Название: Осенняя охота |
1 Октябрь 1929 года в Нью-Йорке выдался непривычно теплым. В тесном переулке, прижавшись лопатками к кирпичной стене, в пяти шагах от двери с надписью «Служебный вход» потел Бочка. Зыркал глазами по сторонам, трогал языком трещинку на нижней губе и отчаянно жалел, что не надел легкую курточку. Бочка стоял на стреме, а легкая курточка в таких делах куда удобнее тяжелого пальто. Но Бочка был готов пожертвовать собственным комфортом ради внешнего лоска, Бочка был щеголь, ну, или хотел им быть. Хотел походить на тех, кто шел сейчас к двери с надписью «Служебный вход». Тощий белобрысый подросток, грузный седой мужчина и парень лет двадцати не удостоили Бочку даже взглядом, хотя прошли всего в метре от него. – Ты же меня знаешь! Я не подведу! – Грузный седой мужчина первый остановился у «Служебного входа» и неожиданно проворно развернулся к своим спутникам. Бочка увидел, как в глазах у грузного седого мужчины промелькнуло что-то вроде мольбы, а мольба всегда прячет за собой страх. Это был мистер Грант, владелец одного из подпольных баров в Марбл-Хилле, «важная шишка» – так сказали бы родители Бочки, а Бочка бы в ответ только сплюнул. Если ты боишься, никакая ты не «важная шишка», хоть сотней баров владей. – Я не подведу! – в голосе мистера Гранта проступили истеричные нотки, и Бочка на самом деле сплюнул. Бочке было десять. Он родился в Ист-Сайде, бедном паршивом районе, «важные шишки» вроде мистера Гранта там почти не встречались, но и такие, как Малыш, были наперечет. Если честно, Малыш в Ист-Сайде был всего один. Да, щегольски одетый белобрысый Малыш когда-то тоже родился в Ист-Сайде, а теперь служил всей тамошней мелюзге примером почище мистеров Грантов. Малышу было всего двенадцать, но он уже входил в банду Красавчика, выезжал на дело, пил виски и трахался с кем хотел. Ну, по крайней мере, так думал Бочка, а Бочка знал толк в жизни, несмотря на свои десять. – Посмотрим. – Парень руку из кармана не вынимал, хреновый, видать, будет денек у мистера Гранта. Любой пацан из Ист-Сайда знает, что типы подобные этому не держат руки в карманах просто так. В карманах у подобных типов водятся кнопочники, самое малое, а иногда попадаются и пистолеты. Мистер Грант серьезно попал. Когда оба исчезли в проеме, Малыш вдруг медленно повернулся к Бочке и уставился на него с непонятным вниманием. На какую-то краткую, но очень жуткую секунду Бочке показалось, что Малыш предлагает и ему прогуляться внутрь. Не недавний жаркий, выматывающий, нет, другой – холодный, сковывающий все мускулы пот прошиб Бочку; он разинул рот, чтобы спросить «почему», но тут грохнуло так, что уши словно забило ватой. Бочка снова захотел спросить «почему» сам не зная, про что именно, про дверь или про гром, но слова застревали в горле соленым, так что говорить не получалось – получалось только сползать спиной по стене, цепляясь драпом за кирпичи, зря он все-таки надел сегодня пальто. Зря. Последнее, что увидел Бочка, был дернувшийся Малыш. Знаменитого мальчишку из банды Красавчика словно невидимым ударом отбросило к дверному проему, и карие глаза у него были удивленно распахнуты. Знаменитый мальчишка тоже ничего не понял. Это утешало. 2 – Да что ты стоишь, сынок. В ногах правды нет. Присядь, уважь старика, – Август Штанцлер указал блестящей ложечкой на обшарпанный стул. Русоголовый подросток неловко одернул курточку, сел, осторожно поставил локти на стол, но тут же убрал их. Штанцлер пил кофе, и махать перед его чашкой грязными руками, наверное, не стоило. В это время закусочная закрывалась на перерыв, поэтому, кроме них двоих, в помещении больше никого не было. Пустые столы и стулья при свете дня смотрелись непривычно, не то что по вечерам, когда Дик приходил сюда убираться. По вечерам тусклые лампы внутри и темнота за широкими стеклами снаружи придавали помещению своеобразный уют, потертые клеенки на столах и плешивые седушки на стульях не выглядели так жалко, как сейчас. Август Штанцлер был небогатый человек, закусочная досталась ему от отца с внушительным грузом долгов, и Дик уже заранее ощущал, каким холодным комом встанет поперек горла бесплатный лимонад. Тем не менее, он старательно наполнил свой стакан и стакан Штанцлера и поплелся назад к столику. – Садись, садись, – радушно приветствовал его старик, на минеральную воду он даже не посмотрел. Ну конечно, Дик так и знал, что никакому нормальному человеку не придет в голову пить минеральную воду вместе с кофе. А все-таки интересно, на что это похоже, в смысле, если вместе? На колу? Нет, кола сладкая. Хотя в кофе тоже можно добавить сахара и… Как же, не понимал. Да и не был Дик тогда уже ребенком, в 1929 ему было двенадцать, а в двенадцать на Уолл-Стрит уже не просто задирают девчонкам юбки, в двенадцать с девчонками на Уолл-Стрит занимаются кое-чем посущественнее. Но так же как для шестнадцатилетнего подростка Штанцлер в свои пятьдесят семь был стариком, так и для старика Дик в свои двенадцать был тогда сущим ребенком. Но кое в чем Штанцлер был прав: в октябре 1929 года Дику было не до биржевого краха. «Черный четверг» для семьи Окделлов наступил на полгода раньше. В октябре 1929 года семья Окделлов уже давно не жила на Уолл-Стрит, не владела акциями и не управляла своей собственной сетью закусочных. – Ты, наверное, гадаешь, зачем я пригласил тебя к себе? Нет, не для того, чтобы отметить «черный четверг», провались он пропадом. Было бы что отмечать… – Я… Я не гадаю. Я доверяю вам, сэр. – Дик чуть было не выпалил: «Но если бы вы просто хотели со мной поговорить, то пришли бы вечером», – однако вовремя удержался. И все-таки… В самом деле, если бы Штанцлер хотел с ним просто поговорить, он заглянул бы во время уборки. Значит, что-то случилось. Что-то настолько важное, что старик не смог дотерпеть до вечера. 3 «Это, конечно, не «Талиг», но и ты, приятель, не МакКой![3]» – любил говорить про себя Арнольд Арамона, открывая очередному поставщику заднюю дверь. Пучеглазый, щекастый, он напоминал вставшего на задние ноги борова, что нисколько не мешало ему смотреть на остальных людей орлом. Тридцать с лишним лет назад молодой Арни, как и тысячи других авантюристов, рванул на Аляску в погоню за золотом, но Белое Безмолвие оказалось для бухгалтера из Бруклина слишком тяжелым испытанием. Месяцы, проведенные на Юконе, он до сих пор вспоминал с ужасом, хотя и хвастался «лихорадочными» моментами своей биографии направо и налево. Больше хвалиться ему было, в общем-то, и нечем – Аляска забрала у Арни все его куцые сбережения и пальцы на левой ноге, а взамен наградила ревматизмом, который при всем желании в унциях не измеришь. Но нет худа без добра. Именно в больнице на Юконе статного тогда еще Арамону заприметил состоятельный владелец сети Нью-Йоркских пивнушек – Джеральд Кредон. Он пострадал от чертового севера не хуже Арни, и целыми днями в палате они на два голоса ругали идиотов, заманивших их, порядочных людей, на край света призрачным богатством. Нерадивые старатели так замечательно спелись, что Кредон предложил Арни должность бухгалтера у себя, в Нью-Йорке, когда они выпишутся. Уже на месте оказалось, что «должность бухгалтера» больше походит на «должность зятя», а точнее, на «должность мужа» для толстоватой и кривоногой Луизы – единственной дочери пивбарона. Арни подумал, подумал, да и согласился на брак – а какой был у него выбор-то? К уродине прилагалось недурное жалование и вероятность заполучить в свое распоряжение хотя бы один бар из почти двух десятков. – Опять разбил тарелку, криворукий паршивец? Имей в виду, я все записываю, все! Если так пойдет дальше, за эту неделю ты не получишь ни цента! – Арамона хотел уже двинуть ладонью по русому затылку подростка-разнорабочего, но у того из серых глаз полыхнуло такой ненавистью, что рука пивовара поневоле замерла в воздухе. Змееныш. За ним глаз да глаз нужен: того и гляди укусит. Арамона и сам не смог бы объяснить толком, зачем согласился взять к себе в «Лаик» Окделла-младшего, но шпынять сына заносчивого аристократишки оказалось приятно. Да, папаша Ричарда Эгмонт был важной шишкой: его предки приехали в Новый Свет чуть ли не с самим Колумбом; ну, не очень-то это им помогло. Окделлы ухитрялись во все времена оставаться небогатыми снобами, они держались за свое происхождение крепче, чем за деньги. Война Севера с Югом принесла семье лишь трупы, хотя многие тогда нажились на противостоянии с конфедератами. Чего Окделлы никогда не умели, так это пользоваться моментом. Богатство само шло к ним в руки, а они только ушами хлопали. Арамону это раздражало: ему-то всего пришлось добиваться самому. Никакого бара от собрата по Юконским страданиям Арни так и не увидел, на деле вообще оказалось, что сеть пивных по всему Нью-Йорку – миф. Разве можно считать «сетью» пару паршивых забегаловок? Джеральд Кредон, видимо, считал, что можно. Он кутил так, что ухитрился пусть и скромный, но вполне прибыльный бизнес довести до ручки. Арни из сил выбивался, чтобы хоть как-то свести дебет с кредитом, но куда там! Кредон слушал своего бухгалтера вполуха; Арамона потом удивлялся, как это он не бросил все и не свалил от этого идиота? Не иначе как сам Всевышний удержал от опрометчивого шага. Восемнадцатая поправка к конституции[4] вступила в силу как раз тогда, когда терпение Арни дошло до ручки. Впрочем, «Арни» в 1919 его уже никто не называл, даже жена – про жену, кстати, отдельный разговор, так вот сразу и не скажешь, с чем Арамоне не повезло больше: с женой или с несостоявшимся баром. Луиза Кредон оказалась редкостной стервой: она пилила мужа за безделье с утра до вечера, называла «боровом», что не мешало ей ревновать его к любой женщине старше десяти и младше восьмидесяти лет. Арамона и в самом деле, разменяв четвертый десяток, сильно раздался вширь, ну а как тут сохранить форму, если целыми днями торчишь в конторе, улаживая дела тестя? Он бы бросил и жену, и работу, но за два года до этого у него родилась дочь Селина. В общем, что и говорить, восемнадцатая поправка подоспела вовремя. Может, Арнольд Арамона и не мог похвастаться происхождением, но голова у него варила получше, чем у иных аристрократишек – именно поэтому «Лаиком» теперь заправляет он, а сын некогда влиятельного предпринимателя моет на его кухне посуду. А все потому, что скромный бухгалтер, в отличие от упертого Эгмонта, быстро сообразил, какую выгоду сулит «сухой закон». Поставщики Кредонов оказались ненадежны: кто сошел со сцены, кто был посажен, кто просто исчез; но Арамона не унывал – он, как гончая, выискивал бутлегеров, налаживал связи, изучал транспортные пути, в том числе и водные. Тестя, правда, это не спасло – когда дело дошло до передела рынка, идиот не сумел договориться с бравыми ребятами и схлопотал пулю; надо ли говорить, что Арамона не слишком горевал. К тому времени его уже заприметил Сильвестр – главарь макаронников. К 1919 году итальянская мафия расползлась из Нового Орлеана по всей Америке, именно в 1919 году в Чикаго приехал Аль Капоне, так что внимание одного из итальяшек стоило отнятой у тестя жизни. Именно дон Сильвестр оценил деловую схватку Арамоны и отдал ему в управление «Лаик» – очень сносный клуб с букмекерской конторой, игровым залом и салуном. Мечта бруклинского счетовода сбылась. «Лаик» оказался лучше всех вместе взятых забегаловок покойного Кредона: не какой-то там бар, но целый маленький мирок со своими законами, своей модой, своим правителем Арамоной – вот что такое был «Лаик». Конечно, он не дотягивал до знаменитого «Талига» ни размером, ни размахом. Если «Лаик» по меркам подпольных клубов представлял из себя, предположим, штат, то «Талиг» претендовал не меньше чем на роль страны. Оснащенный по последнему слову техники, неприступный, как Алькатрас, сверкающий сотнями брильянтов своих посетителей, берущий за душу, как джаз своей трубой – таким был «Талиг», главное детище дона Сильвестра, бывший салун ныне покойного сноба Эгмонта Окделла. 