Название: В одну реку |
«Ты – пленник, и вместе с тем ты свободен, как свободна сама смерть» (с) Мы скитались под солнцем с тобою давно, Итак, что теперь? Он жив (нет, не так: он оставлен в живых), он не достиг поставленных целей, не оправдал доверия своего сюзерена; единственное создание, способное его поддержать – прирученная крыса, а ночь он коротает в одной палатке с десятком кэналлийцев. Если бы сейчас можно было просто закрыть глаза и умереть, Робер Эпинэ с радостью так и сделал бы. Но дама по имени Смерть раз от раза капризно отворачивала от него своё личико. Видимо, для неё он недостаточно хорош – впрочем, не только для неё. Или нет, почему же. Сегодня он достаточно насмотрелся в синие глаза смерти. «Когда-нибудь вы тоже нарветесь» - «Возможно, жизнь велика». Жизнь велика, а память человеческая долга, и Иноходец с легкостью согласился бы за бесценок уступить её кому угодно. Или даже отдать задаром. Память хранила времена, когда отец и братья ещё были живы, когда мать тоже была живой, а не тенью у порога Рассветных Садов, когда Эгмонт Окделл ещё не совершил главной ошибки в своей жизни, а Повелитель Ветров не помог ему поставить в ней конечную точку. Когда Ворон был моложе и его не интересовало ничего, кроме вина, женщин и войны, но даже последнюю он воспринимал как игру. Они все тогда ещё только играли в жизнь, а потом игры кончились. Потом всё кончилось. Закатные кошки! Ничего не кончалось, потому что не начиналось, не может иметь завершения то, у чего не было начала. Просто когда-то – очень давно, в жизни до, он однажды пил красное кэналлийское с талантливым военачальником, а потом вина оказалось чрезмерно много, и сил не хватало даже на то, чтобы парировать репликам собеседника – иногда насмешливым, иногда откровенно оскорбительным. И дальше был какой-то предрассветный сумрак за окном (или глубокая ночная синь? Нет, синь была, но не за окном), руки, вжимающие его плечи в постель, и головокружение, сквозь которое пробивалась всего одна мысль – что, может быть, это только сон, который, как бы ему ни хотелось, ни секунды не был кошмаром. Кошмар начался после. Робер тихо простонал сквозь зубы какое-то проклятие, помянул Леворукого и резко перевернулся со спины, пряча лицо в складки подложенного под голову плаща. Память человеческая не только долга, но и мстительна, и порой пробуждается слишком не ко времени. …Нет, с тех пор он больше никогда не видел Ворона. Потом можно было сколь угодно проклинать третьесортный трактир и голос, окликнувший его из полумрака: «Что вы забыли в этой дыре, Эпинэ? Или у вас здесь тайная встреча с благородными товарищами?», но проклятия не помогли бы. Голос этот, ленивый бархатный баритон, тогда заставил его резко повернуться, встретившись глазами с блеснувшей синью, и, наверное, он смог бы придумать достойный ответ, но слишком устал – и только, забрав принесенную ему бутылку посредственного кагетского, перенес её на угловой, тонущий в полутьме стол. «У вас дурной вкус, наследник Повелителей Молний. Вылейте эти помои, если хотите узнать, что такое настоящее вино». Может быть, Рокэ Алве было просто скучно. Может быть, к тому моменту он был уже достаточно пьян – впрочем, по Ворону никогда нельзя понять, когда он пьян. Может быть, ему, Роберу, Человеку Чести, воспитанному в ненависти к придержавшим власти, надо было выхватить шпагу и проткнуть ею горло сидящего напротив. Но вместо этого он пожал плечами, подставил щербатый кубок под темное бутылочное горлышко и выпил, возможно, самое лучшее вино в свой жизни одним глотком. И была поздняя осень, ночным холодом пробирающая до костей, а потом резкий жар от камина. Было ещё вино, много вина и, кажется, они говорили – долго – он уже не помнит, о чем. Вероятно, о бесполезной чести, единственно правильных способах выжить и его, Робера, беспросветной глупости. Далеко за полночь он был уже слишком пьян для того, чтобы внятно отвечать язвительно-меткому Ворону, чья философия выбивала у него из-под ног землю, и пока ещё слишком трезв, чтобы не понять, что сходит с ума, когда чужие пальцы хваткой сомкнулись на его запястье, выдернули из кресла и голос, налившийся какими-то совершенно ненужными интонациями, произнес: «Ну так чего вы ждете, Эпинэ, вот ваша шпага, избавьте страну от одного из исчадий Заката». Наверное, надо