усмешки и мелодии на гитаре без струн. Соль горчит, от привкуса хочется избавиться раз и навсегда, прямо сейчас, но Робер Эпинэ только коротко облизывает губу, сохраняя вкус, почти смакуя. Это какое-то извращенное раскаяние, как будто один единственный глоток, сделанный им, искупит бесконечную череду не-дней и не-ночей, проведенных в этом каменном мешке Вороном. Как будто вообще есть вещи, в которых он ещё имеет право раскаиваться. Он вдруг думает, что никогда не умел ненавидеть Алву. Даже не хотел учиться. Ни тогда, уже почти десять лет назад, в чужом доме, поддаваясь рукам, с расслабленной силой вжимающим его плечи в постель; ни на высшем суде чужого народа и чужой земли, когда смерть пулей просвистела мимо, а вместо небытия он получил коня, золото, свободу и два коротких часа неторопливого, болезненного, странно сосредоточенного безумия – от тех же рук и от того же, почти нечеловеческого, горячечного тела. Ты помнишь, Рокэ? Ты всегда всё помнишь. И понимаешь, да? Говорить ему об Айрис легко и сложно. Сложно потому, что от царящего здесь печного жара сохнет во рту, тело недвижное и тяжелое и даже язык ворочается с трудом. Легко потому, что это снимает камень с души – попытка сделать хоть что-то для страны, которую сам помог загнать в капкан, и для человека, утомленно откинувшего голову на камни стены. Так, что беззащитно открыта шея и виден рельеф обманчиво хрупких ключиц в расшнурованном вороте. Лицо то ли больное, то ли уставшее, но жесткое как и прежде. Где бы научиться такой выдержке, где бы научиться так выживать. Где бы научиться твоей щедрости, Рокэ. На всё. От смерти и до молчания. Скованные руки – всё ещё изящные и пожизненно воина – вскидываются над головой, кисти изгибаются, пальцы складываются в неясные фигуры, становящиеся черными четкими тенями в кругу света. Эпинэ – Савиньяк – Эпинэ… Робер не замечает, как одними губами шепчет это вслух: - Эпинэ – Савиньяк – Эпинэ… - и останавливается только под внимательным, цепким, насмешливым взглядом. Кивает – голова тяжелая, виски словно налиты ртутью. Кивает: я понял. Кивает: Орстон. Кивает: Мэратон. Рокэ коротко отрывисто рассмеялся – Иноходец поверил бы в смех, если бы захотел; закашлялся, низко опустив голову. Иссиня-черная занавесь скрыла лицо, рука, небрежно покоившаяся на подтянутом к груди колене, напряглась. Алва куртуазно поведал ему что-то о столичном климате, но Эпинэ не услышал, он смотрел, как завороженный, на тянущиеся к кольцам в стене цепи, на пятно крови на рукаве, и собственная кровь гулко пульсировала в висках. Надо отдавать долги, не так ли, Рокэ? Лэйе Астрапэ, Рокэ, я умею отдавать долги! - Я надеюсь, что смогу уладить все дела на севере до возвращения в столицу, - быстро говорит он, пытаясь обнадежить то ли себя, то ли посаженного в каменную клетку Ворона. Неистовый ветер в кандалах – это почти невозможно и почти нелепо, но случилось уже так много нелепого, что непонятно, как он, Иноходец Эпинэ, ещё не устал удивляться. Четвертый раз – и четвертый раз этот человек вгоняет его в оцепенение. Тогда – вложенной в руку шпагой и ладонью на шее, притянувшей ближе и удержавшей; потом – свободой и странной, запоминающей исступленностью (что ты знал, Разрубленный Змей, что ты знал уже тогда?!), когда вперед шагнул сам; потом – гибельным черно-алым всполохом, перевязью Люра – воздаянием на грани возможного. Сейчас – вот этой, секундной давности, хищной узкой усмешкой на нездорово алеющих губах, тебя ведь не сломать, Рокэ? Скажи мне. В первой комнате четыре стражника, но они будут слепы и глухи, если он захочет и постарается. Жар гонит кровь быстрее, а поза узника не располагает к удобству. Бурое пятно на рукаве темнеет, наливается влагой, расширяется на некогда снежно-белой ткани. И Робер последней вспышкой осознает, что голова уже не думает, а тело слушается почти привычно. По крайней мере, достаточно для того, чтобы сделать два коротких шага – клетка, как есть клетка, Леворукий и все его твари – наклониться над Алвой, продолжающим кривить губы – ни то издевательское веселье, ни то игра дрожащего фонарного света – и, как когда-то уже было, вжаться лбом в чужой висок, влажный от пота. - Завидное постоянство, - и в этом еле слышном шепоте почти нет яда. - Я найду способ. Лэйе Астрапэ, я помню, кому обязан жизнью! – Робер шепчет это в чужие волосы, вдыхает болезнь и жар, и за стенами сомкнутых век темно и нет ничего, абсолютно ничего. Воздух раскален до предела, а голос то ли охрип, то ли просто не хватает сил выталкивать слова. - Ты вообще слишком много помнишь, - всё так же тихо, на пределе слышимости отвечает Алва, слегка поворачивая к нему голову. – Это дурно и не доводит до добра. Запомните, герцог. - Я запомню, - обещает Эпинэ, и это последнее, на что его хватает в этом расплавленном жаре, прежде чем губы сами скользят по чужому тонко-острому, всё ещё невероятно красивому – Создатель, даже