4 Я знаю, говорил Штанцлер, что значит для тебя память отца, но ведь ради него, ради того, за что он погиб, это и делается, не веришь? Сядь, сынок, послушай старика, говорил Штанцлер. Вот, выпей, сынок, говорил Штанцлер, один раз можно и даже нужно, да, я понимаю твои принципы, только ведь и отец держал бар, пусть и до «сухого закона», но ты выпей сынок, это поможет, ты успокоишься, а я расскажу, какого черта ты забыл в этом змеином гнезде. Дик не бил посуду. А мог бы в сердцах запросто долбануть об пол дюжину-другую тарелок – никто бы и не заметил. Посетители то и дело опрокидывали друг на друга столы, по драке или просто от пьяной удали; девушки, танцующие на барных стойках, давили блюдца и рюмки своими каблуками; растяпы-официанты роняли подносы почем зря – кто её считал, посуду эту? Не волновала Арамону посуда, с такими доходами, какие Свин имел с «Лаика», он мог бы ежедневно заказывать себе самый лучший фарфор из Старого Света. Арамоне просто нужен был лишний повод придраться к Дику, и он выискивал эти поводы ничуть не менее изобретательно, чем каналы поставки спиртного. Бутлегерство было для Арамоны работой, придирки к сыну Эгмонта стали своеобразным хобби. От природы горячему Дику тяжело было молча выносить нападки. Поначалу он пытался защищаться, но быстро понял, что его оправдания только доставляют Свину дополнительную радость. И тогда парень принял решение молчать. Он краснел, бледнел, играл желваками, стискивал зубы, прикусывал нижнюю губу, сверкал глазами, но не издавал ни звука, пока хозяин «Лаика» изощрялся, перечисляя мнимые прегрешения своего якобы нерадивого работника. Когда совсем становилось невмоготу, например, когда Арамона расходился и начинал ругать еще и отца, Дик прокручивал в голове все, что случилось в то воскресное весеннее утро 1929 года. Обычно он старательно избегал тяжелых воспоминаний о его личном «черном четверге», но здесь, в этом гадюшнике, они помогали держаться, делали беспомощными оскорбления хозяина «Лаика» и важными – напутствия Штанцлера. Я знаю, говорил Штанцлер, что тебе там будет непросто, что всякая бандитская сволочь будет гонять тебя до погреба и обратно. Я знаю, говорил Штанцлер, что все это время ты сознательно не брался за подработку на бутлегеров, хотя она сулила неплохие деньги, а на тебе ведь еще и сестра, и мать, но ты был верен памяти отца, я знаю, но ты подумай вот над чем, сынок: ведь это все ради него, ради того, за что он погиб, ты подумай над этим, сынок, хорошенько подумай, вот, выпей, сынок, сядь, успокойся, немного можно, хороший неразбавленный виски еще никому не вредил, умница мальчик. Дик не бил посуду, как не плевал в суп, не разбавлял вино слабительным, не устраивал других мелких пакостей. Дик был выше всего этого, подобные методы не пристали потомку пионеров и сыну Эгмонта. Никакая ненависть хоть к самому Свину, хоть к его развращенными легкими деньгами посетителям не смогла бы заставить паренька изменить своим твердым принципам. И это еще больше выводило из себя Арамону. Принципы. Вращающийся среди лицемеров и хитрецов, Арамона не верил в чистые помыслы и не доверял честным натурам. Он насмотрелся на людей разного пошиба и толка, от самых низших слоев до самых высших. Политики из Белого дома и актеры Голливуда, сапожники и портные, грабители и обыватели, они все только на вид были разные, суть у них была одна – людская, и любого из них можно было заставить показать свое низменное «я». Даже этот чертов Эгмонт Окделл, плюнувший Арамоне в лицо, был всего лишь упертым тупицей. За ним, говорят, водились те еще грешки, в конце концов, он тоже обходил закон, обманывал жену и проделывал целую прорву других сомнительных вещей, о которых Арамона с удовольствием поведал бы его отпрыску, если бы точно знал, какого рода они были. Арамону не обманешь. Нутро у Эгмонта было такое же гнилое, как у всех, кого Арамона встречал до сих пор. Оно прикрывалось пародией на честность и всей этой аристократической хренью, бреднями про завоевателей Нового Света, как доспехами, которые таскали завоеватели, но оно было, оно жило и дышало под наносной позолотой, это гнилое нутро Эгмонта Окделла, которого пристрелили, как бешеную собаку, и правильно сделали. Но не таков был его щенок. Младший Окделл не прикрывался папашкиными сказками, он верил в них свято, как в Господа нашего Иисуса Христа. Он рос в своем золоченом коконе на Уолл-Стрит, смотрел на мир через розовые очки, и даже когда мир, которому он так доверял, разворотил золотой кокон к чертям собачьим и бросил семейку Эгмонта в Ист-Сайдское гремучее варево, проклятый сучонок эти очки не снял. Он боролся за право их таскать, как другие пацаны с его новой улицы – за кусок хлеба или внимание красивой дочки портного. Он был по-настоящему искренним и честным, и сломать его стало для Арамоны делом чести. 5 – Чистый? – Молодой щеголь с расчесанными на прямой пробор светлыми волосами придирчиво понюхал поданный ему виски и весело подмигнул бармену. 6 Дик на всякий случай еще раз дернул дверь. Тщетно. Вот ведь черт. Черт, черт, черт! Как он мог так глупо попасться? Или это все-таки просто случайность? Тогда нужно крикнуть: «мистер Арамона» – а не молчать, привычно стиснув зубы, нужно пнуть дверь, обратить на себя внимание любым способом. Арамона ведь на самом деле мог Дика в хранилище просто забыть. Но что если Свин удрал специально? Что если он нарочно заставил Дика перетаскивать ящики в самый дальний угол хранилища, за стеллажи, чтобы, пока тот возится, выйти и запереть дверь снаружи? С Арамоны станется устроить пакость только для того, чтобы послушать крики сына Эгмонта! А это значит, что никаких криков не будет. Это значит, что Свин выкусит. Дик обхватил плечи руками и растерянно огляделся. В подвальном хранилище, прямо под кухней «Лаика», держали продукты, в том числе и скоропортящиеся вроде мяса и рыбы, поэтому здесь всегда было холодно. Над дверью горела тусклая лампочка, Дик нашарил выключатель – в проходах между стеллажами вспыхнул свет, стало лучше. Дик приложил ухо к двери и не услышал ни звука. Теперь он был уже уверен, что Арамона все подстроил нарочно, а самое ужасное – вряд ли тот до сих пор стоял в коридоре. Скорее всего, Свин ушел сразу, плевать ему было на крики, он хотел проучить строптивого парня – и он его проучил. К утру Дик наверняка подхватит воспаление легких, и если не сдохнет в какой-нибудь убогой больнице, то выйдет из строя надолго. В конце концов, его просто вышвырнут из «Лаика», только к чему было идти на такие ухищрения? Можно было по-человечески уволить за любую из мнимых провинностей! Пусть даже и без расчета. – Ты кто? – вышло почти хором. Дик никогда не видел знаменитого Малыша: Окделлы переехали в Ист-Сайд уже после бойни на задворках кондитерской. Из пацана извлекали пулю за пулей как раз в тот момент, когда мать Дика с сестрой Айрис расставляли в шкафу посуду, развешивали занавески и разными другими способами пытались придать убогой квартирке уют. Малыш оказался невероятно живуч: месяц он боролся за свою жизнь старательнее врачей, которые уже через неделю опустили руки. Выйдя из больницы, Малыш в Ист-Сайд не вернулся. – Будешь? – парень извлек из кармана фляжку и протянул её Дику. Да, он никогда не видел знаменитого Малыша, но узнал его сразу. Кто еще мог похвастаться светлыми волосами и карими глазами? – Ну и дурак, – весело сказал Малыш и припал к фляге. – Здесь же холодно! Малыш хмыкнул и забрал у Дика виски, посмотрел озорно и весело. На щеке у него была ямочка – след от пули или вроде того. Когда он улыбался, ямочка смешно сморщивалась, как будто улыбалась тоже. – Я Малыш. – И парень протянул Дику руку, открыто и просто. – Ну… И вот. – Дик уставился в пол, задумавшись, и Малыш отобрал у него флягу, отхлебнул сам, в глазах у него вдруг заплясали веселые искорки: Дик вскочил, еще толком не соображая, что он собирается делать, чувствуя лишь неведомую до сих пор легкость в душе и пьянящую силу в теле. Он рванул к Малышу и начал помогать ему расправляться с полками. Он забыл, как сам считал неправильным бить посуду или плевать Арамоне в суп, каким мелочным и недостойным ему казалось когда-то подобное сведение счетов. Он не вспомнил и того, что белоголовый парнишка – бандит, ничем, по сути, не отличающийся от тех, кто убил его отца. Все это больше не имело значения, Дик не сводил с кем-то счеты – он разрушал собственную тюрьму, не так, как заключенный, не так, как сам полчаса назад бился в дверь, отчаянно и зло, терзаемый физической и душевной болью, а весело и страшно. Дик стал ураганом, лавиной, горным потоком, и рядом с ним плечо к плечу не преступник сваливал все подряд с полок, а такая же неукротимая стихия, правдивая в своей естественной мощи. У последнего стеллажа они упали на пол, смеясь и задыхаясь. Прямо на крупы, прямо в мучное облако, раскинув руки. Дик лежал рядом с Малышом, разглядывал кирпичный потолок и слушал оглушительный грохот собственного сердца. Он ни о чем не думал и ничего не хотел. Впервые за последние четыре года ему было легко и спокойно. – А жаль, что это не винный погреб! – мечтательно сказал Малыш и повернул голову к Дику. Его и без того светлые волосы стали совсем белые от муки, припорошенное лицо казалось неестественно бледным, и карие глаза выделялись особенно резко. – Ну и грохоту было бы! И мы могли бы спиздить что-нибудь покрепче и подороже! Коньяк из Европы! – и он похлопал по карману, в котором хранил свою изящную железную фляжку. И Арно достал из кармана пистолет. 7 – Пиво тут получше доморощенного «шотландского», а все-таки моча мочой. – Марсель Валме весело щелкнул ногтем по бокалу. – Но уж лучше такое, чем вовсе никакой выпивки! Иоганн Мевен, сидевший напротив щеголя, слабо улыбнулся. Иоганн Мевен был бывшим однокашником Марселя и славным парнем. Это он махал Марселю рукой, это на его столик бармен принес заказанную Марселем выпивку, и последние полчаса это про его дела слушал Марсель вполуха, не забывая зорко осматриваться по сторонам. – Так чем ты занимаешься, Марсель? Выглядишь вроде бы неплохо. И пока Мевен пытался придумать, что именно он должен ответить на эту проникновенную речь, его приятель угрем вывернулся из-за столика и устремился к бару. – Нам два виски, ну, или что тут у вас за него выдают. Хотя лучше, конечно, именно виски, а не то, что у вас тут за него выдают. – Арно небрежно распахнул пальто, демонстрируя подтяжки и пистолет во внутреннем кармане. Бармен не первый раз наблюдал подобный джентльменский набор и давно уже уяснил, что он значит. 