было тогда же последовать совету – и скольких бед удалось бы избежать. Но вместо этого Робер просто недвижно стоял и смотрел в глаза, отражающие огненные отблески, и молчал. Он не знал, почему, но почему-то ему не хотелось убивать этого человека. Если ты медлишь, то через секунду ты уже мертв. Рокэ Алва вдруг коротко усмехнулся, потом мгновенно посерьезнел, поднял руку и рывком за шею притянул его ближе. Если ты медлишь, то тебя спасет только случай. Но в ту ночь случай решил не вмешиваться, а он слишком устал, слишком много выпил, выслушал слишком многое из того, чего ему никогда не следовало слушать, и слишком долго не отстранялся, а потом уже было поздно, потому что пока разум пытался проклинать своего хозяина, тело всё знало и делало лучше и без подсказок. Утро пришло к нему головной болью, обездвиживающей истомой, новой памятью и ненавистью к себе. Ненавидеть Ворона уже просто не было сил. Спальня была пуста, а под окном нетерпеливо переступала его лошадь. Дом был тих и лишен жизни, и Робер возблагодарил Создателя за то, что не столкнулся ни с кем до тех пор, пока не покинул приделов чужих владений. Он всё ещё хотел надеяться, что произошедшее было сном. Только слишком больно было закусывать от бессильной злобы губу, и слишком горела – как от солнечных ожогов – кожа на теле. Солнца те были цвета ночного неба. …Он не сразу услышал, что его окликают. Возможно, придерживающий полог палатки человек уже не раз назвал его имя, но звуки с трудом достигали разума сквозь плотный туман удушающих воспоминаний. Робер поднял голову и обернулся. - Монсеньор хочет видеть вас. Идите за мной, - и в палатке вновь воцарилась тьма. Иноходец выдохнул и поднялся на ноги, заставляя себя не думать о том, зачем среди ночи понадобился Первому маршалу Талига и Проэмперадору Варасты. Или капризная дама, именуемая Смертью, все-таки обратила на него своё внимание, или Леворукий знает, что взбрело в голову этому безумцу. Может быть, он захотел привезти ко двору Фердинанда только голову последнего Эпинэ, дабы не тратится на перевозку оного живым и целым. Неизвестный Роберу кэналлиец через минуту остановился у входа в одну из многочисленных палаток, коротко кивнул и, развернувшись, исчез в темноте. Робер проводил его непонимающим взглядом. Возможность бежать была просто отменной, великолепной, он один стоял посреди мирно спящего лагеря и ничто не мешало ему уйти. Но вместо этого он, окончательно перестав понимать самого себя, приподнял полог и отважно ступил внутрь, как шагают в огонь. Огонь действительно был. От нескольких свечей на грубо сработанном столе, заваленном бумагами, оружием и заставленном бутылками с «Черной кровью». Иноходец мимолетом криво усмехнулся. Любимое вино полководца. Конечно. - Как долго вы вели изнуряющую борьбу с самим собой, Эпинэ, выбирая между бесчестным побегом и честной встречей с отродьем дьявола? Ворон стоял у стола, держа в одной руке кубок. Его усмешка была почти дружелюбной, если, впрочем, Рокэ Алве вообще знакомо это понятие. Ему хотелось сказать, что он, Иноходец Эпинэ, никогда не поступает против Чести - и лучше умереть лицом к лицу с врагом, чем получить удар в спину, но снова промолчал. Слишком многое, возможно, рьяно противоречило этим словам. - Проткнете меня прямо здесь, герцог, или всё-таки выйдем? - Вы слишком много значения придаете своей жизни, Эпинэ, а мне, тем временем, нет до неё дела, - Алва, с усмешкой нарочито вежливо отсалютовав ему кубком, опустился в кресло и приглашающе указал на откупоренную бутылку на столе. Какое-то странное ощущение повтора, неправильности происходящего на секунду сверкнуло в голове, а потом исчезло. Однажды он уже пил с Вороном, так почему бы не сделать этого снова. В конце концов, падать ещё ниже ему уже просто некуда, он и так провалил всё, что только мог. - А теперь расскажите мне, что именно вы забыли в достославной Кагете. - Решил ознакомиться с местными достопримечательностями. Всегда любил путешествовать. - Агарис так сильно утомляет? Робер еле заметно поморщился и откинул голову. У него опять, как и когда-то давно, не было ни сил, ни желания спорить с Рокэ Алвой. Сегодня они уже поговорили, Робер пообещал ему воздаяния, Алва посетовал на своего покровителя, а говорить о политике, о Талиге и о Раканах было ненужно и не