здесь и сейчас – лицу, по скуле и щеке, и за эту нежность – случайную, нелепую, стыдную, вышло само собой – хочется извиниться. Но лицо, повернутое к нему, расслабленно и спокойно. Это какое-то страшное, пугающее доверие, холодящее изнутри. Но он принимает вызов - и просто разрешает себе не думать ещё одну минуту, хотя это больше, чем он может. Чужая рука – негромкий звон-шелест цепи – медленно поднимается, тонкие сильные пальцы – эфес, поводья, струна – вплетаются ему в волосы, и Робер, опустив голову и мазнув губами по остро, четко выточенному подбородку, упирается ладонью в стену. Даже камень горяч так, как будто раскален до предела. Впрочем, это недалеко от истины. Счет времени идет не на минуты, на секунды даже, но нет ни человеческих, ни дьявольских, ни божеских сил отстраниться и отойти. Он повторяет ошибку, сделанную уже трижды, он позволяет Алве обыграть себя по всем картам и ходам, он позволяет позволять, и ему плевать, играет ли Ворон, проходится ли кованными подошвами по его нутру или просто убивает время. Потому что у него, Эпинэ, всего одна ставка – бьющаяся в конвульсиях страна, у которой неровное больное дыхание, режущая насмешливая улыбка и глянцево-темные, сине-черные в полутьме глаза, лишенные милосердия. Надо отойти, надо, чтобы чужие пальцы перестали поглаживать затылок, а сам он – что-то беззвучно шептать в приоткрытые горячие губы, не касаясь. Надо, как никогда до. Тогда всё ещё было можно, тогда всё это ничего не значило, тогда это не играло ни одной ведущей роли, а сейчас это меняет всё. Сейчас он готов решить, убить, восстановить и разрушить, - лишь бы не было этого каменного мешка над пекарнями Багерлее, этой гитары с вырванным горлом, солёной воды в издевательском кувшине алатского хрусталя, цепей на чужих запястьях. Надо сделать так много, и прежде всего – шаг назад. От тебя очень сложно уйти, Рокэ, ты знаешь? И Эпинэ не понимает, как получилось так, что он прошептал это вслух. Алва смеется – короткий, хриплый, невеселый смешок, его глаза закрыты, и слава Четырем. Пальцы, вплетавшиеся в волосы, исчезают, рука обманчиво-небрежно опускается на колено, и тогда Робер делает последнее из того, что не стоило делать и что он сделал бы, даже заявись сейчас сам Леворукий со своими закатными полчищами. Он всё-таки вжимается губами в этот лихорадочно-горячечный рот – на две, три, четыре почти бесконечные секунды. Рокэ недвижен, странно безмятежен, а потом вдруг с силой захватывает зубами его губу, прокусывая до крови. Тот самый соленый металлический привкус. Таковы на вкус отчаянье, напрасная злоба и надежда. С таким вкусом на губах ненавидят себя и прощают другим. Солоноватое тепло на языке возвращает к реальности, и если это нужно тебе, если это нужно тебе... Ворон усмехается, подается вперед и говорит, обжигая дыханием ухо, ставя перед фактом: - Ты всегда был самоубийцей. - Чужой пример слишком заразителен. – Не голос – хрип. Стражники в соседней комнате всё ещё слепы и глухи, пока что слепы и глухи, а время убегает сквозь пальцы, осыпается на голову, колким песком засоряет глаза. Опять этот узкий, нехороший, многообещающий излом потемневших, обметанных болезнью губ. Алва снова откидывает голову к стене, и Робер, наконец, выпрямляется, отступает на шаг, ему уже почти холодно – или, возможно, вся кровь просто сосредоточилась в ноющих висках. - Я не рискну давать вам советы, герцог, - светски начинает Ворон, покачивая кистью руки. – Вы всё равно ошибётесь там же, где ошибались уже не раз. Это свойство истинных Людей Чести – падать в одну и ту же яму и не учиться на преподаваемых уроках. - Может быть, - у него уже нет сил ни на споры, ни на загадки, перед глазами пляшут разноцветные вспышки и кажется, что воздух волнами качается у ног. – Что будет с вашей рукой? – Пытаясь удержать голос ровным, почти равнодушным, с одной только примесью любопытства, вызванного долгом посетителя перед заключенным. - С рукой? – Алва лениво переводит взгляд на темное – густой винный розлив, дурная кровь, да, Рокэ? – пятно. – Не берите в голову, герцог. Я вообще живуч – к большому неудовольствию знакомого вам молодого человека в бело-золотом. И Робер сам не понимает, откуда эта ломкая, шалая усмешка на губах. Ворон есть Ворон. Этого ничто не изменит, а, значит, мы ещё поговорим о том, как можно не единожды вступать в одну и ту же реку. Мы поговорим, Рокэ. …и когда минутой спустя Эпинэ смотрел – слишком внимательно, внимательнее, чем следовало бы – как снимают цепи, он думал только об одном – круговорот единственной мысли в воспаленном сознании: что всё уже решено. Всё теперь окончательно решено. А пока – сжать зубы и терпеть, смея платить по счетам и расплачиваться с долгами. Потому что когда оступаешься на одном и том же месте дважды, трижды, четырежды, - это уже привычка, а от привычки не убежать, она становится нутром, вторым рассудком. Правда, Рокэ? |