8 Нет ничего хуже, чем стоять перед направленным на тебя дулом и ждать, когда же оно плеснет огнем. Нет ничего хуже, чем заранее корчиться от боли и знать, что вот сейчас ты умрешь. Гордость мешает просить, благоразумие не дает рвануть в сторону, страх – броситься вперед. Все боятся боли, все боятся смерти, это закон природы, и ничем его не перехитрить. Разве что попробовать прикрыть от самого себя адреналином со смесью азарта, да, адреналин со смесью азарта вполне подойдет, откуда бы еще брались любители сыграть в «русскую рулетку»? Разве что заслониться верой, как щитом, вера, что ж, тоже неплохо: если ты знаешь, что там что-то есть, проповедники могут сколько угодно запугивать тебя страшными муками – ты всегда будешь надеяться на милость любого из Богов. В борьбе со смертью годится почти любая идея, будь то какое-то великое благо для вообще всех или только для тех, за кого ты якобы сейчас умираешь. Религия, если подумать, тоже всего лишь идея, с животным адреналином её не сравнить. В общем, существует куча способов сломать об колено инстинкт самосохранения. У Окделлов, например, было упрямство. Упрямство – великая вещь. Упрямство не требует никаких объяснений, молитвенных слов, исступленных чувств вроде ярости, злости или упоения от желания ходить по краю. Упрямство даже решимости не требует. Упрямство и есть решимость. Поэтому он не сомневается, не мечется, не убеждает сам себя ни в чем. Поэтому он молча смотрит, стиснув зубы, а когда в него стреляют, он просто чувствует боль и падает. Лежит и терпит эту боль, помня, что кричать нельзя, что нужно просто её выдержать. А потом умирает. И просыпается. – А вот я сейчас как дам тебе по спине-то сковородкой, будешь знать! Ну что ж такое, каждый день одно и то же, а?! Ведь одно и то же! Голос мальчишки казался поразительно знакомым, но вспомнить, где он его слышал, Дик сейчас не мог. Все, на что его хватало – это лежать бревном и рассматривать солнечный блик на дощатом полу. Рассматривать блик было почти больно, но чтобы спрятать голову под подушку, требовалось этой головой мотнуть, а Дик чувствовал, что, если он ею сейчас мотнет, случится непоправимое. Пол провалится, потолок упадет, шар земной рванет куда-то со страшной скоростью, или, наоборот, вдруг на что-нибудь налетит и остановится. Или Дика стошнит. Не конец света, вроде бы, но тоже так себе перспектива. Дик закрыл глаза. Странно, но от этого сделалось хуже. Голова поплыла куда-то в сторону, угроза вызвать Апокалипсис или испачкать желчью простыни стала настолько реальной, что Дик в ужасе распахнул веки как можно шире и сосредоточенно уставился в первую попавшуюся точку. Ею оказалось солнечный блик на дощатом полу. Да еб твою… – Ма тут спрашивает, ты картошку с горошком и говядиной будешь? – раздался со стороны двери, бодрый вопрос, и Дик мысленно застонал. – К-который час? Шершавый язык ворочаться во рту упорно не хотел, но Дик тоже был не лыком шит. Он умел, когда надо заставить тело себе подчиняться. Ну, до определенных пределов, конечно. – Да уже почти двенадцать. Двенадцать. Двенадцать – это время. Двенадцать – это… – Бля-я-я… Свин меня убьет… Я должен был быть к семи… Жизнерадостный голос сместился, бухнулся на колени прямо в солнечный квадрат и оказался белоголовым подростком с карими глазами и ямочкой на щеке. Озорной и веселый, он придвинул к лицу Дика свое и возбужденно затараторил: – Мы вчера такое устроили! Это было… Ну, атас полный! Слушай, ты, главное, не переживай, ты же все равно больше у него работать не будешь! Крик Арно (точно, его зовут Арно, точно) действовал хуже пожарной сирены на расстроенные похмельем нервы Дика, но слова, слова... Они были такими правильными, что сердцу становилось легче с каждым звуком, и плевать, что каждый звук напоминал рев гудка в ставшем родном для мальчишки-разнорабочего порту. – Так ты есть-то будешь? Не-а? Ма спрашивает… 9 На первом этаже знаменитого «Талига» располагался салун и игровой зал, на втором – букмекерская контора, на третьем – бордель, которым заправляла известная на весь Нью-Йорк Марианна. Когда-то она играла в бродвейском театре, на одном из представлений её и заприметил Красавчик. Полная брюнетка с бархатистой кожей и огромными глазами так понравилась знаменитому гангстеру, что тот предложил ей роль хозяйки «интимного салона». Теперь Марианна правила пикантным мирком на третьем этаже, хотя могла под настроение спуститься в бар, чтобы выступить перед собиравшийся там публикой. Надо сказать, что посетители в «Талиге» отличались привередливостью, угодить им было сложно, но Марианна вполне справлялась. «Талиг» был законодателем мод и великолепным образчиком идеального отдыха. Шикарные красотки, безумные ставки, умопомрачительные пиршества, лучшие джазовые оркестры, наивкуснейшие блюда, непревзойденная качественная выпивка – вот что такое был «Талиг». «Талиг» был непотопляемым «Титаником» гангстерского мира, дерзким и роскошным, надежным и респектабельным. Здесь решались крупные дела, заключались головокружительные сделки, сюда приглашались политики и шерифы, отсюда диктовались законы и дергались нужные ниточки. Белый дом, Вашингтон, свое собственное Бюро расследований – вот что такое был «Талиг». В «Талиг» входили с благоговением, как в Христову обитель. Приглашение в «Талиг» считалось пропуском в рай, попасть в «Талиг» могли только избранные, лучшие из лучших; и Арно небрежно спросил «ну как?» не только, чтобы показать свою причастность к этим лучшим и избранным, но и чтобы дать понять Дику, что к избранным и лучшим принадлежит теперь и он, бывший разнорабочий «Лаика». – Слишком шумно, – буркнул бывший разнорабочий «Лаика», уставился в пол и замолчал. Дверь в личный кабинет владельца «Лаика» вела из небольшого служебного помещения, которое находилось прямо за стойкой. Это позволяло Арамоне всегда быть в курсе происходящего в баре, поэтому, когда Арно пошел из салуна вон, Дик очень удивился. Он замешкался, допивая, и догнал друга только у самого выхода: Подвал «Талига» мало чем отличался от подвала «Лаика». Тоже запутанная система коридоров, тоже деревянные и железные двери по обе стороны от прохода, разве что проход шире, а дверей больше. Еще Дику показалось, что здесь теплее, но, может, дело было в выпитой смеси газировки с джином. Забавной вещью оказался этот коктейль. Он согревал, но не заволакивал голову туманом, не мешал двигаться прямо и четко, он успокаивал, но не расслаблял. Душевная нервозность и телесная вялость куда-то пропали, Дик больше не колебался, он чувствовал, что у него хватит смелости довести задуманное до конца. Дик тысячу раз представлял себе этот момент, и в своих представлениях Дик был так же решителен, как вот прямо сейчас, только в своих представлениях Дик находил верные слова, а прямо сейчас ни одной мысли в голове у него не было, ни одна не крутилась на языке. Дика не вел праведный гнев или благородная ярость, Дику не было обидно или страшно. Дику было… никак. Он был – валун, снаряд, горная лавина, и даже если бы сам захотел, не смог бы почувствовать ничего, кроме собственного движения вперед. Он и не почувствовал ничего, когда толкнул дверь и вошел, и на секунду ослеп – так ярко оказалось в комнате. Он не смутился и не удивился скоплению людей, и голосу откуда-то сбоку, насмешливому, с уютно-мягкими интонациями: – А вот и Ричард Окделл собственной персоной, господа. Проходи, не стесняйся. Я так понимаю, ты пришел меня убить? 10 Мальчишка под окном продавал газеты, и даже наглухо заколоченные рамы не могли сдержать его звонкого: – Похищен сын владельца обувной фабрики! Похищен сын владельца обувной фабрики! Каждый день одно и то же, в сенсациях менялись только названия да имена, которые нет смысла запоминать, а значит, и слушать. – Взят под стражу Пистолет! Взят под стражу Пистолет! Бойня в день Святого Валентина исчерпала терпение граждан, породила лавину недовольства, и насквозь коррупционным сенаторам пришлось принимать жесткие меры. Бюро расследований вдруг вылезло из своей бюрократической спячки и взялось сажать бутлегеров под любыми предлогами. После того как Аль Капоне погорел на неуплате налогов, гангстерский мир понял, что дни сухого закона сочтены. И тогда пришла пора кровавого передела, поиска других кур, несущих золотые яйца, и жестоких схваток за обладание безалкогольными насестами. – Дерзкое ограбление банка! Дерзкое ограбление банка! С безалкогольными насестами дела обстояли не ахти. Обвал индекса осенью 1929 года подорвал веру в финансовые махинации и ценные бумаги, мафиозные главари растерялись: денег было много, но вкладывать их было некуда. Депрессия все еще бушевала вовсю, но в апреле уже практически легализовали пиво, со дня на день восемнадцатая поправка грозила капитулировать окончательно, нужно было переводить средства в легальный бизнес – вот только какой? – Президент и его новый курс! Президент и его новый курс! Неожиданная деятельность Бюро не охладила народный пыл, а, напротив, словно подлила масла в огонь. Ф. Д. Рузвельт был избран людьми, уже доведенными до ручки и внезапно узревшими свет в конце тоннеля. Гремучая смесь из обреченности и яростной надежды «а вдруг?» правила толпами в 1932-1933, и Робер Эпинэ с Альдо Раканом были плоть от плоти этой гремучей смеси. Робер олицетворял собой её безалкогольную, инертную часть. – И не подумаю! – Альдо вошел в комнату стремительно, непринужденно, по-хозяйски сел в обшарпанное кресло, весело улыбнулся. Ладно скроенный, голубоглазый, светловолосый, словно сошедший с афиш Голливуда, он был представителем опьяняющей части того странного коктейля, который бродил по венам изнуренной сухим законом Америки. Авантюрный, готовый к риску, уповающий на «а вдруг?» Альдо голосовал за Ф. Д. Рузвельта и смотрел в будущее с неуемным оптимизмом. – Да я не тебе, – прбормотал Робер не открывая глаз. – Пацан-газетчик достал. Орет как оглашенный с самого утра. Роберу Эпинэ два месяца назад стукнуло двадцать девять, он был еще слишком молод, чтобы умирать за отжившее как Эгмонт Окделл, и уже слишком стар, чтобы надеяться на перемены как Альдо. Когда Робер выбирал себе профессию, он понятия не имел, что за новостями ему придется идти к гангстерам напрямую, а ведь так оно и вышло. На первые полосы попадали репортажи писак, которые не считали зазорным втираться в доверие к бандитам. Бандиты, в свою очередь, ничуть не стеснялись прессы, они бравировали своими подвигами, хотя прямо и не признавались ни в чем. После того как Капоне наступили на хвост, мафиози попытались сделать из репортеров своих адвокатов – те должны были кропотливо рассказывать про их непричастность к грязным делишкам и фотографировать исключительно дела благие. Вся эта возня была противна Роберу, поэтому он оказался на улице, поэтому его кормил только что выучившийся на юриста Альдо. Ну ладно, не сам Альдо, а его бабка Матильда кормила их обоих, она не доверяла ценным бумагам и держала средства в бриллиантах, но какое это имело значение? В целом картина вырисовывалась все равно преотвратная. – К черту твоего пацана-газетчика, я получил работу! И тебя пристроил! Когда Альдо смеется, у него на щеках играют ямочки, как у хорошенькой девушки. Он чертов серцеед, этот Альдо, и по нему, конечно, сохнет хорошенькая девушка. Скромная Мэллит из еврейского квартала в Ист-Сайде, хрупкая, доверчивая, робкая, совсем не похожая на своих толстух-сестер и деловитого, жадного отца. Робер влюблен в Мэллит, а для Альдо ее любовь просто способ скостить проценты за кредит. Но Альдо кормит Робера, и не дело Робера обсуждать проценты и осуждать Альдо за способы. – Отец Мэллит нашел тебе место, как и обещал? Неряшливый владелец рыбной лавки Енниоль непонятно почему не возражал против увлечения его дочери красавцем-гоем, он даже предлагал помощь в поиске работы, что Робера настораживало. Робер ничего не имел против евреев, но все-таки не слишком им доверял, полагая, что они не будут вкладывать ни во что и цента, пока не уверятся, что заработают на каждом долларе верную сотню. Самоуверенный, но все-таки не слишком опытный юрист Альдо ну никак не тянул на золотой слиток. И даже на призрачную перспективу этот золотой слиток заполучить. – К черту Мэллит и ее папашу! – Альдо оттолкнулся ладонями от подлокотников кресла, вскочил и зашагал, возбужденно жестикулируя. – Мне предложили поступить на работу в Бюро расследований здесь, в Бостоне, а на самом деле выехать в Нью-Йорк, чтобы втереться в доверие к начальнику отделения там и вывести его на чистую воду. Начальник Нью-Йоркского отделения – редкостная мягкотелая сволочь, он берет взятки и закрывает глаза на проделки тамошних гангстеров, а Бюро нужны смелые ребята, они устраивают собеседование для юристов, черт знает почему не доверяют военным, но я считаю, что правильно делают. Здесь ведь нужно работать головой, а не кулаками! Да, так вот, а ты будешь моим, ну… Помощником, пресс-секретарем, или, наоборот, не знаю… оперативником, парнем для быстрого реагирования… Какая разница?! Нам дают работу, полномочия, деньги и машину! Робер должен был бы радоваться новостям, но ему вдруг стало неожиданно больно. Мэллит… Он уедет в Нью-Йорк, значит, и прочь от нее. А чертов мальчишка-газетчик все не унимался. – Убит Красавчик! Убит Красавчик! 11 Я знаю, говорил Штанцлер, что значит для тебя память отца, но ведь ради него, ради того, за что он погиб, это и делается, сынок. Твой отец был честен и смел, и никто ему был не указ, никто, понимаешь? Твой отец был как кремень, как камень, как скала, и если он что-то решил, никто не мог его переубедить. И это правильно, говорил Штанцлер. Это – правильно. Твой отец отказался принимать ящики от новоявленных бутлегеров. Когда настал сухой закон, всякая уголовщина скупила государственные пивоварни, а твой отец отказался принимать этот товар, и тогда Красавчик пришел к нему со смертельным рукопожатием.