имело смысла. Кэналлиец знал всё, что ему нужно было знать, и без его, Иноходца, исповедей. Алва вдруг отставил кубок в сторону, поднялся и взял что-то со стола. Обернувшись, кинул это что-то Роберу на колени. Чем-то оказался кошель, довольно ощутимо давящий на ладонь. Ворон не поскупился на золото, а, впрочем, когда он был на него скуп… В чем в чем, а в щедрости на что-либо - будь то смерти, золото или призрение, ему не откажешь. - Завтра вам дадут коня и сопровождающих. Можете скакать на все четыре стороны, хоть к своему сюзерену-изгнаннику в Агарис, хоть к закатным кошкам, только не надо благодарственных излияний, я не переживу, - усмешка полоснула по глазам, заставляя почувствовать, как кожаный кошель жжет руку. Он пришел сюда за смертью, а получил свободу, коня и даже золото. Этот мир был окончательно безумен – безумнее только человек напротив. - Отказ будет самой большой глупостью из всех, что я когда-либо наблюдал. - Я не в том положении, чтобы быть гордым, - как можно спокойнее ответил Робер. – И чем же я заслужил такую милость? - Вы не поверите, Эпинэ, но даже я не очень люблю лишние трупы, а из вас его сделают при первой же возможности. Не здесь, конечно. - Вы стали человеколюбивы, Алва? – Робер в притворном удивлении выгнул брови. Этот жест получался у него хуже, чем у Ворона, ну да Леворукий с этим. - Скорее, я люблю азарт. Куда интереснее будет всадить вам в сердце шпагу при очередном провальном восстании, чем привезти в Олларию к вящей радости всех людей без чести и многих с ней. Робер закрыл глаза и сжал кошель в ладони. Кровь вдруг прилила от бешено стучащего сердца к вискам, заполняя голову и алой пеленой застилая глаза. - Как всадили её в сердце Эгмонта Окделла? - Глупец всегда заслуживает смерти. Он был на чужой территории, безоружным пленником у лучшего полководца Золотых земель и мерзавца без сердца и Чести, он собирался взять всё, что тот ему даст, а потом самолично всадить в себя клинок, как только останется наедине с собой. Но Рокэ Алва заслужил смерти – и когда-нибудь он, Робер Эпинэ, подарит её ему, если раньше этого не сделает Создатель. Когда-нибудь. В честном поединке, которого его друг Эгмонт Окделл так и не выиграл. Впрочем, возможно ли вообще выиграть у Алвы хоть в чем-либо? - Когда вы думаете, Эпинэ, это отражается у вас на лице. Ещё больше, чем вам, это не идет только юному Окделлу. Скажите, это свойство всех истинных Людей Чести? Не отвечать. Не отвечать, да, это хорошо, Окделл, Ричард, ухватиться за эту мысль и не отпускать, чтобы не думать ни о чем другом, ни о смерти, ни о том, какого цвета её глаза. - Ричард. Зачем он вам, Алва? - Вам напомнить об обязанностях оруженосца, Эпинэ? – Алва недоуменно выгнул брови. - Вы не могли забыть, чей он сын. - Он сын отца, решившего, что лучше всего будет оставить своих детей сиротами ради призрака несбыточной мечты. Так, если я не ошибаюсь? Этот разговор выматывал и сил больше не было. За последние дни он успел повоевать, побыть преданным и потерять друзей. Полемика с Первым маршалом Талига явно была бессмысленна. Ворон же, абсолютно, почти издевательски спокойный, стоял напротив и смотрел ему в лицо, снова вертя в пальцах деревянный, грубой резьбы, кубок. В его руках даже эта вещь казалась чертовски изящной. - Всё будет так же, как и с Джастином Приддом? – негромко спросил Робер, удивившись тому, как почти равнодушен собственный голос. - Нет. Ответ был слишком короток, совершенно не содержал насмешки и не сочился ядом, что странным образом заставляло насторожиться. Робер открыл глаза и посмотрел на Алву. Жаль, что мало кто из живущих в этом мире умеет выдерживать его взгляд. Он, Иноходец, не умеет тоже. - Впрочем, кто бы мог подумать, что методы Приддов так радикальны. Никакого сочувствия к ближнему. - Вы не оставили им выбора, Алва. - Выбор есть всегда. Запомните, Эпинэ: всё, что мы делаем, продукт нашего выбора. Никто не решает за нас. Ему хотелось сказать Ворону что-то, не имеющее никакого отношения к делу, но он не знал, что. Ещё ему хотелось вернуть время назад, далеко назад, но он слишком хорошо знал, насколько невозможно подобное. - Ричард благородный человек и сын благородного человека. И он в восторге от тебя. И он даже удивился тому, насколько просто далось ему это обращение – ты, неуместное в любой