[6] Я знаю, говорил Штанцлер, я знаю, что ты весь в отца и тебе будет сложно бегать для бандитов к погребу и мыть за ними посуду, но как ты собираешься разворошить это чертово логово, сынок, если не подобравшись вплотную? Как? – Ну, здравствуй, Ричард Окделл, я тут тебя, веришь ли, давно жду. Дик моргнул раз-другой, привыкая к свету, повернулся всем телом на насмешливый голос. – Не веришь? Правильно делаешь. Красавчик оказался действительно красавчиком. На вид ему было лет тридцать пять, мужественое гладко выбритое лицо, ярко-синие глаза смотрели оценивающе, с едва уловимой скукой, черные гладкие волосы зачесаны назад, как и обычно у гангстеров; вот только одет он был совсем не так, как его бандитская братия: никаких тебе подтяжек и белых туфель – cтрогий черный костюм без полосок, синяя рубашка, – в общем, он походил скорее на актера, ну, или на профессора университета, хотя Дик не знал, как выглядят профессора в университетах, и сам не смог бы объяснить, почему ему пришло в голову это сравнение. Сидел Красавчик верхом на обшарпанном стуле, хотя вокруг было множество удобных кресел, даже диван стоял в углу, на котором вольготно развалились два кареглазых блондина, похожих друг на друга, как две капли воды. Дику пришлось моргнуть несколько раз, чтобы проверить: не коктейль ли так на него подействовал, не двоится ли у него в глазах. – Ну и где же вас, парни, столько времени носило? – Красавчик лениво поднялся со стула и направился к заставленному бутылками столику у стены. – Малыш, это вопрос к тебе. Я послал тебя за ним еще вчера вечером, а красивых баб в «Лаике» отродясь не водилось. Или ты подоспел к их завозу? Или завоза баб не было, а с Ричардом развлекался ты? Дик вдруг понял, что совсем забыл про Арно. Ну, то есть, сейчас-то он о нем вспомнил, особенно, когда увидел этих двоих одинаково белобрысых и кареглазых бандитов, о, еще как вспомнил Дик про Арно! Он, конечно, слышал о братьях Савиньяк, но почему-то в Ист-Сайде братьев почти не упоминали. В Ист-Сайде Малыш был сам по себе Малыш, а братья Савиньяк были какими-то другими братьями Савиньяк, не имеющими отношение ни к Ист-Сайду, ни к Малышу. И только сейчас до Дика вдруг дошло, что все трое очень похожи и что, когда мама Малыша вполголоса ворчала на еще двух сыновей, она имела в виду сидящую на диване парочку. – Дело и не было срочным, – пожал плечами шеф и наполнил два бокала прозрачной жидкостью из пузатой бутылки. – Хотя как посмотреть, конечно, – добавил он задумчиво. – А что у тебя с руками, Ричард Окделл? И когда Красавчик направился к нему, Дик понял, что подходящий момент настал. Если шагнуть навстречу, они почти столкнутся, они почти обнимутся, как старые друзья, а руки у Красавчика так кстати заняты... И тогда ладонь Дика сама скользнула в карман куртки, и Дик шагнул, и они почти столкнулись, только обняться не успели. В следующую же секунду Дик уже лежал на полу, лицом вниз, в позвоночник Дика прямо между лопаток упиралось колено Красавчика, а правая рука Дика была заломлена назад. К слову сказать, хватка у Красавчика оказалась железной, а голос – вкрадчивым. – Я, пожалуй, заберу игрушечку до поры до времени, тем более что она тебе не принадлежит. Сдается мне, что кнопочник-то из дома Савиньяков. Эй там, на галерке! Ловим, не зеваем! Дик уже и рад был, что прижат щекой к полу: смотреть в глаза Арно он бы сейчас точно не смог. Хотя, казалось бы, ну какая разница, что думает о нем малолетний бандит? А все-таки этот малолетний бандит вырвал его из лап Арамоны, привел к себе домой, доверился, значит, а он, Дик, свистнул нож, как будто это он, Дик, преступник, а не наоборот. Нужно было как-то восстановить уважение, сделать что-то… Дик не мог понять – что. Наверное, следует заступиться за Малыша, но разговаривать связно, когда твоя рожа прижимается к полу – трудно, да и остроумные ответы к Дику обычно приходили с запозданием. Вот если бы сейчас зашел разговор о кнопочнике, Дик бы сказал… Черт! Красавчик что, в самом деле решил вылечить ему руки?! Черт! – Так, Ричард Окделл, информация для справки, слушай внимательно, второго путешествия в мою биографию не будет. Я родился на ферме в Техасе, знаешь, что такое ферма в Техасе? Это очень-очень много тупых коров и чуть меньше чем очень-очень много диких норовистых лошадок. Я в седло сел первый раз в три года, а в семь уже участвовал в настоящих взрослых родео. Так что уж если мне приспичит тебя взнуздать, ты не успеешь сказать «а», как будешь уже грызть трензель. Я к тому веду, что лучше бы тебе не взбрыкивать, пока я не разрешил… Ух ты! Норовистый попался! Дик и сам понимал, что дергаться бесполезно, но лежать бревном было еще унизительнее. А самым ужасным был страх, что второй раз трюк с ножом может не пройти. То есть, он и сейчас провалился, но дело было не в этом, дело было в другом – в том, что Дик не был уверен, сможет ли решиться на убийство снова. – Порядок, – хлопнул Дика по плечу Красавчик и встал, просто встал, и все, не пытаясь как-то защититься, если Дик кинется или ухватит за ногу, чтобы повалить. Дик, правда, и не кинулся, внезапно пропавшая со спины тяжесть вызвала в теле странный ступор на пару секунд. Этой пары секунд Красавчику хватило, чтобы шагнуть к двери и бросить в сторону дивана: Дверь хлопнула, и кидаться стало не на кого. 12 У Дика началась очень странная жизнь. Официально он числился барменом «Талига», носил сине-черную форменную одежду, получал жалованье каждую неделю, но фактически был предоставлен самому себе. Дик ушел к дивану, забрался на него с ногами и принялся сверлить оттуда мрачным взглядом надоедливого репортера. Вот уж кто сорвал куш – и какой! Марсель получил то, о чем мечтал каждый писака – практически свободный вход в бандитскую группировку, и теперь таскался за главарем как приклеенный. История с новостью про гибель Красавчика страшно Марселя расстроила: он-то надеялся прослыть единственным, кто имеет доступ к знаменитому телу, но какой смысл в доступе, если тело в могиле? Пусть и не в настоящей, а воображаемой, но уж если читатель в неё поверит – дело швах, ведь это будет означать, что он обвинит во лжи его, Марселя! Красавчик только посмеивался. Журналистская кухня гангстера абсолютно не занимала, но с разговорчивым щеголем было забавно выпивать и играть в покер. Словом, роль репортеру отвели конкретную, хоть и шутовскую, а вот своей Дик понять не мог, как ни старался. – Воровство воровству рознь, Ричард, – сказал ему на следующий день после неудавшегося покушения Красавчик. Он сам пригласил к себе Дика, сделал коктейль («Мешать текилу с газировкой, конечно, редкостное кощунство, но сдается мне, что чистую ты не одолеешь. И не пытайся прожечь во мне взглядом дыру, пей давай. Я позвал тебя не в яростные гляделки играть, а сказать пару интересных слов. Воровство воровству рознь, Ричард»). – Воровство воровству рознь. Кнопочник, понятное дело, не Бог весть какая ценная вещь, да и взял ты его не ради перепродажи, что само по себе похвально. Но ты подставил друга. Дай мне договорить, фразу типа «он мне не друг» я и сам в состоянии за тебя произнести, только тут вот какая хитрая штука выходит: это для меня Малыш даже сейчас – не твой друг, а для тебя уже в тот момент он был вполне себе друг. Хотя о чем это я тебе лечу, у тебя же великая цель, все дела. Кстати, о цели. Ты всерьез надеялся одолеть меня пером? Господи, Ричард, да вручи тебе Малыш даже в самом деле пулемет Томпсона, ты бы и тогда меня не прикончил! То есть, дело не в оружии, чтоб ты знал, дело в тебе. Кстати, а ведь нетривиальная, блин, идея научить тебя – танто-дзюцу! Короче, готовься, парень, несколько раз в неделю будем тренироваться, а как азы освоишь – можешь снова попытаться меня убить. Что? Так по-японски ножевой бой называется, и нет, вот японскому я тебя учить точно не буду. Все, свободен, у меня и без тебя дел по горло. А Красавчик время находил. Он каждый день посылал за Диком, если не заставал его в спорт-комнатке, и терпеливо ждал, а если заставал, то приступал к тренировке без промедления. Иногда они занимались всего полчаса, а иногда час и даже больше. В первом случае Красавчик закреплял с Диком уже пройденное, во втором – учил новому. – Как я уже говорил тебе, хотя ты вряд ли слушал и уж точно не запомнил, – ладно, повторю, – как я уже говорил тебе, Ричард, главное не оружие, главное – психологический настрой. Бой – по крайней мере, ножевой бой – должен вестись хладнокровно, терять голову лучше в кулачном, тогда удары мощнее. В ножевом бою сила играет роль совсем неинтересную, ловкость и быстрота реакции важнее умения ебошить со всей дури. Кроме того, в ножевом бою иногда приходится думать, а ярость благородная мешает мозгу в его расчетах. Телу она, впрочем, тоже нихрена не помогает, тело должно реагировать инстинктивно, а не переть на тупом адреналине. Инстинкты, Ричард, великая вещь и к богатым эмоциям, которые у тебя сейчас на лице, не имеют никакого отношения. Я постараюсь научить тебя в том числе и тактике, но есть у меня подозрение, парень, что твоя голова для быстрого соображания не приспособлена. Сочтем этот недостаток достоинством и попляшем от него. Предлагаю сосредоточиться на изучении приемов и доведении их до автоматизма, чтобы применять заученное без долгих размышлений. Кстати, вот то, что сейчас мне демонстрируешь взором горящим и всей своей напряженной позой, это как раз благородная ярость и есть. Запомни ее хорошенько, суку, и гони пинками в окно и дверь, если в руке у тебя нож, а напротив заклятый враг. То есть – я. – Я ведь рассказывал тебе про Техас, родео и прочие цирки с конями? До двадцати я занимался тем, что объезжал диких жеребцов; знаешь, если приноровиться, ничего особенного в этом ремесле нет. Но сам процесс завораживает, тут уж ничего не поделаешь, забирает с потрохами. В том числе и потому, что лошадь – очень эмоциональное животное, чувствительное даже, не поверишь насколько. Внешне она может изображать что угодно, а вот с внутренним контролем у нее хреновато. Напустит на себя равнодушный вид, ты вокруг нее с песнями, плясками, а она смотрит в сторону, только изредка глазом косит да ушами прядет, чтоб проверить, ловишься ты на удочку или как. Если поймет, что ее раскусили, уставится в какую-нибудь точку и будет упорно сверлить её глазищами до одури. Да только внутреннее напряжение так или иначе, а прорвется. Мышца какая дернется или хвост махнет, а если и нет, так сама напряженная неподвижность – уже знак. Ты как, врубаешься в животноводческую мысль? Ричард, нет никакого смысла изображать безразличие, если внутри все кипит, то есть, это чертовски полезное умение, но не в драчке на ножах. В драчке на ножах нужно не изображать хладнокровие, а на самом деле отрубать сильные чувства. Оставь себе решимость, легкое упоение, и спокойное желание победить. Ослепляющую ярость, тупую злость с дурацким бешенством выкинь нахрен или отложи до поры до времени, раз они тебе дороги как память. Ради жизни своей и, там… не знаю… на земле! Черт, надеюсь, это звучит достаточно сентиментально и пафосно, чтобы ты прислушался. Это звучало прежде всего разумно, а Дик вовсе не был таким тупым, каким его пытался выставить Красавчик. Горячим, вспыльчивым, чрезмерно эмоциональным – да, но не тупым. До встречи с Красавчиком Дик вообще считал, что наоборот – даже слишком много думает, взвешивает «за» и «против», терзается сомнениями, заморачивается расчетами там, где нужно просто действовать. Словом, Дик прекрасно понимал, чему пытается научить его знаменитый гангстер, но одно дело понимать, и совсем другое – применять советы на практике. Только Дику начинало казаться, что он наконец-то научился спокойно терпеть подколки тренера, как тот выдавал что-нибудь новенькое, и Дика захлестывала отчаянная злость. Конечно, он пытался не подавать виду, хотя Красавчик уверял, что у Дика все на лице огромными буквами пишется в ту же секунду, как чувствуется, но Дик не очень-то верил этому утверждению, принимал за просто еще одну шпильку. Что было гораздо хуже, так это то, что тело в самом деле как будто слепло от ярости. Дик пропускал удары, переставал предугадывать движения противника и в итоге обнаруживал себя щекой на полу, как в первый день знакомства, подмятый сильным, разгоряченным телом (тренировались они без рубашек и босиком), а проклятый бандит только тихо смеялся прямо в ухо: – В токе враждующей крови Рвался он раненым вепрем, Вражеской кровью омыл он 13 – Совсем забыл ты старика, сынок... Проходи, садись куда хочешь. – Август Штанцлер вышел из-за стойки, вытирая руки фартуком. – Что тебе принести? Лимонад? Колу? Пеппера? Дик все-таки подошел к стойке, но Штанцлер отказался от помощи, хлопотал сам, и Дику вдруг стало стыдно: он в самом деле слишком давно не заходил к старику. Такая невнимательность была оправдана, пока Дик работал на Свина (проклятый Арамона нарочно гонял строптивого работника по всяким незначительным делам, лишь бы у того не было ни минутки свободной), но в «Талиге»-то Дика не загружали ничем, не считать же час-полтора тренировок с Красавчиком за занятость! «Ричард». Дик вдруг понял, что уже привык к полному имени, но из уст Штанцлера оно звучало как-то… не так. Ну, все равно, раз «Ричард», значит, разговор будет серьезным. Дик почувствовал, как его охватывает уныние. Ну почему, почему, как только жизнь начинает налаживаться, обязательно случается что-то такое, из-за чего все летит в тартарары?! Но не развернешься же теперь, не сбежишь, раз пришел! Дик вздохнул и поплелся к столику, где уже примостился с минералкой старик. – Мистер Арамона был очень огорчен погромом, – начал Штанцлер, нахмурившись, и Дик замер. Он вспомнил, что совсем забыл рассказать о происшествии в «Лаике» тому, кто его туда с таким трудом пристроил. Дик сам понимал, насколько беспомощно звучат его оправдания, но ведь это правда! Правда! Перед глазами, как картинки в калейдоскопе замелькали события: Арно в мучной пыли, блик на полу, нож, Красавчик, заламывающий руку… С кем и когда Дик успел бы посоветоваться? Ему еще повезло! Непонятно, как бы оно обернулась, приведи его Арно к Красавчику тем же вечером, а не на следующий день. А так у Дика было время украсть нож и вспомнить слова Штанцлера. – Но, сэр! Я же помнил, что вы говорили про логово и… и про все это. Я же помнил! Приготовившийся было к самым резким словам, Дик почувствовал, как от мучительного стыда начинают гореть уши. Он быстро уткнулся носом в бокал, чтобы не встречаться со стариком глазами. Ну да, Дик был не в состоянии в то утро… в общем, не мог Дик сразу придти сюда и рассказать, что случилось. Но потом-то? После всего? Не так уж сложно было выбраться из «Талига», чтобы заглянуть сюда и посоветоваться… Дик, сам того не замечая, досадливо зажмурился. Была ведь еще и другая правда, и она состояла в том, что у Дика не так много было свободного времени, как казалось ему самому. Красавчик не только тренировал Дика, он таскал его с собой в игорной зал, чтобы учить кидать на рулетку шарик и складывать фишки, тасовать карты шафлом, понимать отличие одного покера от другого. Конечно, Дик запросто мог от всего этого отказаться: Красавчик не давил, не заставлял, большинство его предложений начиналось со слов «если вдруг тебе интересно»… Но правда заключалась в том, что Дику на самом деле все это было интересно: понимать, что происходит за игровом столом, перемножать в уме ставки, разбираться в сортах вин, делать коктейли, в конце концов, просто сидеть с ногами на диване и смотреть, как работает глава гангстеров. Даже Марселя Красавчик мог прогнать, тот порой уж слишком совал нос куда не следовало, приставал с расспросами, ну, репортерская привычка, ясное дело. – Между прочим, я пишу твою автобиографию! – возмущался Марсель на предложение выйти вон. А вот против присутствия Дика Красавчик никогда не возражал. Будь Дик понаблюдательнее и посамоувереннее, он бы мог решить, что тот нарочно заманивает его под всякими предлогами в комнату с кирпичной дверью; во всяком случае, звал Дика к себе гангстер часто. Выпить коктейль, составить компанию в покер, заодно и поучиться играть, сказать свое мнение насчет вероятной смены интерьера в баре, да и вообще, тут Арно пришел с единоутробными, не хочешь зайти поговорить с дружком? Несмотря на то, что половину ночей Дик все равно проводил у Савиньяков, виделся он с ними нечасто, особенно со старшими, поэтому никогда не отказывался выпить в компании братьев. В общем, Дик прописался в кабинете Красавчика, даже толком не заметив, как и когда это произошло. Непосредственное наблюдение за работой преступного главаря оказалось очень познавательным, раньше Дик был уверен, что бандиты чуть ли не целыми днями разъезжают на машинах с пушками, ну, по крайней мере, по газетным статьям выходило так. – Я же не грабитель банков, – расхохотался Красавчик, когда Дик, забывшись, выпалил ему свои мысли по этому поводу, – я просто держу «Талиг», продаю выпивку и даю возможность доверчивым людям спускать за игровым столом кругленькие суммы. Ну да, по нынешним законам добавлять в соки и газировку крепкое пойло – это уголовщина, но кто ж виноват, что у нас такие дурацкие законы? Я не похищаю людей с целью выкупа, не бомблю сейфы, чертову прорву времени сижу, зарывшись в контракты, договоры и маршруты поставок. Для сопровождения груза достаточно Савиньяков, каждый из них, кроме Малыша, конечно, имеет в своем распоряжении по дюжине головорезов. Для улаживания терок с легавыми у меня есть Придды, ну, ты их видел, скользкая семейка, но юридически подкованы, как никто, и взятки ухитряются вручать с такой каменной рожей, что статуя Свободы плачет от зависти. Черт побери, Ричард, я не хочу сказать, что я что-то вроде Иисуса, но я и не Дьявол! А если бы и захотел вдруг им стать, обошелся бы без газетной брехни. Где, кстати, носит этого Валме? Как он не нужен, так все время под ногами путается, а как понадобился, так ищи его днем с огнем! Красавчик раздраженно захлопнул папку и посмотрел на часы. – Ричард, с тобой все в порядке? Ты не заболел? – Заботливый голос Штанцлера вернул Дика в настоящий момент, в закусочную. Собственная грубость поразила Дика, но, в самом деле, что за манера ходить вокруг да около по полчаса?! – Да, не про погром. – Штанцлер вздохнул, видно было, что прямолинейность собеседника застала его врасплох, ну, тем лучше, значит, скажет все, как есть, без долгих предисловий. – Ты изменился Дик, ты очень изменился... Когда я узнал, что ты попал в «Талиг», видит Бог, я обрадовался, но ты не появлялся, и я забеспокоился… Я даже решил, что тебя, возможно, убрали … Дик вдруг почувствовал глухое раздражение. За две недели в «Талиге» он узнал больше, чем за четыре года работы у старика. Если так подумать, чем он занимался в закусочной? Только полы мыл да столики все вечера напролет, независимо от погоды, недомогания, от того, нужен ли он этим вечером дома больной матери или сестре… Один, в полутемном помещении, наедине со своими мыслями, обидами, мечтами… А Штанцлер хорошо если заглядывал пару раз в неделю, да и то лишь чтобы нотации почитать. – Неужели ты забыл Дик, кто убил твоего отца? Штанцлер вздохнул, покачал головой: – Эх, Ричард, Ричард, какой же ты все-таки наивный… Банда Красавчика держит весь Манхэттен в кулаке, ты что думаешь, такое достигается милыми разговорами? Да, он не грабит банки, не берет людей в заложники, – тут Дик вздрогнул, – но передел собственности ничуть не менее грязное дело, чем налет на кассу. Даже еще более грязное дело, чем налет на кассу. Всем хочется иметь милое официальное прикрытие в виде магазинчиков, кафешек, ресторанов и так далее. Никакой гангстер не будет всю жизнь бомбить сейфы, он предпочтет осесть в легальном бизнесе, понимаешь? А теперь подумай, как следует подумай: кто сейчас управляет «Талигом», бывшим рестораном Окделлов? Лично Красавчик застрелил твоего отца или подослал кого-нибудь, а сам сидел в своем кабинете – не суть важно. Передел собственности – вот где идет самая яростная война, не в уличных потасовках и не у банковских сейфов в масках. На совсем других, экономических фронтах, но тоже с оружием, да еще с каким. И в этой войне главнокомандующий, кстати, не Красавчик, он так, мелкая сошка типа тех же Савиньяков, он исполнитель чужой воли. Он – наемник, Ричард. Не то чтобы Штанцлер в чем-то Дика убедил… Но заинтересовал, да. Дик уже забыл, что еще десять минут назад хотел сбежать отсюда по-быстрому. – А кто же… Кто же тогда правит всем?... 14 Почему-то, когда встаешь посреди ночи и идешь в уборную, половицы под твоими ногами не выдают оглушительных рулад. Почему-то, когда по пути задеваешь на стуле пиджак, он не шуршит своими идиотскими рукавами так, что заставляет его владельца прошептать сонно «Ма…» и перевернуться на другой бок. Почему-то дверь в комнату не скрипит пронзительным фальцетом, если ты, черт побери, просто идешь в уборную. Как так получается, что предметы подло меняют свои свойства именно тогда, когда от них меньше всего этого ждешь? С людьми подобное сплошь и рядом, но что могло случиться, например, с дверью? Дик готов поклясться, что еще вчера вечером она не издавала таких жалобных звуков, а иначе Дик бы ее смазал, он же не дурак, что бы там Красавчик о нем ни думал. На часах четыре утра, и Дик поневоле замирает, уставившись на циферблат. Когда они жили еще на Уолл-Стрит, у него с сестрой было что-то вроде игры: раз в месяц где-то как раз в это время они сбегали из дома и бродили по городу. Было что-то волшебное в том, чтобы видеть пустынными и тихими обычно шумные, наполненные людьми, машинами и подводами улицы. Зимой темнота не обещала ничего, просто прятала. Можно было ходить под нею до заводского гудка, изображать то индейцев, то завоевателей, кого угодно. Темноте было плевать, и поэтому она позволяла все. И это нравилось Дику и его сестре Айрис. Рано утром город принадлежал только им двоим. Не мэру, не президенту, не новоявленным бандитам. Только им. Равнодушный, величественный, огромный, он снисходительно принимал предрассветное обожание брата и сестры, которые, взявшись за руки, гуляли по его тротуарам и чувствовали себя его хозяевами. – А я стану моряком, – говорил Дик, и Айрис серьезно кивала: Жить в портовом городе – та еще работенка сама по себе. Всегда влажность, всегда ветер, всегда соблазн уплыть и не вернуться. Жить в портовом городе – как ходить по палубе в качку. Нужно исхитриться устоять, даже если все против тебя: и природа, и опора под ногами, и собственные ноги. Сегодня против Дика половицы, двери и пиджак Малыша. Само время против Дика: он дошел всего-то от кровати до двери, а на часах уже четверть пятого. Будь Дик суеверным, бросил бы свою затею, разделся и лег досматривать сон, но Дик не суеверный. То есть, он, конечно, мучается иногда предчувствиями, как и все люди, даже самые разумные, но не позволяет этим предчувствиям разрушать свои планы. «Делай, что должно, и будь, что будет», – любил повторять отец, правильные слова, как ни крути. Твой отец знал цену словам, сынок, знал цену и делам, говорил Штанцлер, выпей за него, сынок, говорил Штанцлер, да, даже у меня водится в баре эта дрянь, уж очень хорошо ею лечить простуду, ну, я вижу, что пить тебя научили, тут ничего не скажешь, только сомнительное это умение; впрочем, я обещал тебе рассказать про дона Сильвестра, давай выпьем еще по одной, и я тебе расскажу. Дон Сильвестр, говорил Штанцлер, он из этих, из макаронников, много их приехало в Новый Орлеан с Сицилии еще в прошлом веке, приехало и завезло эту холеру – организованную преступность, – которая, как зараза какая, вскоре расползлась по Америке. Новый Орлеан был первым городом, который пострадал от мафии, он же первым и стал с ними бороться. После того как народ устроил несколько показательных самосудов над бандитами, некоторые из них решили перебраться в другие города. Дон Сильвестр уехал в Нью-Йорк, сперва хотел в Чикаго, но там уже правила Семья Колосимо, очень влиятельная Семья, а дон Сильвестр не любил быть на вторых ролях. В Нью-Йорке он быстро выдвинулся на первый план, и года не прошло, как