другой момент, кроме этого, в любом другом месте и времени, кроме здесь и сейчас. - Звучит так, словно это взаимоисключающие понятия. Робер пожал плечами. - Забирай его с собой. Юноша умрет от восторга, когда будет допущен поцеловать край плаща мальчишки Ракана. - Ему там не место. Агарис напоминает могилу, - и, тяжело выдохнув, Робер поднялся на ноги, подошел к столу и налил себе вина, но пить не стал, а только уперся ладонями в столешницу и опустил голову. Агарис действительно напоминал могилу. Весь этот проклятый мир её напоминал, и, будь оно всё проклято, жизнь чувствовалась только здесь – в полумраке, еле рассеиваемом светом от догорающих свечей, рядом с человеком, чьи руки были по локоть в крови, а он сам казался живее всех живых – или, может быть, он просто чем-то напоминал о том времени, когда Иноходец сам чувствовал в себе силы хоть на что-то. Сейчас он мог только одно – не думать. И, не думая, вдруг развернулся в сторону, сделал шаг вперед и застыл на месте, вплотную к Ворону. Сильные пальцы железной хваткой сжали его руку выше локтя. - Ты пьян или пытаешься покончить с жизнью? Я трезв и я пытаюсь. Ты почти всегда прав. Происходящее противоречило всем законам разума. Алва не двигался, а Эпинэ стоял, прислоняясь лбом к его виску, и не дышал. Прошлое слишком давно сплелось с настоящим в единое целое и затопило их всех по горло. Они все живут прошлым – и, кто знает, возможно, один Ворон – настоящим. Рокэ вдруг рывком притянул его ещё ближе, поднял вторую руку и сжал в горсти волосы на затылке, оттягивая голову назад. У Робера только дрогнули крылья носа. Он знал, чего хочет Алва – взгляда глаза в глаза, но в эти игры он больше не играл, потому что ему никогда не научится выдерживать эту режущую сапфировую синь. Он так и не открыл глаз, и тогда игры кончились и началось безумие – взлет и падение. Поцелуй был жестким и глубоким, жадным и изнуряющим, требующим, пьющим, и Робер отвечал, не имея никакого понятия о том, что и зачем делает, но, в конце концов, если они когда-то ещё и встретятся с Вороном, то на поле битвы, а, значит, сейчас есть последняя возможность сойти с ума, потому что потом времени уже не будет. Удивительно, что не рвалась по швам ткань одежд, не снимаемых, а срываемых, и удивительно, как не горело всё вокруг, потому что жар, который палил его изнутри, был невыносимым и почти болезненным. Прошлое, в котором эти руки когда-то уже сжимали до синяков его плечи, вновь наступало на пятки, только на этот раз он был трезв, а человек, дарующий ему безумие, отчаяннее и неторопливее одновременно. И когда мир первой вспышкой раскололся на осколки, Робер Эпинэ резко откинул голову и закусил ладонь, не пуская вскрик – не то боли, не то наслаждения, но он отказывался давать себе отчет. Первое движение, плавное и долгое, отдалось болью, и чужие ладони перехватили его руки, отведя их назад. Тогда он всё-таки открыл глаза – и поверил в синеву взгляда и смерти, и жизни, и теперь уже смотрел неотрывно. А воздух вокруг плавился, и тело, предавая, плавилось тоже. И уже задыхаясь, давясь вдохом, он сквозь зубы прорычал что-то, слишком похожее на проклинаемое имя. … Адуанская и бакранская стража, названная сопровождением, была призвана проследить, чтобы он покинул эти земли как можно быстрее, но двигалась на шаг позади и хотя бы не мешала думать. Второй раз в своей жизни он ненавидел себя со всей возможной полнотой – и второй раз ненавидел за то, что не мог жалеть о прошлом. Не мог – и не хотел. Можно было проигрывать войны, уступать престолы и выторговывать государства, но Робер Эпинэ не мог понять, проиграл ли и уступил ли он человеку, по глазам которого никогда нельзя понять, о чем он думает. Да, он не одержал победы, но не чувствовал себя проигравшим. Только этим утром, как и когда-то тогда, снова было больно закусывать губы – но уже не от бессильной злобы, а от какой-то глубинной, потаенной, тлеющей за грудиной боли. Словно в лагере талигойских и бакранских войск он оставил больше, чем неудавшуюся миссию и проигранную войну. Многим, многим больше, а шанса вернуть потерянное уже не будет. Робер Эпинэ, прозванный Иноходцем, пришпорил Дракко и приказал себе ни о чем не думать. Но не думать у него тоже получилось всего дважды в жизни, и всего дважды в жизни он был абсолютно свободен. |