он стал влиятельным мафиози, он и сейчас влиятельный мафиози, повлиятельнее его поискать, только теперь его и это уже не устраивает, веришь ли, теперь Сильвестру нужна власть. Бандиты уже давно свои наверху, в политике, они спонсируют республиканцев, демократов, поддерживают конкретных людей на выборах, но дон Сильвестр рвется во власть лично, он уже не хочет проталкивать своего человека в мэры, как было до сих пор, он хочет стать мэром сам. Ну, а теперь о Красавчике, которого ты тут так защищаешь, говорил Штанцлер, погоди возражать, сынок, потом возразишь, сперва я расскажу тебе и о нем. Красавчик – гордость дона Сильвестра, сам посуди, сынок, Красавчик ведь даже не итальянец, а входит в Семью, а ведь чтобы войти в Семью, ты должен быть до черт знает какого колена итальянцем, если ты не итальянец до черт знает какого колена, вход в Семью тебе заказан. Это не значит, что ты не будешь участвовать в делах мафии – еще как будешь, может даже, тебе удастся возглавить какую-нибудь свою группировку, как вон Савиньякам, не исключено, что тебе посчастливиться даже иногда вдруг нечаянно выпить с боссом или с приближенными к нему, почему нет? Вход в Семью – это не доступ к телу и не возможность иметь в подчинении людей, нет, смотри шире, сынок. Если ты в Семье, ты как у Христа за пазухой, ты как будто уже в раю, ну, сложно на самом деле, объяснить, что это значит – быть в Семье, потому что это не деньги – ты можешь быть миллионером и без Семьи, – и не власть, ты можешь быть политиком и без Семьи, – в общем, действительно сложно объяснить, что это значит. Но то, что Красавчик входит в Семью, говорит о многом. Если бы можно было добраться до дона Сильвестра, говорил Штанцлер, если бы было можно! Но где он прячется, никто не знает, а даже если бы вдруг это стало известно, не думаю, что подобраться к его логову оказалось бы просто. Зато Красавчик, как видишь, не прячется, а он не зря был принят в Семью – он полководец дона Сильвестра, он его главная сила, именно с помощью Красавчика дон Сильвестр правит в Нью-Йорке и именно с его помощью он будет добиваться официального кресла. Я догадывался, что Красавчик возьмет тебя в оборот, что он заморочит тебе голову, я огорчен, сынок, но я не удивлен, ну что ж, я ни на чем не настаиваю, сынок, но ты подумай, ты подумай сам, ты приближен к нему сейчас, как никто, и ведь это он убил твоего отца. Ты выпей, сынок, и подумай над этим, подумай над этим крепко, голова у тебя толковая, сынок, даже если кто-то говорит тебе, что это не так. «Делай, что должно, и будь, что будет». Дик шептал эти слова входной двери и лестнице, Дик проговаривал их вслух предрассветным улицам, пустынным и тихим. А когда вдруг пошел снег, первый снег в первый день зимы, Дик замолчал и подумал, что Айрис бы все поняла. Да, Айрис бы поняла. «Я так понимаю, ты пришел меня убить?» – договорил Дик за Красавчика, но Красавчик ничего не сказал, устало прижал к глазам ладони. Конец месяца, Дик знал, Арно говорил ему, что в ночь на первое число Красавчик всегда остается в кабинете и возится с кучей бумаг. То есть, он и не на первое число остается, но на первое – всегда. Дик прошел прямо в центр комнаты, куртку он не снял, хотя от снега она вся промокла, Дик остановился в центре комнаты и огляделся внимательно, так, как будто видел ее впервые. Две недели, он пробыл тут всего две недели, а такое ощущение, что года два, не меньше. Еще вчера Марсель приставал со своими разговорами к Красавчику, который уже предчувствовал бессонную ночь над бумагами и потому был явно не расположен к беседе. Еще вчера Дик молча наблюдал за их обычной пикировкой, тасовал колоду в руках и с сожалением думал, что вряд ли сегодня будет тренировка. И именно вчера Красавчик сказал: «Потренируемся завтра, ладно, Ричард? Конец месяца, дел по горло». Не скажи так Красавчик, Дик бы не пошел к Штанцлеру, не стоял бы теперь, разглядывая комнату, будто прощаясь с чем-то важным Ему вдруг остро, до слез стало жаль череду бутылок и письменный стол, часы на нем, картину на стене и то спокойствие, которое он непонятно почему ощущал, забираясь с ногами на диван и наблюдая за работой Красавчика. Дик сам не заметил, как вдруг решил для себя проблему с убийством отца, не головой решил, просто почувствовал, что что-то не сходится, что, будь Красавчик виновен, не стал бы он возиться с Диком так естественно, так почти безразлично, так… равнодушно-тепло. Куда Красавчик уезжал, зачем – Дик понятия не имел, но разговоры при Дике велись вполне откровенные между теми же Савиньяками, и никаких сведений о том, что Красавчик стреляет из Томпсона по машинам или людям, до Дика не доходило, и Дик привык к Красавчику – бумажному червю, привык к его подколкам, не похожим на планомерные издевки Арамоны, вообще – привык. А ведь Штанцлер может быть прав, Штанцлер может быть прав… – Я пришел, чтобы задать один вопрос. – Дик сам удивился, каким спокойным оказался его голос, что ж, тем лучше, надо только развернуться к Красавчику, чтобы видеть его лицо, пусть даже оно и закрыто руками, пусть. – Вы ведь… Вы ведь не убивали моего отца? Красавчик действительно до сих пор еще прижимал ладони к глазам, и даже после вопроса стоял так минуту, и еще одну. Дик уже было решил, что Красавчик его не услышал, но тот вдруг медленно опустил руки и молча посмотрел на Дика. И сразу стало тихо-тихо, хотя и до этого вроде шуму было неоткуда взяться, не считать же шелест одежды и тиканье часов за шум. – Да нет, – сказал Красавчик задумчиво. – Все верно. Это я его убил. 15 Альдо, пританцовывая, прошелся по бостонскому офису Бюро расследований, одобрительно хмыкнул, пробормотал «неплохо-неплохо», но видно было, что бостонский офис ему совершенно неинтересен: мысленно Альдо был уже в Нью-Йорке. Роберу же никак не удавалось настроиться на предстоящий переезд. Он хмуро таскался за Альдо по помещениям с какими-то схемами, фотографиями, и откровенно скучал. Альдо так и не определил ему круг обязанностей, или, наоборот, определил слишком много кругов: по всему выходило, что Робер что-то среднее между машинисткой и легавым. Ни то, ни другое Роберу не нравилось, он пытался придумать для себя должность сам, но смысл деятельности Бюро оставался для него слишком размытым. Робер показал Альдо на снимки: 16 – Вы? – Когда-то он хотел ходить в море, неужели он считал, что способен удержаться на ногах даже в самый сильный шторм? Сейчас Дик стоит на твердой земле, ему сказали-то всего пару фраз, а пол вдруг уходит куда-то, не хуже чем при качке. – Вы… Все-таки психика иногда выкидывает странные коленца. Дик пришел в «Талиг» с твердым намерением убить Красавчика, хотя не был уверен ни в чем. То есть, он не сомневался в правильности своего решения, но, например, не знал точно, виновен ли Красавчик в смерти его отца. Более того, где-то в глубине души Дик считал, что нет, Красавчик невиновен. И тут Красавчик говорит прямо, мол, да, я убил твоего отца, и куда же, спрашивается, делась решимость, почему Дик не вынимает пистолет, не всаживает пулю в лоб этой отъявленной сволочи, почему у Дика подкашиваются ноги, и он садится на диван? – Вы… То ли на Дика в самом деле напал ступор, то ли Красавчик двигался быстро, но только не успел Дик и глазом моргнуть, как Красавчик уже подносил к его губам бокал. – Пей, тебе станет легче. Нужно было ударить его по руке, бросится ему на горло, пусть даже это и бесполезно, пусть. Нужно было сделать хоть что-то, что угодно, но уж точно не глотать послушно крепкий коктейль, не бормотать удивленно: Дик зажмурился, коктейль на голодный желудок подействовал странно: Дик вдруг почувствовал себя вымотанным до предела, слова Красавчика доносились как будто бы издалека. – Проклятье, я в некотором роде виноват, пожалуй, в его смерти, врать не буду, но все-таки главную роль сыграла судьба, ну, или случай. Понятия не имею, кто из них заправляет азартными играми, я не очень-то разбираюсь в мистических должностных обязанностях. Дик замотал головой, моргнул, пытаясь уловить сказанное. – Подождите… Азартными играми? Какими азартными играми? Тон Красавчика вдруг стал непривычно мягким, откровенным: – Послушай, Ричард, его бы все равно убрали, а так мы с ним хоть развлеклись напоследок. Все было по-честному. Если в принципе можно говорить о честности игры в «русскую рулетку» при переделе собственности. С другой стороны, в покер у него против меня шансов вообще не было. Дик замер, отстранил бокал. – Я не понимаю… Вы… Вы о чем? Красавчик почти силой влил в Дика остаток коктейля. Дик закашлялся: – Но он мне сказал, что это было смертельное рукопожатие! Красавчик вскочил, подошел к столику, налил себе виски и залпом выпил. Дик чувствовал, что его развозит, странно, обычно коктейль бодрил, и ведь, вроде бы он вчера специально пораньше лег, чтобы голова была ясная, да, странно. Может, простыл, пока шел сюда под снегом? Сосредоточиться на словах Красавчика становилось труднее с каждой секундой, а Красавчик говорил и говорил. – Ты как будто с луны свалился, Ричард. Все газеты трубили о самоубийстве твоего отца. Что, кстати, логично, учитывая позу, в которой он был найден и отпечатки на рукояти. И, наконец, то, что он на самом деле выстрелил в себя сам. Слушай, я же вроде предупреждал тебя, что не святой, и смертельных рукопожатий на моей совести, поверь, предостаточно, хотя не могу сказать, что моя совесть так уж этим тяготится. Большинство рук, которые мне приходилось таким образом пожимать, принадлежали тем еще сволочам. Красавчик говорил что-то еще, но Дик уже не слушал, он крепко спал. 17 Дик, хотя газеты читал редко, имел неплохое представление о том, что могут сделать с тобой организованные и не очень преступники, если ты вдруг так или иначе перешел им дорогу. Репортеры любили с пугающим смаком описывать подробности пыток и способы расправ, к которым прибегали гангстеры, если вдруг желали кого-нибудь проучить. У простых людей такое чтиво шло на ура, потому что касалось их редко: простых людей гангстеры и убивали просто, другим приходилось хуже. Других в буквальном смысле закатывали в бетон, иногда полностью, иногда только ноги, если хотели пустить провинившегося поплавать в Гудзоне, обливали бензином и сжигали, забивали бейсбольными битами до смерти, хоронили заживо и так далее. Вот почему Дик, проснувшись, пришел в совершеннейший ужас и без всякого стеснения заорал, как сумасшедший. То есть, попытался заорать, потому что заорать у него не вышло, так как во рту у Дика оказался кляп. Вытащить кляп тоже не получилось, потому что руки у Дика были связаны за спиной. Кричать же Дику хотелось потому, что вокруг было темно и, судя по ощущениям, тесно. Дик попробовал сесть: голова ударилась о крышку (гроба?), и тогда Дик закричал опять, хотя и понимал, что это бесполезно. От нехватки воздуха, предпринятых усилий и ужаса Дик потерял сознание. Через сколько минут или часов он очнулся, Дик не знал, но он все еще был заперт. Следовало спокойно все обдумать, но попробуй тут быть спокойным, если считаешь себя похороненным заживо! С другой стороны… Зачем бы ему стали затыкать рот и связывать, если хотели похоронить? В смысле, если уже похоронили? Даже у развязанного человека слишком мало шансов выбраться из заколоченного и закопанного гроба, зачем же лишать его удовольствия биться руками в крышку и стенки? Так значит, он не похоронен. То есть, скорее всего, он не похоронен и, если успокоится, замрет и прислушается, возможно, что-нибудь и узнает. Дик успокоился, замер, прислушался и очень скоро различил шум, почувствовал тряску и унюхал запах бензина. Машина. Он был в машине, и его везли. С одной стороны, это радовало, с другой – не очень: может, его как раз везли на смерть, а то и пытать, необходимо было срочно вспомнить, где и что он сделал не так, пока они не прибыли к месту назначения. Последнее, что Дик сделал, это лег на диван после неудачного покушения на Красавчика. Покушение на главаря банды – очень серьезный проступок, большинство главарей самых разных банд закопали бы покусившегося под землю или замучили до смерти, чтобы узнать, кто внушил ему такую неудачную мысль. Вот только Дик уже кидался на Красавчика с ножом, и никто Дика не пытал, не убивал, даже не ругал, если вспомнить, хотя уж Арно-то мог бы и возмутиться вероломностью своего друга, но даже Арно не возмутился. Тем не менее, теперь Дик был уверен, что к его нынешней прогулке на машине (по-видимому, в багажнике) Красавчик имеет непосредственное отношение. Повспоминав еще утренние события, Дик сообразил, что спать его тянуло потому, что Красавчик подсыпал в коктейль снотворное. Вот только – зачем? Все, что с Диком могли сделать сейчас, следовало бы сделать тогда, когда он кинулся с ножом, тем более что тогда Дик на самом деле хотел Красавчика убить. Зачем же Красавчик дожидался второй попытки и уж тем более подстрекал: учил драться, поворачивался спиной и так далее. И ведь Дик даже пистолет не достал! Он не хотел убивать! Сейчас, в машине, связанному Дику стало особенно обидно за то, что он не достал пистолет. Проще было думать о собственной нерасторопности, корить себя сто раз за непродуманность действий, за ступор на диване, когда он просто сидел и смотрел на спину Красавчика, хотя мог бы ее продырявить; проще было ходить кругами вокруг себя самого, чем вспомнить о гангстере, который повел с ним задушевную беседу, опоил снотворным и выбросил вон. Дик отыскал в багажнике щелку и убедился, что еще светло. Было ли еще первое декабря или уже второе, Дик не знал, имело ли это теперь какое-то значение – тоже. Дику вдруг пришло в голову, что, может, это не Красавчик решил с ним расправиться, может, это тот самый дон Сильвестр, о котором говорил Штанцлер? Чушь. Не пробрался же дон Сильвестр в «Талиг», не прокрался же в комнату, пока они разговаривали, не подсыпал же в бокал снотворное. Красавчик сам сделал коктейль, сам принес его Дику, значит, сам и затолкал его в багажник, может, сам и машину ведет, почему нет? Больше Дик не хотел об этом думать. Вот приедут они на место, тогда уже можно разбираться что к чему, а пока никакого смысла в этом нет, только расстройство одно, а расстраиваться нельзя, нельзя, чтобы его видели слабым, перепуганным и разобиженным. Забавно, что как только Дик так решил и на самом деле успокоился, машина остановилась. Как именно он должен встретить того, кто откроет багажник, Дик не знал, подозревал, что в любой позе и с любым выражением на лице он будет выглядеть нелепо. Люди связанные вообще смешны. Наверное, нужно закрыть глаза, но что если в него выстрелят? Или окатят водой? Или… Пока Дик думал, багажник открылся. Это был не Красавчик, но явно из его банды. Смуглый молчаливый испанец, Дик его видел несколько раз и хорошо запомнил. Он выдернул Дика из багажника, как большую куклу, легко и почти играючи, усадил на землю, прислонив к машине, и мальчик, наконец, смог осмотреться. В ста метрах от них притулился одноэтажный, но вполне сносный мотель, больше строений вокруг не было, только дорога на много миль в обе стороны. И что же это должно значить? Ну, по крайней мере то, что Дика, наверное не убьют, если бы его хотели убить, привезли бы в чистое поле. Дик уже собирался порадоваться такому открытию, но тут испанец принес из машины продолговатый сверток и положил его на землю рядом с Диком. Дик смотрел на сверток, чувствуя, как по позвоночнику стекают холодные капельки пота, и думал: что, интересно, находится в этом свертке. Дик не знал, боится ли он боли, то есть, до сих пор ему казалось, что не боится, но проверять так это или нет, у него желания не было. Он опять вспомнил придорожный мотеле неподалеку и успокоился: вряд ли его будут пытать на виду у всех. Испанец посмотрел на Дика и сказал медленно, почти правильно, хотя и с сильным акцентом: Испанец вытащил из-за голенища сапога нож, перерезал Дику веревки на ногах, на руках и равнодушно пошел к водительской дверце. Дик вскочил, сначала хотел броситься на испанца, но испанец словно предполагал такой ход событий, повернулся с ножом в руках, повторил «это все», постоял секунду, спокойно глядя на Дика, открыл дверцу, сел в машину и уехал. Дик смотрел машине вслед, пока она совсем не скрылась из вида, пока на горизонте не осталось даже точки, потом повернулся к мотелю. До сих пор ему еще не приходилось останавливаться в мотелях, при других обстоятельствах он бы обрадовался возможности снять комнату, это ведь почти приключение, но сейчас ему было не до веселья. Да и есть ли у него деньги на номер? Оказаться черт знает где, далеко от города, семьи без средств – это было бы уже слишком! Дик принялся лихорадочно рыться по карманом куртки и нашел во внутреннем солидную пачку банкнот и плоскую фляжку. Красавчик постарался. Надо же, какая заботливая сволочь! Поразительно, что испанец не спер деньги, рожа у него не очень-то богобоязненно смотрелась, бандитская, как есть. Дик первым делом отхлебнул солидную порцию виски, чтобы согреться, ну и с мыслями собраться, конечно, потом полистал пачку и убедился, что купюры попадаются разного достоинства. Это хорошо, значит, он не будет вызывать подозрения как какой-нибудь грабитель банков. Сколько стоят комнаты в таких мотелях, Дик не знал, вытащил одну купюру в пять долларов, одну в десять, подумал, добавил еще пятерку и двадцатку, затолкал в карман брюк, а пачку вернул на прежнее место. Придется спать в куртке, и вообще везде в ней ходить, а то так оставишь в номере, вернешься, а денег нет. Дик уже собрался было направиться в мотель, снять комнату, съесть гамбургер, но вспомнил о пакете и оглянулся. Пакет лежал от Дика в пяти шагах, Дик подошел к нему, присел рядом на корточки, осмотрел не касаясь со всех сторон. Что-то продолговатое было завернуто в коричневую плотную бумагу в которую обычно упаковывают продукты, Дик хотел побыстрее ее сорвать, но потом рассудил, что нужно сохранить обертку, мало ли что под ней, вдруг придется обратно заматывать в нее содержимое подальше от чужих глаз. Сосредоточенно сопя, стараясь действовать терпеливо и аккуратно, Дик довольно аккуратно развернул бумагу, правда, в нескольких местах она все же порвалась, намокнув от снега на дороге, но это ничего. Внутри оказалась коробка похожая на обувную, только не Дикового размера, а, скажем, сестры, не от ботинок, допустим, а от туфель. Дик снял крышку. На дне коробки лежал свернутый, новенький, сразу видно, что дорогущий стильный клетчатый шарф, на шарфе – револьвер, не тот, который Дик стащил у Арно, другой. Дик взял револьвер в руку, преломил, машинально прокрутил барабан. В барабане была только одна пуля. 18 Чем дальше они с Альдо уезжали от Бостона, тем неуютнее становилось Роберу. Неужели он настолько привязался к городу, который даже не был для них родным? И Робер и Альдо выросли в Нью-Йорке, но «черный четверг» словно вселил в американцев дух Колумба: люди срывались толпами с насиженных мест и пускались в путь по железным дорогам Среднего Запада. Ньюйоркцы ехали в Бостон, бостонцы в Чикаго, чикагцы куда-то еще, а Великая Депрессия наступала на пятки всем и знать ничего не знала о поговорке «там хорошо, где нас нет». Везде царила одинаковая безработица и тянулись очереди за бесплатным горячим супом, везде были лагеря поселенцев и отчаявшиеся люди. Но вот прошло четыре года, у Альдо с Робером новая работа, они возвращаются в Нью-Йорк, а Роберу даже неинтересно что там в нем, в родном его городе, изменилось. Он тоскует по Мэллит и тихим вечерам с Матильдой, бабкой Альдо. Альдо, к слову, по Мэллит и уж тем более бабке не скучал, зато часто вспоминал свой диван и пиццу из кафетерия внизу. Завидев очередной мотель или закусочную, он говорил что-нибудь типа: Альдо, видимо, думал, что, раз аванс им уже выплатили, в Нью-Йорк можно и не торопиться. Робер думал наоборот. Еще незаработанные, но уже вовсю расходящиеся то туда, то сюда деньги ему жгли карман. Альдо над переживаниями Робера подтрунивал, решимости поскорее занять свой пост не выказывал. Все, о чем он с жаром говорил в бостонском офисе, похоже, вылетело у него из головы раньше, чем они выехали на шоссе и взяли курс на Нью-Йорк. Альдо вовсю наслаждался дорогой и возможностью каждые полчаса заваливаться в новое кафе, чтобы поболтать с хорошенькой официанткой. Робер отлично помнил, как друг обращался с Мэллит, и все эти галантные «сеньора» в адрес наивных провинциалок сводили Роберу скулы не хуже свежевыжатого лимонада, которым наивные провинциалки торговали. – Господи! Да попроси ты, чтобы эти дурацкие оладушки тебе завернули с собой, и поедем уже! – Робер чувствовал, что еще немного и он начнет рвать на себе волосы. – Я с тобой, блин, поседею раньше времени! Робер терпеть не мог устраивать скандалы в публичных местах, но чувствовал, что вполне способен схватить друга в охапку и утащить в машину силой, настолько его вымотали частые остановки и поведение Альдо. – Седеть ты начал уже в Бостоне из-за любви к пустым переживаниям. Ну, или просто из-за любви, – и подмигнул.. Зря Альдо это сказал, зря. – К черту! Я еду, а ты как хочешь! – в сердцах бросил Робер и рассерженно зашагал к выходу. Роберу вдруг показалось, что да, он способен оставить тут Альдо одного, а сам рвануть… Куда? В Нью-Йорк? Назад в Бостон? Никто ведь не мешает ему вернуться, но что же, в таком случае, делать с деньгами? И уже потраченными и еще нет? Сбитый с толку раздумьями, Робер сбавил шаг, заозирался и вдруг встал, как вкопанный: прямо рядом с проходом, над такими же оладушками с сиропом, по которым страдал в очереди Альдо, сидел младший Окделл своей собственной персоной и глаз с Робера не сводил, серых, удивленных и каких-то очень потерянных глаз. – Ричард? – Эгмонт и брат Робера были не то чтобы дружны, но знали друг друга вполне неплохо. Альдо потом еще долго доставал Робера своим «вот видишь? вот видишь?» – мол, проехали бы мимо мотеля – и не встретились бы с бывшим барменом Красавчика! Ну, не барменом, какая разница?! Не будь ты таким занудой! Главное, парень знает все входы-выходы в «Талиге», и где находится кабинет босса, и его распорядок дня… Ладно, примерный распорядок дня. Ладно, беспорядочный распорядок недели, вот опять ты придираешься! О Красавчике вообще никто ничего не знает в этом сраном Бюро! Хорошо, в моем сраном Бюро, не суть важно, главное, что этот парень просто кладезь нужной информации! Что значит: не допрашивай его?! Мы, между прочим, с тобой оба там работаем, оба получили аванс, забыл, как ты пилил меня, мол, поехали быстрее, работать, работать, а работать можно вон и в мотельчике, в двух часах езды от Нью-Йоркского отдела, и гораздо эффективнее, гораздо! Сразу с живым свидетелем и непосредственным участником событий! Кстати, вкусные здесь все-таки оладушки. Вот и Дик так думает. Правда, Дик? Дик вполуха слушал их перепалку, вяло кивал. На самом деле, Альдо преувеличивал: пользы от Дика почти не было. Парнишка оказался неожиданно скрытным, на вопросы отвечал неохотно и скупо. – Большой ли «Талиг»? Робер чувствовал, что с мальчиком что-то случилось (не просто же так бармен Красавчика оказался в захудалом мотельчике далеко от Нью-Йорка!), но с расспросами не лез. Захочет, сам расскажет. – Ты ведь поедешь с нами, герой? – Альдо хлопнул Дика по плечу и деловито пнул шины черного Форда. Энергичный, собранный, Альдо теперь подгонял всех вокруг себя и с трудом верилось, что именно он, любитель вкусненького, настаивал на ночевке в дрянных фанерных номерах. Забавно, как Альдо в любой момент ухитрялся оставаться хозяином положения. Может, все юристы такие, думал Робер. Может, им иначе нельзя? – Чего застыл? – Предмет его раздумий подмигнул и бросил чемодан на заднее сиденье. – О Мэллит вспоминаешь? Да перестань! Тебя ждут девушки получше! – Но увидев, как нахмурились брови приятеля, Альдо быстро исправился: – В конце концов, явишься к ней грозой преступников, а не безработным писакой. Ну, здорово ведь, а? 19 Может, все дело в том, что по бостонскому офису Альдо с Робером гуляли, когда там никого не было, может, ребята в Нью-Йорке и впрямь были лучше организованы, но впечатления от здешнего отделения даже у Робера получились очень и очень положительными. А может, все дело было в том, что Альдо и Робер попали к ним практически с корабля на бал: в день, когда друзья приехали, в Бюро чествовали одного из сотрудников. Воинственный крепыш Никола Карваль застрелил Долговязого Никки – известного руководителя одной из мелких, но очень вредных нью-йоркских группировок, промышляющих похищениями людей. Робер с изумлением узнал, что Альдо был прав в своей классификации: Карваля, например, в самом деле называли «рейнджером», «ковбоем», да он им и был. Бюро откопало его в одном из полицейских участков Техаса, по заслугам оценила боевые навыки и забрала в Нью-Йорк. Карваль был чем-то вроде местного бульдога: дай ему цель – найдет и вцепится, несмотря ни на что. Альдо, посмеиваясь, говорил: Роберу Карваль, в общем-то, нравился, но методы крепыша смущали. Например Долговязого Никки Карваль убил, как следовало из протокола, из-за того, что тот вступил с ним в перестрелку, но ни предъявить пистолет Никки, ни как-нибудь еще доказать, что Никки в него стрелял, Карваль не мог. Между тем, жена Никки утверждала, что её муж в тот день был без оружия. И высшее руководство Бюро, и Альдо выступали в этой ситуации на стороне Карваля, Робер был на противоположной. – Твою ж мать, пойми! – взывал к другу Альдо. – Долговязый Никки был дрянным человечишкой, он похищал людей ради выкупа! Более того, двоих он убил, уже получив выкуп! Ты можешь себе такое представить?! И какая нахуй разница, кто именно и как конкретно упокоил его душу? С пистолетом, без пистолета? Господи, кого это ебет, Робер?! Главное, что его парень отлетел в свой долгожданный ад, и его тело больше не будет портить жизнь честным людям! 20 Больше всего Робера думал не о друге даже, Робер прекрасно знал, что его деловитость – пшик. По речам Альдо выходило, что он чуть ли не о благе народа во всем мире печется. Альдо научился говорить бойко и горячо про нужды «простых» людей, он научился действовать грубо, как будто в самом деле считал, что «цель оправдывает средства», но кому, как не Роберу, знать, что у Альдо никогда не было, нет и не может быть цели? Что поставь ты на его пути придорожную закусочную со вкусными оладушками, кленовым сиропом и смазливенькой официанткой (а главное, дай ему на это все пачку денег, неважно откуда они будут – от бабкиных бриллиантов или авансом от будущего работодателя) – и все? Вот он был Альдо – и вот его уже нет: сидит, балагурит, ест оладушки. Больше всего Робера во всей этой ситуации волновал не Альдо, а Дик. То, что он рассказал им тогда, в мотеле, то, за что уцепился Альдо как за возможность выйти на Красавчика – все это показало, насколько мальчишка пришиблен и потому – податлив. Темпераментный от природы, Дик умел держаться на одном упрямстве. Если его пытались ломать, он, загораясь чем-то, ничего вокруг не замечая, иногда ломал сам… А вот слоняться из комнаты в комнату он не умел. Ненавидел ли Дик Красавчика или восхищался им – неважно. Важно, что Красавчик одним своим видом заставлял Дика сражаться против него или за него. Сначала Красавчик долгое время был якобы убийцей отца, и Дик терпел издевательства Арамоны, потому что Штанцлер сказал ему: мол, это путь к триумфу над бандитом, расстрелявшим самое дорогое. Потом Красавчик стал скорее примером, и Дик придумал Красавчику оправдание: мол, нет, это не он, он не может быть убийцей. Затем сам Красавчик провел его по обоим вариантам. Когда Дик в первый же день их знакомства бросился на него с ножом, Красавчик вылечил ему руки, но не лишил иллюзий, не сел, не поговорил задушевно: мол, а, собственно, из-за чего этот сыр-бор, что это за перья вдруг в бок, за что? Все же было честно! Нет, он дождался второго захода, окончательно избавил Дика от ненависти своим признанием о «русской рулетке», а потом выбросил мальчишку за порог. Но огонь не заставишь не гореть. И когда Робер видел, как оживает Дик во время насквозь фальшивых, может, и правильных, но насквозь фальшивых речей Альдо, Роберу хотелось скрипеть зубами. И когда он видел, как успокаивается и находит подтверждение каким-то своим внутренним идеям Дик под предводительством Альдо, Роберу хотелось скрипеть зубами. В Дике воспитывали нетерпимость к любой нечестности, а бандитов можно было мазать одним бесчестным миром – всех, без исключения. Альдо подбирался к Дику хитро, то есть – бесхитростно. Альдо быстро сообразил, что с Диком лучше не вилять, и Альдо с Диком не вилял. Ну, да, мол, я хочу посадить Красавчика. Вот так, честно и прямо. Хочу, дескать, посадить. Красавчика, да. Ну а что? Благое же дело! Странно, но Дик, с готовностью и открытым ртом слушавший речи Альдо, умудрялся ему еще и сопротивляться. Он не выдавал Альдо секрета подвальной двери, говорил: мол, не знаю, я же был на испытательном сроке. Может быть, и был, но не мог же он вовсе не знать, где находится та дверь? Что же его, все две недели с платком на глазах к ней водили? И как же он тогда пошел стрелять Красавчика первого декабря? Пошел убивать, не зная даже, где найдет собственную жертву? А Савиньяки? Уж дом-то Савиньяков он должен был знать как облупленный, Дик же жил там, сам говорил, что регулярно жил там. Но когда его просили показать место, Дик упрямо твердил: «Не помню» Альдо обещали сделать начальником Нью-Йоркского отделения Бюро расследования, когда он поймает Красавчика. Без Дика Альдо Красавчика поймать не мог. Значит, если Альдо получит пост, это будет означать, что Дик сдался. Впервые в жизни Робер желал своему другу Альдо Ракану поражения. 21 Оллар оказался полным мужчиной с робкой улыбкой: – Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, – пробормотал он скороговоркой и расплескал свой кофе. Альдо брезгливо отодвинулся от стола вместе со стулом, Робер встал, отошел к двери, как будто бы проверить, не подслушивает ли их кто. Ему вдруг стало тошно. – Я, конечно, предоставлю все бумаги… Оллар неловкими пальцами, похожими на сосиски, пытался сгрести листки в стопку, но бывшему, помешанному на бумажках, юристу, Альдо было плевать, он был очарован собственным пистолетом, как властью. Альдо сидел развалясь, смотрел на Оллара с улыбкой, не злой, нет – со снисходительной, доброй улыбкой смотрел Альдо на Оллара и Оллар понимал, что его время прошло. Оллар пальцами-сосисками сгребал в стопку все свои рапорты, наработки, заметки, сгребал – и говорил, говорил, говорил: – У нас за «Талигом» было наблюдение. За черным входом клуба в том числе. Я сейчас покажу… Оллар, как и Робер, знал условия сделки: Альдо получит пост только за Красавчика. Молодой выскочка проходил испытание, то есть, именно он, а не обрюзгший начальник Нью-Йоркского Бюро сейчас на прицеле. И это значит, что дни могут растянуться на годы. И эти годы заранее душат Робера, поэтому Робер попытался ослабить воротничок и вслушаться в «да, следим за ними регулярно, понятия не имею, откуда они получают товар… мы пустили дополнительный рейд, бесполезно… эти проныры словно делают спирт из воздуха!» – Наблюдение за «Талигом»? И вы знаете все входы и выходы? Альдо вскочил и заходил по комнатке, опять вдруг сделался беспокойным и до суетливости деятельным. Никаких оладушек и клинового сиропа – гончая приподнялась на лапы и задышала часто. Оллар закашлялся астматическим смехом и до Робера вдруг дошло: экс-шеф не пытается удержаться в кресле, он на самом деле хочет помочь. И Роберу захотелось вдруг встать и шагнуть к тостячку. Но он не встал и не шагнул, сидел, колебался, а Альдо остановился прямо перед Олларом, спросил: – Мы можем их взять прямо сейчас? Альдо снова закружил по комнате, а Оллар блеял и тыкал в листки пальцем похожим на сардельку: – Мы вели наблюдение… Вот Ричард Окделл… 22 – Что ж, думаю, можно поздравить тебя с новой должностью. – Робер налил виски себе, Альдо и Дику. Новоиспеченный глава Нью-Йоркского отделения залпом выпил свою порцию и отошел к столику налить еще. – Да и с кем договариваться? – То ли чтобы подразнить, то ли на самом деле опечаленно посетовал он. – Дон Сильвестр отошел сам, группировки над его трупом устроили такую грызню, что того и гляди поубивают друг друга на хрен без нашей помощи. Кого ловить будем, а? Домушников и карманников? Этой мелочью пусть легавые занимаются. Робер покосился на Дика: мальчишка его беспокоил, ходил как в воду опущенный все последние дни. Четвертого декабря арестовали Красавчика, а пятого сенаторами была принята двадцать первая поправка к Конституции, которая отменяла восемнадцатую и означала конец Сухого закона. Так стали историей пятнадцать веселых и страшных лет, эпоха гангстеров, время кровавых разборок и культурного расцвета под звуки джаза и стрекот пистолета-пулемета Томпсона. – Свято место пусто не бывает, – сдержанно отозвался Робер. Легкомысленная веселость Альдо его удручала, ему вдруг страшно захотелось вернуться в Бостон к еврейской девушке Мэллит и бабке Альдо Матильде, вообще ко всем этим прошлым, пусть безденежным, но спокойным дням. Дик молча выпил, встал, пробормотал: Когда дверь за парнем захлопнулась, Альдо развел руками: Робер выбежал из кабинета, и ему даже не пришлось разыскивать Дика – парень не успел дойти до конца коридора, так что Робер быстро его догнал, схватил за плечо: Дик внимательно дослушал, кивнул:. Ему вдруг снова страшно захотелось вернуться в Бостон. Может, для кого-то и хорошо, когда жизнь меняется, да еще и быстро, а вот для него, Робера, это точно не хорошо. Для Дика, как оказалось, тоже. Дик дернул плечом, освобождаясь от ладони Робера: А Робер вернулся в комнату; не хотелось ему смотреть сейчас на счастливого надирающегося Альдо, но выбора не было – Робер должен был прояснить для себя один важный вопрос. 23 Тюрьма подействовала на Робера угнетающе. На него вообще все в последнее время действовало угнетающе: и черные шуточки, и мерзкие планы Альдо, и мрачное, подавленное лицо Дика, и обуреваемый жаждой деятельности Карваль… Даже светлые воспоминания о Бостоне – и то умудрялись загнать Робера в тоску, что уж говорить о тюремных стенах. Красавчик тоже, прямо скажем, смотрелся неважно: равнодушный потухший взгляд, трехдневная щетина, растрепанные волосы. Поначалу он вообще отказался встречаться с Робером Эпинэ, но Робер Эпинэ передал, что это очень важно и касается Дика. – Забавно, – подытожил Красавчик результат десятиминутной беседы, – очень забавно: столько лет мастерски играть людьми, различать даже малейшие попытки манипулировать собой, обходить хитрейшие ловушки коллег по цеху и смеяться над тупейшими капканами от легавых, очень забавно после всего этого угодить в обычную смешную сеть. Молодой человек в сером костюме шагнул к Роберу, поинтересовался деликатно: ---------- Сноски:1 - в легендарном подпольном салуне Манхэттена дверь в нелегальный бар весила 2000 кг. Назад 2 - 24 октября считается началом биржевого краха на Уолл-Стрит. Он вошел в историю как «черный четверг». За «черным четвергом» последовали «черный понедельник» (28 октября), и «чёрный вторник» (29 октября) и, собственно, сама Великая Депрессия, растянувшаяся на годы. Назад 3 - Билл Маккой был одним из самых известных бутлегеров, его называли «Король Ромового Ряда». Существовала присказка: «Билл никогда не разбавляет свой алкоголь»; его дело увековечила фраза: «The Real McCoy» («Это – настоящий МакКой»). Назад 4 - 10-го октября 1919 была принята 18-я поправка к конституции Соединенных Штатов Америки, которая запрещала распространять и производить алкоголь. 18-я поправка положила начало масштабному сухому закону в США. Назад 5 - виски и самопальный самогон - разные вещи, продавать одно за другое - западло. Привет тебе, мистер Арамона. Назад 6 – «смертельное рукопожатие» делалось так: подходишь, тянешь руку для рукопожатия (правую), сжимаешь руку противника и не отпускаешь, а тем временем пришедший с тобой сообщник вынимает пистолет и всаживает пулю в голову противнику. Можно сыграть за сообщника и самому, если хорошо владеешь левой. Все должно происходить очень быстро. Назад 7 - «чиперить» – складывать фишки казино в стеки (столбики), считается легкой работой для новичка. Назад 8 - Ф. Г. Лорка, сборка из сборника «Цыганское романсеро». Назад |